Андрей Фадеев - Воспоминания

• Название: Воспоминания
• Автор: Андрей Фадеев
• Издательство: Типография Акционерного Южно-Русского Общества Печатного Дела
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1897

Андрей Михайлович Фадеев — российский государственный деятель, Саратовский губернатор, позднее — высокопоставленный чиновник в Закавказском крае, тайный советник. С 1817 по 1834 год он служил управляющим конторой иностранных поселенцев в Екатеринославле. Затем был переведён в Одессу — членом комитета иностранных поселенцев южного края России. В 1837 году, после Одессы, А. М. Фадеев был назначен на службу в Астрахань, где два года занимал пост главного попечителя кочующих народов. В 1839 году Андрей Михайлович переводится в Саратов на должность управляющего палатой государственных имуществ. 1846 года Фадеев получил приглашение князя М. С. Воронцова занять должность члена совета главного управления Закавказского края и, вместе с тем, управляющего местными государственными имуществами. Оставаясь на службе в Закавказском крае до конца своих дней, в 1858 году был произведен в тайные советники, а за особые заслуги при проведении в Тифлисской губернии крестьянской реформы — награжден орденом Белого Орла (1864) и золотой, бриллиантами украшенной, табакеркой (1866).

«Воспоминания» А. М. Фадеева содержат подробную автобиографию, в которой также заключается много метких характеристик государственных деятелей прошлого, с которыми Фадееву приходилось служить и сталкиваться. Не менее интересны воспоминания автора и об Одессе начала XIX века.

Приведено к современной орфографии.

---

21-го мая 1842 года, я с семейством моим отправился в Одессу, через Воронеж, Курск и т. д. В Екатеринославе мы прогостили несколько дней у старушки моей матери, которую я видел уже в последний раз. Я предполагал пробыть у нее долее, но должен был поспешить выездом, узнав об усилившейся болезни бедной моей старшей дочери Елены, которая, но полученному нами известью, находилась в опасности и с нетерпением ожидала нас в Одессе. Ей не столько угрожала болезнь, сколько пагубная, общепринятая тогда метода лечения кровопусканиями; такой слабой, истощенной продолжительным недугом женщине, как она, в течение двух недель пустили восемь раз кровь и поставили более ста пиявок, что конечно привело ее в полное изнурение. Лечил ее врач, считавшийся лучшим в городе. Мы прибыли в Одессу 7-го июня и нашли дочь нашу, хотя тяжело больной, но не в таком дурном положении, как ожидали — ей казалось лучше, она была на ногах и чувствовала облегчение сравнительно с прежним, что продолжалось недолго. Вскоре приехал к нам и сын мой Ростислав, произведенный из юнкеров в офицеры конной артиллерии. Не предвидя перемены к худшему в состоянии дочери, я с женой поехал на несколько дней в нашу деревню. По возвращении, мы застали дочь снова опасно больной и в крайней слабости. Двадцать четвертого числа июня она скончалась на 28-м году от рождения, оставив двух малолетних дочерей и одного сына, двухлетнего ребенка, на нашем попечении. Муж ее находился на службе в Польше. Много нам причинило горя это несчастное событие. Дочь наша Елена была женщина, каких не много, во всех отношениях. Предчувствуя свою безвременную кончину, она оставила нам предсмертное письмо, прекрасное отражение прекрасной души ее.[65]

Похоронив дочь, нам уж долго оставаться в Одессе было нечего, да и не хотелось. Тем более, что по известиям, получаемым из Саратова, я узнал, что там дрязги и беспорядки все увеличиваются по причине мелочного, притязательного и беспокойного нрава вице-губернатора. Мы намеревались ехать до Таганрога на пароходе, но жена моя не могла переносить морской качки. К тому же мы боялись затруднений с маленькими детьми, внуками, что заставило нас решиться разделиться на две партии и на разные пути: мне с сыном и дочерью Екатериной поехать на пароходе, а Елене Павловне с младшей дочерью и маленькими внуками туда, же сухопутьем и, съехавшись в Таганроге, продолжать дорогу уже всем вместе до Саратова. Мы выехали 10-го июля.

Наше путешествие на пароходе можно назвать удачным, даже приятным. Общество собралось хорошее, погода стояла благоприятная, море тихое, мы любовались видами так давно знакомого мне южного берега Крыма до Ялты, где пароход на несколько часов остановился, и мы воспользовались этим временем, дабы сделать небольшую прогулку по южному берегу до Алупки. Один из ехавших с нами пассажиров, саратовский помещик, граф Апраксин, имевший дачу в Ялте, предложил нам для нашей прогулки своих лошадей и экипаж, которые мы приняли с признательностью, так как тогда найти экипаж для найма там было трудно, да и времени оставалось недостаточно. Граф Апраксин проживал обыкновенно часть лета и зимы на своей Ялтинской даче. Впоследствии я с ним ближе познакомился, когда он переселился на житье в свое Саратовское имение. Он представлял собою истинный тип старинных, взбалмошных русских бар, возбуждавших к себе ненависть своих крестьян и дворовых людей не столько своей жестокостью, как причудами. Это послужило поводом к тому, что после его трагической кончины, последовавшей четыре года спустя, никто не хотел верить в случайность ее, и общее мнение указывало на его людей, как на виновников его погибели, хотя самое тщательное судебное расследование ничего не могло разъяснить и обнаружить. Если общий голос основывался на действительности, то истина не открылась. С тех нор прошло около двадцати лет, но вероятно есть еще люди, помнящие эту загадочную историю, наделавшую много шума и описанную во всех тогдашних газетах. В 1846 году, граф Апраксин жил в своей деревне Саратовской губернии с молодой второй женою[66]. На страстной неделе, в ночь с великого четверга на пятницу, когда из соседней деревни Установки раздался звон благовеста к заутрени, из окон спальни графа, закрытых ставнями, показалось пламя. Дворовые люди, заметившие пожар, — как показали на следствии, — тщетно хотели войти в спальню, — дверь была заперта, и на их крики граф не отозвался; хотели влезть через окно, камердинер графа оторвал одну ставню, но огонь вырвался из комнаты с такой силою, и распространился с такой быстротою, что, подняв тревогу, едва могли отстоять дом. Результат состоял в том, что весь остальной дом остался цел, сгорела только одна спальня графа, и в ней сгорели граф и его жена. На том месте, где стояла их кровать, нашли под сгоревшим полом несколько обгоревших костей и два обручальные золотые кольца, — единственные остатки графа Апраксина и его молодой жены. Дело странное, темное, никогда не выяснившееся ни малейшим просветом.

Прогулявшись в Алупку, мы продолжали наше плавание на пароходе. Около Феодосии погода переменилась, началась сильная качка, от которой порядочно пострадали дочь моя и сын, я же чувствовал только небольшую дурноту без последствий. Заезжали в Керчь и, пересев на другой пароход, прибыли 22-го июня в Таганрог. Здесь мы встретили радушный прием у старого моего приятеля барона Франка, бывшего в Таганроге градоначальником; он очень обрадовался нашему приезду, старался, как мог, нас развлекать, возил по городу показывать нам все, что стоило в нем видеть и из всего, конечно немногого, заслуживавшего внимания, самое примечательнейшее была роща, насаженная Петром Великим. Прождав три дня жену мою и узнав, что она из Мариуполя проехала прямою дорогою в Ростов, мы поспешили туда же отправиться, но ее там еще не нашли. Она приехала на другой день. Ростов-на-Дону и в то время был уже городом незаурядным, весьма отличавшимся от прочих наших уездных городов торговым движением и многолюдностью и обещавшим много в будущем.

По прибытии жены моей, мы на следующий же день выехали в дальнейший путь, чрез Донские станицы, по направлению к Царицыну. Между прочим, проезжали чрез имение графа Орлова-Денисова, который сам там находился. В одной из наших карет оказалась надобность в небольшой починке, задержавшая нас на несколько часов. Мы сильно проголодались, но недостатку в припасах и невозможности достать ничего съедобного в деревне, даже из самых простых деревенских продуктов. Граф узнал о нашем неприятном приключении и присылал узнать о нашем здоровье. Затем явились от него двое посланных с большой корзиною в руках; мы, признаться сказать, обрадовались, особенно дети, думая, что граф посылает нам что нибудь пообедать, но грустно разочаровались и удивились, увидев, что из корзины вынули большую мороженицу с дынным мороженым. Мы предпочли бы что-либо посолиднее: впрочем, дети, всегда лакомые, скоро помирились с этил обстоятельством и охотно удовольствовались мороженым вместо обеда, но нам, взрослым, хотя и очень признательным за любезность графа, пришлось поголодать до следующей станции, куда мы достигли только к ночи. Я упоминаю об этом пустяке, как об одном из наших маленьких дорожных впечатлений. Добравшись до Царицына, мы оттуда уже поехали скоро и с большими удобствами прямо в Саратов.

В Саратове я нашел дрязги и дрязги. Член приказа общественного призрения поссорился и подрался с членом строительной комиссии; вице-губернатор начал явно враждовать со мною, последствии чего хотя я и не опасался, но объяснения на его ябедничества в Петербург много отнимали у меня времени. И во всех почти местных управлениях, во всех чиновниках, я не находил никакого благонамеренного содействия.

Но делать было нечего; взявшись за гуж, не говори, что не дюж. Сверх того, меня питала все надежда, что граф Киселев, раньше или позже, возьмет меня к себе, — что он обещал мне положительно, и словесно пред отъездом из Петербурга, и письменно. Но эта надежда не сбылась[67]. Придирки Перовского уже проявлялись; но, вместе с тем, иногда он как бы хотел выказывать свое беспристрастие и снисхождение; в декабре этого года я получил две тысячи рублей серебром прибавочного жалования. Это меня несколько ободрило, и я продолжал служебные занятия по крайнему своему разумению.

В январе месяце 1843 года я должен был начать разъезды мои по некоторым уездам. Я старался, чтобы каждый раз разъезжать в различных направлениях губернии, дабы, сколько возможно, изучить все местности и узнать по возможности людей всех сословий, замечательных в каких-либо отношениях; добрых и полезных, негодяев и вредных. В этот раз я смотрел уезды: Петровский, Сердобский и Аткарский. По возвращении моем, нашел я в Саратове путешественника барона Кольберга, известного чудака и шарлатана, но тем не менее рекомендованного мне из Петербурга высокопоставленными особами. Это был восьмидесятилетний старик, изъездивший чуть-ли не весь мир, рядившийся в самые странные, фантастические костюмы и украшавшийся всевозможными орденами и звездами обоих полушарий света. В России он ездил на перекладных и везде куртизанил с дамами. Прожив в Саратове с месяц, он поехал на Кавказ, а оттуда в Персию, где, по слухам, на дороге умер; но года через два оказался жив в Мюнхене и издал сочинение о своих многообразных странствованиях; в нем барон описывал, между прочим, подробно свое пребывание в Саратове и очень лестно отзывался обо мне, а особенно о моей жене.