Мирослав Крлежа - Поездка в Россию. 1925: Путевые очерки

• Название: Поездка в Россию. 1925: Путевые очерки
• Автор: Мирослав Крлежа
• Издательство: Гелиос
• Жанр: История
• Год: 2005
• ISBN: 5-8189-0438-5

«Поездка в Россию. 1925» — путевые очерки хорватского писателя Мирослава Крлежи (1893–1981), известного у себя на родине и во многих европейских странах. Автор представил зарисовки жизни СССР в середине 20-х годов, беспристрастные по отношению к «русскому эксперименту» строительства социализма.

Русский перевод — первая после загребского издания 1926 года публикация полного текста книги Крлежи, которая в официальных кругах считалась «еретическим» сочинением.

---

Проклятие тем, кто выкинул Бога из школ! — вторили им вереницы святых из низины на противоположном берегу Москвы-реки.

Превратили наши церкви в музеи и партийные клубы, детей наших воспитывают в безбожии, а православную веру распяли на кресте. Разорили Россию, опозорили матушку Русь православную!

Сорок сороков московских церквей пятнадцатью тысячами колоколов вызывающе гремели в ту ночь от имени Господа Бога, от имени Его Величества российского императора, от имени их превосходительств Колчака, Деникина и Врангеля! Мы протестуем от имени Его Святейшества Русского Патриарха в Сремски Карловци![348] Проклятие Бронштейнам и Апфельбаумам!

Это уже не был благостный воскресный колокольный звон, это переходило в кровавый бешеный лай, в отравленную канонаду железных проклятий, исполненных ненависти и желчи. В течение следующих нескольких минут десять-пятнадцать тысяч колоколов находились в состоянии безумной, мистической экзальтации, и вот, в то мгновение, когда загудели голоса хоров, а театральный грохот колоколов достиг своего апогея, процессия священников, архиереев, епископов и дьяконов в тяжелых красных ризах, несущих святые мощи, в окружении золота, лампад и горящих свечей, под музыку двинулась вокруг храма Христа Спасителя. В этот момент на площади перед собором было не менее пятнадцати-двадцати тысяч человек. Вдоль всей Москвы-реки, над ее мостами и дворцами на отдаленных холмах стали взлетать ракеты и загораться бенгальские огни. Зеркало реки сверкало и переливалось красными и зелеными цветами иллюминации; в эту минуту фасады барочных дворцов и бесчисленные золотые купола московских церквей праздновали свой белогвардейский, православный пасхальный триумф.

И как только взлетала в воздух какая-нибудь ракета, вспышка выхватывала из темноты возвысившийся над всем происходящим Кремль, темный, неосвещенный, хмурый и серьезный, выглядевший со своими башнями, укреплениями и подвязанными колоколами как настоящая крепость. Купол Ивана Великого отражал сполохи, и в сочетании с выстрелами ракетниц казалось, что крепость подвергается сильнейшему шрапнельному обстрелу. Над Сенатской башней под порывами восточного ветра трепетало красное знамя, освещенное ярким прожектором. Красная ткань растекалась и мерцала в темноте, разгоралась от ударов ветра, она вспыхивала ярким языком пламени, возвышаясь над всей территорией Города, крепко держась на вертикальном древке, как на корабельной мачте.

ПРИХОД ВЕСНЫ

Еще очень рано, стены кажутся синеватыми, а во дворе уже кто-то тренькает на мандолине. Два-три аккорда мандолины — и долгая тишина. Снова два-три звука — и откуда-то издалека пение вполголоса, едва слышное и заунывное. Вслед за тем какой-то экипаж загрохотал по гранитным плитам и покатил в сторону Лубянской площади. И снова наступила тишина, торжественная, как бывает по великим праздникам, когда все дела останавливаются, как шатуны локомотива, прибывшего на станцию. Откуда-то из-за Маросейки и бульварного кольца «Б», где стоят красные деревянные домики петровских времен, доносился ранний утренний звон, разливавшийся обширным трепещущим кругом по всей ровной каменной перспективе Города к синему горизонту колышущихся лесов. Над золотыми куполами церквей, над открытыми окнами, сверкающими утренними красками, слышался мягкий гул, а телефонные провода вторили ему, как цитры; внезапно налетел ветер, взметнул спиралью уличную пыль и в ритме веселого скерцо швырнул эту пыль, как конфетти, на черную лохматую собачонку, которая с лаем помчалась вдоль заборов.

В московских парках по утрам так тихо. Ветер гудит в кронах сосен; трава мягкая и сочная, вода озер блеском отражается в полуосвещенных облаках, низких, теплых и тяжелых, как меха с вином. За красноватыми стволами хвойных деревьев и тоненькими стволами березок проглядывает стена какой-то фабрики, расписанная крупными буквами рекламы. По аллее медленно и степенно шествовала мрачного вида женщина в трауре; на вытянутых руках, как святыню, она несла завернутые в платок освященные пасхальные куличи. Платок был завязан на три угла, а сверху выглядывала из белой салфетки красная бумажная роза. Появление хмурой костлявой особы в черных одеждах придало началу этого дня весьма торжественный характер; точно первые аккорды черных зачехленных барабанов послужили вступлением к свободному полету светлой весенней песни, сильно и победоносно зазвучавшей над городом.

Из какого-то открытого окна слышались аккорды фортепиано. Рядом дама болезненного вида, с землистым цветом лица и завязанной головой, поливала пеларгонии на подоконнике, и вода из цветочного горшочка капала на мостовую. На низенькой двухэтажной колокольне, аляповато покрашенной голубой краской, стояла толстая русская крестьянская девка с прилизанными соломенными волосами, в красном платке; огромная, головастая, она однообразными движениями била в колокол: бам, бам, бам! В окошке сапожника, среди инструментов, обрезков кожи, баночек с клеем и крахмалом, потягивалась со сна и вылизывала шерстку на лапках полосатая кошка. В витрине старинной провинциального вида аптеки выставленные рядом с пилюлями от глистов и красными и зелеными стеклянными шариками гипсовые Эскулап и Ленин, белые, но покрытые пылью, печально взирали на происходящее через огромное блестящее стекло, отделявшее их и от утреннего колокольного звона, и от ветра, и от собачьего лая. Застекленное пространство аптечной витрины, обклеенное красной бумагой и гирляндами, имело вид запущенный и жалкий.

В то утро в Москву ворвалась весна, шумная, смешливая, как радостные удары металлических дисков праздничного оркестра. Все широкие бульвары и центральные улицы были залиты лучами солнечного света и тепла. Во дворах неоштукатуренных красных кирпичных небоскребов, в темных дворах-колодцах с высокими мрачными обледенелыми стенами — везде рубили топорами смерзшийся снег и грузили его на телеги. Огромные толстые льдины трещали под ударами топоров, в то время как вдалеке оттуда, на Страстной площади, в воздух взлетали красные воздушные шары, женщины с младенцами в колясках прогуливались мимо памятников, было множество прохожих, кошек, лошадей — все это шевелилось, бурлило, сверкало в радостном возбуждении. На площади Смоленского рынка сверкали никелированные самовары, толпились простоволосые бабы в пестрых юбках, покупавшие муку, иголки, папиросы, шнурки для ботинок и мясо; сапожники ставили подковки на сапоги прохожим прямо на ходу, мясные лавки были завалены красными кусками говядины, и тут же трое слепых распевали частушки под гармонику. Среди белых пирамидок киевских яиц, бочонков с вологодским маслом, ощипанных рябчиков (так называются птички, что водятся в северных лесах), крупной волжской рыбы, в пестром нагромождении сала и солонины, мимоз, первых веточек весенней вербы и пачек папирос слышалось пение глиняной свирели и звуки арфы.

Мягкое, застланное серо-голубой дымкой, утреннее апрельское солнце, подобно музыкальному лейтмотиву, всеохватывающему, мудрому и глубокому, изливалось и на асфальт тротуаров, и на лики закопченных икон, и на влажные мордочки веселых щенков, с радостным лаем носившихся по улице. Солнце пробивалось через озябшие руки прохожих, оно поднимало температуру пуха в пробивающихся почках, оно согревало массивные стальные ампирные украшения на зданиях боярских времен со всеми их меандрами, царскими фасциями и неровными розетками; дверные ручки, монеты и все прочие предметы, вчера еще такие холодные при прикосновении к ним, теперь согрелись в лучах солнца и даже казались мягче, чем накануне. С реки тянуло дегтем от свежепросмоленных лодок и барж, покачивавшихся на воде. Громыхали военные грузовики, нагруженные досками и юфтью, у запертых дверей храма молились на коленях старушки; облака, плывущие по аквамарину неба, открытые двери домов, из которых доносился стук молотка жестянщика, беспокойные контуры церковных зданий, красные флаги, трепещущие на восточном ветру, стаи перелетных птиц, тянувшиеся треугольником высоко над городом, крики детей, журчание серых, мутных и грязных вешних вод под солнечными лучами — гул этого хора все ширился и нарастал.

Восточный ветер добирался сквозь синие леса, через вспаханные нивы до телефонных проводов на улицах, наполняя их гулом. Ветер развевал красные флаги, надувал, как паруса, китайские рекламы, натянутые поперек улиц, трепал алые косынки юных «Красных шапочек» — якобинок, задирал юбки, ерошил волосы, звенел громоотводами и антеннами, гнал по ясному небу массы белых облачков и размахивал ими, как белыми платочками. Под напором ветра гремели жестяные вывески и флюгеры, стаи воробьев начинали отчаянно чирикать, дети поднимали крик, а листы бумаги срывались со своих мест и кружились над пыльными серыми мостовыми. Это всеобщее движение становилось все более стремительным и неудержимым. Оно захватывало и новенький, сверкающий лаком красный трамвай с пропагандистскими лозунгами, и покрашенные красно-желто-зеленой краской пряничные домики на крепостных стенах, и аэропланы в воздухе, и извозчиков в зеленых татарских кафтанах, и трубы и сирены заводов, и вокзалы.