Юрий Федоров - За волной - край света

• Название: За волной - край света
• Автор: Юрий Федоров
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1989

Книга «За волной — край света» — продолжение рассказа, начатого романом «Державы для…». В нем рассказывалось, как Григорий Шелихов вместе в купцами Иваном Голиковым и Иваном Лебедевым — Ласточкиным образовывают мореходную компанию и строят на острове Кадьяк, вблизи берегов Америки, крепость.

---

«Зубатых» людей Дауркин нашел. От них он узнал, что за островами, через «малую воду», лежит Большая земля, богатая зверем и полноводными реками. Один из старейшин «зубатых» нарисовал Дауркину на снегу Большую землю. Дауркин трудной дорогой вернулся в Анадырский острог и составил карту своего похода. Аляску он назвал «Землицей Кыгмак». Первым из российских землепроходцев Дауркин упоминал о великой реке Аляски — Юконе.

— Много, много мужиков было крепких, — свистел прерывистым шепотом Потап, — не перечтешь.

И опять замолчал, глядя в огонь. Зрачки от боли расплывались во весь глаз. Рука шарила по груди, словно пытаясь унять давящую боль.

— На Унолашке, здесь, есть река Убиенная, — сказал Потап и спросил: — А знаете, почему ей название такое? Лег на ней Петр Дружинин.

И еще один землепроходец вступил в круг света пылавшего очага.

Петр Дружинин заложил на Унолашке зимовье и начал промысел бобра. Но алеуты напали на зимовье и разгромили его. Российское судно сожгли. Дружинин увел ватагу на соседний остров Сиданак и построил крепостцу. Алеуты, однако, не оставляли ватажников в покое. Дружинин вышел к алеутам на переговоры, но был сбит костяной дубиной и зарезан.

— Оттого–то, — сказал Зайков, — речку, где было его зимовье на Унолашке, назвали Убиенной.

Потап рассказал о селенгинском купце Адриане Толстых, принесшем новые сведения об островах, названных позже Адриановскими, о сотнике Иване Кобелеве, ходившем на острова Диомида, с которых был виден американский берег.

— Работники это были, — сказал Потап и повторил, как хорошо продуманное и решенное, — работники.

Но всего, что знал, поведать Потап Зайков не мог. Силы его были на исходе. В конце зимы Зайков умер.

Случилось это ночью. В землянке спали, и только Баранов сидел у очага. Неверные отсветы скользили по низко нависшему потолку, и лицо Александра Андреевича, склоненное над очагом, опущенные между колен набрякшие руки то отчетливо выплывали из сумрака, то вновь погружались в тень. Баранов сидел, плотно сомкнув губы.

Неожиданно он почувствовал взгляд и оглянулся. С лавки смотрел на него немигающими глазами Потап.

— Подойди ко мне, — негромко, но ясно сказал Зайков.

Говорят, что человека судят не по тому, как родился, и даже не по тому, как жил, но единственно — как умирал. Рождаются люди несмышлеными, но вот умирают, собрав в себе все, что накопили за жизнь, и здесь–то, перед последним пределом и выкажется, выплеснется наружу, выйдет без утайки и доброе, и злое души человеческой. Труслива ли она, смела ли, мудра, или маковки от вечности в нее не запало за прожитые годы.

Баранов шагнул к Потапу.

Все так же глядя, не мигая, на него, Зайков сказал отчетливо, как давно не говорил:

— Пуп завязывайте потуже. Для жизни его крепко затягивать надо. — Передохнул и еще сказал: — И до вас ходили здесь мужики добрые, а вам дальше идти.

Потапа похоронили в мерзлой земле Унолашки.

Баранов, бросив первую горсть земли в могилу Зайкова, подумал: «Вот какие дорогие земли новые…»

Рассказы Зайкова вошли в него навсегда. Не зря, вовсе не зря Потап, преодолевая смертную муку, разговоры вел. Он мысль свою имел и своего достиг.

И еще подумал на могиле Зайкова Баранов: «В последнюю минуту не себя жалел Потап и не о себе заботу имел, но о нас». И другие слова Потапа вспомнились: «Работники это были. Работники».

Похоронив Зайкова, Баранов распорядился строить байдары. Решил, как только вскроются льды, идти морем на Кадьяк.

* * *

Тимофей Портянка сидел на почетной шкуре у очага старейшины стойбища. Шкура была бобровая, с алой прошивью по краю темного меха, и такого густого и плотного, что пальцы не могли разгрести подпушь. В хижине пахло жареным мясом, от очага тянуло уютным теплом, но Тимофей сидел ровно, подняв плечи, будто ему в спину поддувало сквозняком. Лицо было сосредоточенно и настороженно. Он был недоволен, но сдерживал себя, и только пальцы, перебиравшие мех, выдавали раздражение.

Старейшина — крепкий, рослый, нестарый человек, сидя напротив Тимофея, не спеша щепотью брал ягоды моченой рыжей морошки из стоящей перед ним долбленой миски и отправлял в рот. Жевал, не размыкая губ…

Оба молчали. И затягивающееся молчание больше и больше наваливалось на сидящих у очага чувством взаимной неприязни и тревоги.

Тимофей понимал: нужно сей же миг найти слова, которые, как хороший удар, развалят нарастающий лед недоверия. Но слов таких найти не мог. Его беспокоило неподвижное лицо старейшины, не давая внутренне собраться и преодолеть возникшую между ними преграду.

Тимофей зарылся пальцами в мех.

За зиму ватага Портянки прошла до Чугацкого залива. Побывала в десятках стойбищ. Тимофей теперь знал: неведомые люди, что раздали индейцам бумаги и медали, — испанцы. Они боялись, что русские выйдут к Калифорнии, и пытались сдержать их продвижение. В нартах Тимофея, завернутые в шкуру, лежало с десяток испанских гербовых бумаг и серебряных медалей. Все это он выменял у индейцев побережья. Бумаги и медали индейцы отдавали легко.

Намного сложнее было с чугунными столбами, указывавшими на принадлежность земель побережья России. У Тимофея была карта с точными указаниями, где были поставлены столбы. Но когда он обнаруживал, что столба нет, — ближние стойбища отказывались указать, где столб и кто его вырыл. Индейцы считали столбы предметом поклонения россиян и боялись их гнева за то, что подняли руку на святыню. Около каждого индейского стойбища стояло по десятку деревянных резных столбов с изображением орла, сохатого, ворона, бобра, иных птиц или животных — хранителей племени. Им приносили жертвы, им молились, и смерть грозила каждому, кто бы посмел надругаться над ними. Столбы российские были для индейцев однозначны с их священными знаками.

Старейшина отодвинул чашку. Вытер пальцы. Жесткое, с острыми чертами лицо по–прежнему было неподвижно. Он не поднимал глаз на гостя.

Тимофей обратился к сидевшему чуть поодаль от очага толмачу:

— Передай: мы хотим мира. Только мира.

Несмотря на раздражение, Тимофей старался унять голос, говорить как можно мягче.

Но полуопущенные веки индейца так и не поднялись.

В костре ярко вспыхнула сухая былка, и взметнувшееся пламя на мгновение осветило лицо старейшины. Оно было медно–золотистого цвета и словно вытесано из куска прибрежных красных гранитов, в которые веками бьют волны, но не могут оставить на них и малой трещины. Хорошо очерченные губы старейшины были сложены строго.

— Мы не принесем зла его племени, — сказал Тимофей, — ежели разыщем и восстановим столб. Напротив, восстановленный столб станет знаком нашей дружбы.

Толмач наклонился к старейшине.

«Может, он неправильно переводит, — беспокойно подумал Тимофей, — чего–то не договаривает?» Портянка сидел со старейшиной половину дня и не добился ничего. «Как убедить его?» — спросил себя в который раз и не нашел ответа.

Толмач говорил и говорил, а Тимофей с недоверием вслушивался в гортанную речь, со странно звучавшими для слуха россиянина взрывными звуками. Речь напоминала всплески ручья. Но не тихого и медленного, а такого, что прорывается с силой через завалы, взбрасывает струи к небу, бьется, хлещет волной в острые грани камней. Тимофей, напрягаясь, пытался проникнуть в смысл незнакомых слов, но разобрать ничего не мог.

— Я знаю, — продолжил Портянка, — индейцы не сделали бы этого, ежели бы их не научили злые люди. Столбы стояли не один год. И все было, как надо. Поставим столбы и опять будем торговать и встречаться у очага в мирной беседе.

И тут словно облегчающим ветерком пронесло в хижине. Старейшина, внимательно слушавший толмача, наконец отвернулся от него и впервые поднял глаза на Тимофея. Глаза смотрели прямо и упорно. В очаге треснул сучок, но старейшина глаз не отвел.

— Белый человек, — сказал старейшина, — ты не убивал наших стариков и не забирал наших женщин. Тебе я верю. Но твоего священного столба я пока не покажу и не назову имена тех, кто его свалил. Мы поступим по–другому.

Толмач с недоумением взглянул на замолчавшего старейшину.

Тимофей ждал.

— Мы сами, — продолжил старейшина, — найдем столб и поставим его. Но твои глаза не должны видеть ни того, кто его будет искать, ни того, кто его вроет на прежнее место. Ты не хочешь зла, и я не хочу зла. Мы поступим так, как я говорю, — не дадим злой силе взять верх в твоем сердце. То, что не увидят глаза, — не узнает человек.

Тимофей, уже отчаявшийся добиться толку, от неожиданности приподнялся на почетной шкуре и, перегнувшись через очаг, хлопнул старейшину по плечу.

— Молодец! — воскликнул. — Вот молодец! Я согласен! Пускай будет по–твоему. — И отпрянул, словно обжегся.