Зигфрид Ленц - Живой пример

• Название: Живой пример
• Автор: Зигфрид Ленц
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Проза
• Год: 1977

Роман посвящен проблемам современной западногерманской молодежи, которая задумывается о нравственном, духовном содержании бытия, ищет в жизни достойных человека нравственных примеров. Основная мысль автора — не допустить, чтобы людьми овладело равнодушие, ибо каждый человек должен чувствовать себя ответственным за то, что происходит в мире.

---

Торжественная церемония представления за ректорским столом, где уже собрались все оппоненты Люси, разумеется в их числе и Ханкер-Шмюлинг, теолог — публицист, который везде тут как тут, где бы ни обсуждались животрепещущие проблемы эпохи, торговец мутной жижей, без коей не обходится ни одна дискуссия. Присутствует здесь и элегантный догматик с бородкой клинышком, профессор Каннебихль; рядом — круглое лицо с хитрыми глазками — главный редактор Эвальд Крегель и, наконец, Хильда Дупка-Мёрш, заслуженная руководительница какого-то женского объединения, ноги в виде буквы «х», тяжелая лошадиная челюсть, но полная ослепительно белых зубов.

Всех ли я назвала? Кажется, да; они берутся за руки, доктор Хёльцген весело прочитывает застольную молитву, и, ритмично колыхая гирлянду сцепленных рук, вверх — вниз, вверх — вниз, все хором желают друг другу: «При-ят-но-го ап-пе-ти-та!» Немыслимо бледные девицы подтаскивают к столам невиданно огромные чайники и, поднимая их двумя руками, разливают невиданно жидкий чай.

— Знаю, пивал! — перебивает Хеллер. — У нас дома.

— Тем лучше, — заключает Рита Зюссфельд, — надеюсь, только не из таких чашек, как в этой академии, ужасающе огромных, тяжелых и с такими толстыми краями, что многие участники вечера еще долгое время после ужина не могли сомкнуть челюсти, и все из-за этих чашек. Впрочем, виной тому могли быть и бутерброды — ломти черствого хлеба такой толщины, что, казалось, призывали к состязанию, кто шире разинет рот. Зато колбасу, видимо, нарезали бритвой.

— О чем могла бы у них идти беседа за столом? Поскольку присутствует Ханкер-Шмюлинг и по своему обыкновению первым заводит разговор, они, скорее всего, обмениваются опытом выступлений по телевидению, говорят о технических неполадках, человеческих недоразумениях и гонорарах. После бодрой благодарственной молит вы все участники устремляются в зал заседаний. Последние ряды занимают будущие сестры милосердия, внимательные и терпеливые существа, которых — это видно по ним — ничто не в силах согнать со стула; в середине усаживаются неизбежные участницы всех собраний — просвещенные домохозяйки; два первых ряда оставлены для прессы и почетных гостей; молодежь примостилась возле отопления и на подоконниках.

Теперь в зал вступают духовные борцы, их рассаживают по местам: сюда — науку, туда — веру. Доктор Хёльцген сначала представляет, потом приветствует гостей, а может быть, наоборот, затем, по установившейся здесь традиции, произносит тщательно продуманное вступительное слово.

Можно себе представить, как Хёльцген «разрабатывает» противоположности: вера — это утверждающая, учреждающая сила, сознающая свою цель; наука — бесцельная энергия познания, ищущая лишь самое себя; здесь — иррациональный опыт, обязывающий ко многому; там — конкретно-чувственный опыт, открывающий лишь элементарные закономерности; здесь — уверенность, там — вероятность; вера обеспечивает человеку большую защищенность, и так далее; наука — это самоотверженное просвещение человечества, результаты которого спорны. Тут уже есть за что зацепиться, что подхватить, поставить на место; трещит телекамера; ринг ждет борцов.

В зале слишком много курят. С эстрады кажется, что сестры милосердия вспорхнули вверх и уплывают куда-то, как легкие суденышки под блеклыми парусами. А о человеке, который обращает на себя внимание не только серебристо-седой гривой, но и каким-то взрывным кашлем, многие из присутствующих думают, что лучше бы ему остаться дома. Операторы с телевидения, чьи лица скрыты растительностью — бородами, длинными волосами, прямыми или курчавыми, — могли бы хоть сделать вид, что слушают. Только домохозяйки усердно записывают, ведут конспект дискуссии; молодежь слушает с вялым, а то и неприязненным интересом.

Тем временем на эстраде все четче обозначается линия фронта; госпожа Дупка-Мёрш, а с нею и элегантный догматик отстаивают веру в божественный акт творения, ибо ему мы обязаны бесконечным разнообразием явлений. Ассистент Люси — он говорит очень тихо — оспаривает это как специалист. Мы ведь можем его воспроизвести, говорит он. В настоящее время мы в состоянии искусственно создать любую биологическую систему. Почему? Потому что жизнь возникает с необходимостью, как только соблюдены определенные химические и физические условия. И тут он выкатывает такую тяжелую артиллерию, что у Ханкер-Шмюлинга отваливается челюсть. Кто сегодня пропускает искусственные молнии через водород, аммиак и водяные пары, то есть через грозовые облака первичного бульона, тот неизбежно получает первоэлементы жизни, а именно аминокислоты: глицин и аланин. Неповторимый акт творения, заявляет Брахфогель, — это сказка, и прежде всего потому, что из ничего ничего возникнуть не может. Эта вера изжила себя. Мы должны с ней расстаться, даже если она близка нашему сердцу, ибо в лабораториях она ежедневно опровергается.

Теперь Ханкер-Шмюлинг развивает свою любимую идею — примирение веры и науки, и, попытавшись залить все противоположности мутной жижей, он подступает к слушателям с Кантом и Ньютоном: почему, желал бы он знать, Ньютон определял пространство как Sensorium Dei[12] и почему, желал бы он знать, Кант считал некоторые законы природы доказательством бытия божия. Если только он не заблуждается, то в те времена вера и наука не были так далеки друг от друга.

— Я думаю, — говорит Рита Зюссфельд, — что дискуссию надо передать особенно драматично и выразительно, раскрыв характеры действующих лиц.

— Ханкер-Шмюлинг, славящийся, в частности, тем, что его трудно откуда-либо выжить, своими блистательными пошлостями ничего не добился, все молчат, ни у кого нет охоты с ним связываться. Что касается Райнера Брахфогеля, то он вызвал в равной мере ропот и одобрение, и, если и не все симпатии перекочевали на его сторону, все же именно его слушают с наибольшим вниманием; этого никто не подметил так чутко, как профессор Каннебихль, элегантный догматик. Он встревожен, он должен что-то предпринять, предотвратить, и с особой приветливостью, не предвещающей ничего доброго, он обращается к ассистенту Люси. Для начала он готов его поддержать: верно, в наши дни можно искусственно создать любую биологическую систему; ему известно также, что человек взялся за эксперимент по созданию жизни; ему даже довелось слышать об одном опыте, в результате которого была найдена математическая формула самоорганизации материи, то есть формула некоего универсального закона. Да, это верно, говорит он, то, что в природе длилось миллионы лет, наука в наши дни может ускорить до такой степени, что просто дух захватывает. И, отметив все это, он откашливается и совсем другим голосом, довольно-таки резко, спрашивает: что же выиграло от этого человечество? Какую помощь все эти новые открытия могут оказать растерянному и все еще угнетенному человеку? И какой вклад внесла новая наука в дело стабилизации миропонимания и лучшей ориентации человека во внешнем мире? Вот что интересует его в первую очередь.

Конечно, раздаются аплодисменты: домохозяйки и юные сестры тоже хлопают ему, это вдохновляет Каннебихля на дополнительный вопрос: кроме того, он хотел бы знать, где гарантии, что результаты новейших исследований не будут применяться в антигуманных целях?

Общий ропот, публика заерзала на стульях, люди тянутся вверх, чтобы лучше видеть; оратор на эстраде тем временем откинулся на спинку стула и пытается разжечь маленькую, изогнутую и, по-видимому, безнадежно забитую трубку. Что ответит Райнер Брахфогель, человек, который только что расписывал неслыханные возможности новой науки? Он медлит. Он признается, что выступает здесь только от имени «своей» науки — биохимии. И вдруг заявляет, что, сколь ни безграничны открывающиеся возможности, предполагаемые результаты его тревожат, более того, иногда он просто содрогается при мысли о последствиях, к которым может привести наука о жизни. У нас впереди, говорит он, ужасающие триумфы алхимии, когда человек сам сделается объектом величайшего эксперимента и станет одновременно создателем и созданием.

Тут в первый раз за вечер Люси Беербаум с улыбкой что-то записывает в свой блокнот. Молча кивая головой, она принимает к сведению то, что в обоснование своих опасений перечисляет ее ассистент. Наука, как мы можем сейчас себе представить, будет способна питать изолированный мозг, выращивать в лаборатории оплодотворенную яйцеклетку, продлить человеку жизнь и молодость, создавать специализированные существа, которые будут исполнять лишь строго определенные задания, более или менее сложные; она может вызвать биологические войны, которые окончатся превращением целых народов в слабоумных рабов. А под конец он заявляет: если человек вздумал играть в творца, то эта игра в итоге может обернуться против человека.