Дмитрий Шишкин - Возвращение красоты

• Название: Возвращение красоты
• Автор: Дмитрий Шишкин
• Издательство: www.pravoslavnaya-proza.ru
• Жанр: Религия

Книга «Возвращение красоты» объединяет в себе циклы автобиографических рассказов и очерков, написанных в разные годы священником Димитрием Шишкиным. Автор искренне, глубоко и в то же время увлекательно рассказывает о своих духовных исканиях, о неутолимой жажде Бога, которая с самого детства побуждала его во всём находить отблески Божественной красоты, на многие годы отвергнутой и позабытой нашим народом.

Издание будет интересно не только православным читателям, но и всем, кому небезразличны вопросы веры и смысла жизни.

---

Так или иначе, но все приходящие на Мангуп первым делом стремились на Кухню. В конце концов, здесь всегда был кто-нибудь, у кого можно было расспросить последние босяцкие новости, оставить под присмотром рюкзаки, пока не найдется свободная пещера, да и просто «забить косяк», «замутить купеческого» (чего уж там, буду рассказывать, как все было на самом деле)… К лету популярность Кухни, никем специально не установленная, так утвердилась, что здесь стало невыносимо тесно. Под суетой и непрестанным шумным весельем сменяющихся гостей оказалось погребено то сокровенное, живое тепло, которое согревало в минуты сердечной тишины… Своих, постоянных, было все-таки немного — человек двадцать, да и те не все жили на Мангупе безвыходно. И вот они первыми стали уставать от непрестанного праздника и взвинченного счастья. Я тогда жил в пещерке прямо возле Кухни и помню, как остро вдруг стало не хватать тишины, задушевных, неспешных бесед, да и просто молчания тет-а-тет со старым босяком, который понимает, что Мангуп надо прежде всего слушать, а не сотрясать звуками собственного, порой бессмысленного, восторга…

Ну вот вам пример… эпизодец.

Улучив момент тишины, глухой ночью будит меня в моей пещерке Котя Питерский. Будит и говорит осторожным шепотом: «Пойдем того… оладушки жарить».

Это означает, что на Кухне никого нет и можно в блаженной тишине посидеть у костра, да хотя бы даже жаря оладушки… Просто помолчать, подышать вечностью… Хорошо!.. И вот — выходим из пещерки в зябкую ночную свежесть, разводим потихоньку костер, сидим разговариваем, оладушки жарим… Заварили чаю, не чифир, а чай, нормальный чай, с сахаром даже. Оладушки горочкой возвышаются — благодать… Ночь глухая, далеко уже за полночь… И вдруг — нет, только не это! — отдаленный приближающийся смех, крики, веселье, бренчанье гитары… И вот уже через минуту вваливается на Кухню как к себе домой веселая чужая компания: «О-о, чуваки, здесь оладушки!..» — «Да ты шо? Вот это ништяк!»… Болтовня, суета, смех, и нет больше ни тишины, ни оладушек…

В конце концов Санька с Андрюхой нашли себе в потаенном месте заброшенную пещеру и назвали ее Новая Кухня. Об этом месте знали только немногие, и там, в тишине, продолжалось течение иной — негромкой мангупской жизни…

Но теперь глубокая осень, все иначе, и только тонкая светлая грусть напоминает о лете…

Я на Кухне. По знакомым — кажется, до выступа, до черточки — скальным переходам забираюсь в пещеру, где не раз останавливался сам и с друзьями, где много всего переговорено, передумано, выпито, да и выкурено — чего греха таить — тоже… В пещерке холодно, но все же теплее, чем на улице, и кажется, что это последние, затухающие отголоски лета. На полу нахожу клочки сена, собираю их, в ледяных потемках расстилаю, теперь уже со спокойной душой, спальник… Сижу на нем, скрестив по-турецки ноги, и неспешно перебираю четки, повторяя Иисусову молитву (недавно узнал, что есть такая). В светлом проеме смутно угадывается неприютная даль, из которой я только что выбрался. Хорошо… Думать не о чем — о чем теперь думать?! Я пришел туда, где жизнь, и она сама обязательно покажет — что дальше. Я пришел, а остальное потом. Теперь только спать. Какое хорошее слово. Спа-а-ать!..

Ночью я все прятался от холода, уходил в себя, забирался в глубины маленького, тающего тепла и все время помнил, что вроде как сплю, но в то же время не сплю, потому что зябну, а это уже, конечно, не сон…

Утро ворвалось ледяное, ясное, с пронзительной синевой небес. Выбираюсь из своего ватного домика и весело иду на родник за водой. Жухлая трава схвачена инеем, легкий морозец бодрит, разливается в сердце звенящей радостью. Как тихо на Мангупе… привольно и пусто. Ни души!

Возвратившись, достаю из рюкзака сухари (специально сушил) и вот — грызу их потихоньку, запивая ключевой, студеной водой. Никогда не думал, что сухари бывают такими вкусными! То есть именно вкусно, на самом деле, по-настоящему…

Он появился, как и положено индейцу, — бесшумно: всплыла в дверном проеме внимательно-настороженная физиономия и… с первого взгляда стало ясно, что свой — босяк! Местный. Опухшее со сна и красное от ветра и ледяной воды лицо. Глаза, воспаленные от едкого и сырого осеннего дыма. Свой.

Познакомились. Он «индеец» и так — по определению[59], и по собственному своему названию. Кличка такая. Посидели, побалакали, и стало понятно — ничего, поладим. Думаю, что оба облегченно вздохнули. Хуже нет, когда появляется на Мангупе тяжелый — иногда необъяснимо даже, — непонятный, не свой человек. Это неизбежно вносит ненужную и тягостную напряженность, а на что она тут, у всех и своих проблем хватает.

Так что поладим — и ладно, и по рукам…

Он удивился, что я не разжигаю костер: как же это так — без огня? и зачем? А я и сам не мог бы на этот вопрос ответить. Как-то мне хотелось, чтобы было все по-суровому, истово… С четками, в келье, с сухарями и чтением «Святых Древней Руси» Федотова. Но не получилось. Индеец уговорил меня перебраться к нему в пещеру. Он там, оказалось, уже давно обитает: и кострище есть, и одеяла, и вообще все, что необходимо для зимовки…

Пещерка оказалась рядом с моей, но ниже — в самом обрыве, так что сверху ее и не видно. Забираться в нее приходилось так: нужно было встать на колени спиной к обрыву, зацепиться руками за край и начать медленно сползать брюхом по скале. Самый щекотливый момент наступал, когда ты, уже вися, должен был отпустить руки, потому что где-то там, под тобой, есть уступчик, на который ты должен попасть… По этому уступчику нужно было пройти несколько шагов вдоль скалы, и здесь открывался вход в пещеру Индейца. Кстати, это название так и закрепилось за ней на долгие годы…

Когда мы перетащили нехитрые пожитки и глаза привыкли к пещерному полумраку, я осмотрелся. Вход завешен старым байковым одеялом. На каменном полу сена значительно больше, чем в моей келейке. Сверху набросаны старые одеяла, покрывала и куртки, в углу большой шахтерский фонарь, в другом — выложенное камнями кострище. Но это так, по мелочевке: «чайковского» замутить и вообще… Что-то серьезное приходится готовить наверху, а то от дыма спасу не будет. По оставшимся углам распиханы какие-то шмотки, рюкзаки, кастрюльки, миски, бутылки… И конечно, всевозможная засаленная и затрепанная эзотерическая литература. Здесь и «Дао де цзин», и «Бхагавад-гита», и «Камасутра», и самиздатовские тома Карлоса Кастанеды, и чего только нет… Но не стоит думать, что мангупские обитатели все сплошь закоренелые колдуны, оккультисты и маги. В большинстве своем это были еще очень молодые люди, родившиеся и росшие в советское время и понятия не имевшие о «чем-то еще». И поэтому каждый хотел во что бы то ни стало докопаться до самой главной, последней истины, и сделать это нужно было непременно самостоятельно, с юношеским задором низвергая кумиров, чтобы потом, порой не замечая того, воздвигать своих…

Но вот наступает время развести костер.

В районе пещер весь сушняк за лето подобран, так что выбираемся на плато, идем сначала по тропе, потом сворачиваем вглубь орешника и направляемся к остаткам крепостной стены. Там, в зарослях, между провалами каких-то склепов, еще можно разжиться дровишками. Но здесь начинается мука. Хотя нутро и согревается от работы, но руки от мороза болят невыносимо — дыши не дыши на них, а все равно коченеют и ноют все больше и больше. Никаких рукавиц, понятное дело, нет, а признаться перед Индейцем, что больше невмоготу, — стыдно. Вот и рубишь, стиснув зубы, превозмогая боль, и уже не в силах ни о чем думать, кроме своей боли. Вытираешь рукавом ватника нос, долго, как будто показывая, какие длинные усы у твоего деда, и снова рубишь-мучаешься, потому что вот именно сейчас тебе настало время помучаться и никуда от этого не деться. Потом и вовсе уже одеревеневшими, скрюченными пальцами собираешь сушняк в вязанку и волочешь ее тупо, на «автопилоте», соображая только то, что это нужно дотащить до конца…

Но зато какое блаженство потом сидеть у костра, пьяно щурясь и протягивая красные, отболевшие руки и каждой клеточкой чувствуя — вот оно, настоящее счастье!

— Тут у нас вообще чудо такое, — доносится, словно издалека, голос Индейца, — представляешь — на всем Мангупе грибы поперли. Красавцы! Вот такие все, как на подбор, только не знаю, можно их есть или нет?.. А жалко, продуктов уже нет почти, надо в Красный Мак идти, а это же переться — полдня потратишь… Да и не в «переться» дело, денег-то все равно нет.

Индеец молчит, точно в раздумье, и потом продолжает не очень уверенно:

— Хочешь, можно завтра пойти, пособирать?

Спрашивает так, словно мое согласие убедит его окончательно. И я соглашаюсь, конечно. Сухарь постника хорошо, но если есть грибы… почему бы и нет… С голодухи почему-то кажется, что они непременно должны быть съедобными и оч-чень вкусными!..

День пролетел быстро, погас; ночь канула в Лету в своей зябкой полудреме, и вот опять — утро.