Дмитрий Шишкин - Возвращение красоты

• Название: Возвращение красоты
• Автор: Дмитрий Шишкин
• Издательство: www.pravoslavnaya-proza.ru
• Жанр: Религия

Книга «Возвращение красоты» объединяет в себе циклы автобиографических рассказов и очерков, написанных в разные годы священником Димитрием Шишкиным. Автор искренне, глубоко и в то же время увлекательно рассказывает о своих духовных исканиях, о неутолимой жажде Бога, которая с самого детства побуждала его во всём находить отблески Божественной красоты, на многие годы отвергнутой и позабытой нашим народом.

Издание будет интересно не только православным читателям, но и всем, кому небезразличны вопросы веры и смысла жизни.

---

* * *

Когда я долго и неспешно брожу по Мангупу, когда никто не мешает мне думать и чувствовать, я всегда оказываюсь в одном и том же месте. Этого места нет на карте. Это место боли и восхищения. Мне кажется, что прошлое приблизилось, что оно не исчезло, а все так же существует, так же отчетливо и реально, как нынешний день, и в него, вопреки здравому смыслу, можно войти. Реальность этого древнего дня тревожит и мучает меня, но главное, я чувствую в нем что-то, что мы давно и безнадежно утратили. Что-то, что придает жизни особенный, ни с чем не сравнимый вкус: вкус подлинной глубины и смысла, радости и надежды… Я узнаю этот голос, и узнавание его всегда очень ярко и точно. Но я думаю, сами жители тогда не понимали — чем владеют, а если и поняли, то только те из них, кто остался в живых после всего, и только тогда, когда потеряли все, бывшее до того. И в этом смысле у нас с ними так много общего!..

ОПТИНСКИЙ СВЕТ

ИНОК ФЕРАПОНТ

На вечерней службе я с каждением обхожу храм и вдруг за стеклом свечного ящика вижу книгу На ее обложке изображение оптинских новомучеников: иеромонаха Василия, иноков Ферапонта и Трофима. Я им кажу благоговейно, а в памяти — оптинская сторожка, внимательный, молчаливый послушник и «исповедующийся» ему — мальчишка растерянный, больная душа… Когда же это было? Кажется, тысячу лет назад. Но вот — повеяло, дохнуло родным, позабытым — и времени нет. Только вечность живая, сокровенная до срока и неизменная…

* * *

Был переломный, трудный момент в жизни моей семьи. Брата все более затягивала трясина, из которой — я знал — не многим удается выбраться. И хотя я сам, что называется, баловался наркотиками, но все зарекался: сам брошу и брату смогу помочь. Однако самонадеянность моя неизменно терпела крах, и раз за разом я все глубже погружался в болото греховной жизни.

Однажды, почти случайно, я увидел по телевизору отрывок передачи про Оптину пустынь. Позже я узнал, что это было интервью с ныне покойным игуменом Феодором. Ничего особенного он вроде бы не рассказывал, но меня поразила та неподдельная, чистая радость, которой светилось его лицо. Не знаю почему, но это произвело на меня сильное впечатление. Я сидел у экрана затаив дыхание и чувствовал, что в жизни моей случилось то самое настоящее, которого я искал всегда, с самого детства. Под впечатлением от увиденного я решил во что бы то ни стало побывать в Оптиной пустыни.

Но время прошло, эмоции улеглись, и я никуда не поехал, беспечно полагая, что жизнь моя устроится как-нибудь сама собой.

Однако к лету 1992 года тучи над нашей семьей сгустились, и прозвучали первые раскаты приближающейся грозы. Агрономический талант брата нашел применение в производстве наркотического сырья такого качества, что им немедленно заинтересовались бандиты, которых тогда было великое множество. Начались угрозы, бесцеремонные вторжения, «наезды», повергающие всех нас в состояние гнетущей, возрастающей с каждым днем безысходности. Казалось, вот-вот разразится ужасная катастрофа.

В один из таких дней я, употребив «запрещенный продукт», приготовился уже погрузиться в привычно-бредовый мир, как вдруг перед моим внутренним взором предстала… икона Божией Матери с Предвечным Младенцем на руках. Это не была галлюцинация или плод расстроенного воображения, но именно мгновенное и полное отрезвление, совершенно неожиданное для меня и тем более потрясающее.

Икона была деревянная, без оклада, и я успел рассмотреть и запомнить ее основные черты. А в следующий миг сердце мое как бы рухнуло перед нахлынувшей благодатной волной, и я неожиданно для себя разрыдался в болезненном и горьком бессилии. Я как будто предстал перед Светом во всем своем непотребстве, и мне хотелось остаться со Светом, но за спиной стоял мир, и я знал, что никак не могу с этим миром справиться.

Случай этот, опять же, произвел на меня сильное впечатление и подействовал вот каким образом: все последнее время я мучительно выбирал свой путь. Меня манил и увлекал Восток с его очарованием, тайной, мечтой, но и Россия стояла перед глазами — такая расхлябанная и убогая, но родная, и от этого уж никак невозможно было отделаться. В отчаянии я пытался соединить все в одно, но в результате чуть не свихнулся и лишь осознал с беспощадной очевидностью, что выбора мне не избежать.

Явление иконы Божией Матери — покровительницы Руси — я воспринял как ясное указание на то, что путь мой лежит в отечественной — православной традиции. Так в душе совершился перелом, сказавшийся на всей моей последующей жизни.

Прошло еще немного времени, наступил сентябрь, и вот однажды вечером, после тягостной сцены, о которой я сейчас не буду рассказывать, решимость моя созрела.

В маленький рюкзак я собрал все самое необходимое, купил на утро билет и как был — в летней одежде, — не задумываясь о сроках, отправился в Оптину пустынь.

Россия встретила меня по-осеннему сурово. Дул холодный, пронизывающий ветер; пускался по временам дождик, но ненадолго. Свинцовые тучи проносились низко, меняя свои очертания, расползаясь, как ветхая холстина, но и тогда проглядывала не небесная синева, а унылая серая стынь.

Автобус разболтанный, гремящий всеми составами, остановился посреди трассы, прошипел неисправной пневматикой и выпустил меня на обочину Ни указателя, ни намека на то, что поблизости где-то — одна из прославленных обителей России. Выручили старушки, сошедшие с автобуса вместе со мной. Согбенные, сухонькие, постукивая дробно своими посошками, они гурьбой зашагали бойко… и я уже знал — куда.

Кругом сосны, настоящий корабельный лес. Стройные, прямые стволы устремлены вверх, и там, высоко, шумит не переставая на ветру зеленый прибой. Земля и не земля даже, а сплошной песок, и оттого, что нет грязи, кажется, что сухо даже в сырую погоду. Сухо и чисто.

Ну, вот и монастырь! Ворота в неприступной, точно крепостной, стене распахнуты настежь. Я, сотворив молитву, осенил себя крестным знамением, поклонился и — с Богом! — шагнул на монастырский двор.

И первое, что я увидел, — это идущего в мою сторону от храма, облаченного во все черное монаха. В руке у него были длинные шерстяные четки, которые он перебирал неспешно, по-видимому молясь. Голова его была как-то склонена вбок, а от всей фигуры веяло отрешенностью и глубоким покоем.

Я пошел навстречу. Мне хотелось расспросить монаха о том, как мне устроиться, но он не замечал ничего вокруг и, конечно, прошел бы мимо, если бы я не обратился к нему с довольно нелепым вопросом — первым, который пришел мне в голову:

— Простите, вы монах? — спросил я.

Он остановился, посмотрел на меня внимательно и спокойно и ответил с едва заметной добродушной улыбкой:

— Нет, я послушник.

Он был в низко надвинутой на глаза черной скуфье. Его широкоскулое лицо, щедро осыпанное веснушками, обрамляла рыжая густая борода. Глаза — я это помню отчетливо — были светлые, может быть серые или даже голубые, и смотрели с проникновенной, глубокой серьезностью. Вообще, с первой встречи меня поразила в нем одна особенность: он мог во время разговора смотреть собеседнику прямо в глаза, и это ничуть не смущало, потому что во взгляде его чувствовалось искреннее сострадание и любовь. Говорил он неторопливо и сдержанно, но в то же время с располагающей простотой. Вряд ли он был старше меня более чем на пять лет[72], но от самой его внешности веяло какой-то суровой древностью, словно он успел уже насквозь пропитаться вековым монастырским духом.

Я приступил к обычным для путника расспросам, но вскоре беседа наша приобрела такой задушевный характер, что я, увлекшись, неожиданно высказал своему случайному собеседнику все самое больное и жгучее, что было у меня на сердце.

Он слушал внимательно, не перебивая, потом посмотрел на часы и объяснил, что мне следует дождаться коменданта паломнического общежития, но поскольку тот появится только вечером, то пока… И послушник пригласил меня обогреться в предвратной сторожевой каморке, где он, по-видимому, нес послушание. Надо ли и говорить, что у меня к тому времени зуб на зуб не попадал от холода.

Здесь, в дальней комнате, заваленной какими-то чемоданами, посылками и тюками, мы продолжили нашу беседу. Кстати, позже я узнал, что по инструкции Володя (так звали послушника) ни в коем случае не должен был меня запускать в сторожку, где хранились ценные вещи и документы паломников. Но вот ведь в чем дело: не всегда инструкции, даже самые выверенные и точные, совпадают с велением живого, боголюбивого сердца. И здесь, забегая вперед, я хотел бы сказать о том, что в поведении Ферапонта (такое имя получил Владимир в постриге) меня подкупало прежде всего полное отсутствие нарочитости. Он говорил и действовал действительно от избытка сердца[73] которое вместе с тем умел как бы и сдерживать. Однако эффект от этой сдержанности получался обратный: душа покорялась богатству сокровенной, глубинной жизни, незримой и оттого еще более притягательной и явной.