Исаак Гольдберг - Гроб полковника Недочетова

• Название: Гроб полковника Недочетова
• Автор: Исаак Гольдберг
• Жанр: Короткие истории
• Год: 1924

Одним из интереснейших прозаиков в литературе Сибири первой половины XX века был Исаак Григорьевич Годьдберг (1884 — 1939).

Ис. Гольдберг родился в Иркутске, в семье кузнеца. Будущему писателю пришлось рано начать трудовую жизнь. Удалось, правда, закончить городское училище, но поступить, как мечталось, в Петербургский университет не пришлось: девятнадцатилетнего юношу арестовали за принадлежность к группе «Братство», издававшей нелегальный журнал. Ис. Гольдберг с головой окунается в политические битвы: он вступает в партию эссеров, активно участвует в революционных событиях 1905 года в Иркутске. В 1907 году его ссылают сначала в Братский острог, потом на Нижнюю Тунгуску, где пробыл он вплоть до 1912 года. Творческим итогом этой ссылки стала книга «Тунгусские рассказы», где повествуется о тяжелой судьбе эвенков. И хотя печататься Ис. Гольдберг начал рано, известность ему принесла именно эта книга, ставшая для него своего рода аттестатом творческой зрелости.

Однако подлинный расцвет таланта Ис. Гольдберга начался в 20-х годах. К этому времени автор отходит от политической деятельности и полностью сосредоточивается на литературе. Писателя надолго захватывает героика гражданской войны, борьба против колчаковщины, нашедшие отражение в рассказах «Человек с ружьем», «Бабья печаль», «Попутчик», «Цветы на снегу», «Сладкая полынь» ну и, конечно же, — в большом цикле «Путь, не отмеченный на карте», пронизанном сквозной мыслью о неизбежной гибели колчаковщины. Причин такой «неизбежности», по мысли Ис. Гольдберга, две: могучий натиск восставшего народа Сибири и разложение внутри самого колчаковского воинства. И то, и другое Ис. Годьдбергу удалось художественно убедительно доказать в своих произведениях о гражданской войне и прежде всего в одном из лучших своих повествований «Гроб подполковника Недочетова».

В центре его — колчаковцы, убегающие от народного возмездия, которые не брезгуют ничем ради спасения своей шкуры и награбленных ценностей. Ис. Гольдберг держит читателя в постоянном напряжении и упругой пружиной интриги с неожиданными ситуациями и ходами, и динамичностью. Вместе с тем каждый из персонажей обрисован им психологически очень точно и глубоко, сущность каждого высвечивается, что называется, до донышка.

И «Гроб подполковника Недочетова», опубликованный журнале «Сибирские огни» в 1924 году (№4), и большая часть других рассказов о гражданской войне написана Ис. Гольдбергом в приключенческо-романтическом ключе — ключе, отомкнувшем сердца миллионов читателей, о чем свидетельствуют многочисленные переиздания произведений этого яркого писателя.

---

— Да я толком: никакого Недочетова тут нету!.. Не хороните, пожалуйста, не хороните!..

— Кто?!

Широко раскрыты глаза у вдовы, Валентины Яковлевны, а в глазах последний, обжигающий испуг.

— Кто?! — Эхом отдается в толпе. Но оборачивается Коврижкин, и толпе:

— Помолчите!

И снова к толстой, нелепой, к Королеве Безле.

— В чем дело?.. Спрашиваю — в чем дело?.. Кто в гробу?.. В гробу кто?..

— Золото… деньги!..

Охнуло, грохнуло, раскатилось в толпе. И за грохотом не слышен крик — женский, отчаянный, тоскливый.

Возле гроба выросли люди, завозились. Крак! Отстала крышка. Раскрыт гроб.

Улыбающееся веселое лицо обернул Коврижкин к толпе.

— Верно!.. Вот так покойничек!..

— А–а–а! Покойник!.. Хо–хо!..

— Награбили! Нахапали!

— Ловкачи!

— Ай да полковник!.. По–ко–ойничек!!..

— Ура-а!!!

18. Королева Безле — свидетельница.

— Ловко вы, барыня!.. «Вдова», «за гробом мужа», «позвольте похоронить»… Ничего, хорошо обделали!..

Коврижкин опять за столом, на котором уж нет забытых белыми бумаг. Но вместе с ним за столом еще трое: штаб. А по другую сторону — вдова.

Но до этого: выкладывали из гроба мешочки с золотом, считали, проверяли, переносили, ставили караул. До этого под вой и крики и хохот увели вдову Валентину Яковлевну в отдельную избу. И когда вели ее, шаталась она, плохо понимала, плохо слышала.

И теперь стоит она серая, осунувшаяся, далекая и впиваются в нее спрашивающие, жгучие, неотрывные взгляды.

Четыре пары глаз.

— Ловко!.. Хорошо вы, барынька, комедию развели.. Не удалось, правда, сорвалось!.. Жаль, поди!? Ну, рассказывайте–когда и где деньги эти насбираны? Почему не донесли мне? Рассказывайте!..

Женщина вздохнула. Словно очнулась. Подняла ресницы, поглядела на Коврижкина, на троих. Снова опустила глаза и тихо:

— Я не понимаю… Я совсем не понимаю — что это?..

— Не понимаете? — лукаво скосил глаза Коврижкин. — Да тут нечего и понимать. Любое дите поймет. Вот я вам объясню: ограбили белогвардейцы народное достояние, нахапали, надо скрыть. Ну, ссыпали в гроб, а для пущей крепости — ко гробу плакальщицу. Как тут учуешь, что деньги?.. Теперь понятно?..

Коврижкин улыбнулся — широко, благодушно. Трое засмеялись. Но, спрятав смех, неприязненно (и с любопытством острым) уставились на вдову, на Валентину Яковлевну.

По серому лицу женщины полыхнули кровяные пятна, дрогнули губы. Шире раскрылись глаза.

— О, господи! — скорбно сказала она. — Да ведь я за покойником своим, за мужем шла!.. Я ведь не знала!.. Ведь обманута я!.. Поймите — обманута!..

Широко раскрытые глаза налились слезами; женщина сдерживала плач (ах, не заплакать бы перед этими, чужими, враждебными!) — но слезы текли, смачивали щеки.

За столом кто–то кашлянул. Коврижкин наклонился к соседу и тихо что–то сказал. Другие перегнулись к ним, слушали.

— Та–ак! — протянул Коврижкин. — Выходит — обман для нас, обман для вас… Так. А почему же мы верить вам должны? Ради каких таких заслуг ваших? Не ради ли мужа вашего, подполковника Недочетова, который живьем село в сорок дворов сжег? Не ради этого ли?.. А?

Женщина молчала. Но слезы текли крупные, частые.

— Свидетели есть? — коряво, громче, чем нужно, спросил один из трех, (молодой, в черном замызганном полушубке, с патронташами крест на крест через грудь). — Свидетели всей этой махинации, спрашиваю, имеются?

И, подтверждая, одобряя этот вопрос, Коврижкин мотнул головой — Имеются?

Женщина покачала головой (в уголки рта заползли ручейки слезовые, солоно).

— Нет… не знаю…

И снова улыбнулся Коврижкин, перегнулся еще к кому–то из трех и сказал ему:

— Пойди, Гаврилыч, скажи — пушшай толстую эту доставят сюда. Поспрошаем.

Один из трех вышел.

Было тихо в избе. За столом молчали. Молча поглядывали на женщину. И Коврижкин уже не предлагал ей садиться на табуреточку.

Потом пришли Королева Безле и тот, кто уходил за ней.

Королева Безле подошла к столу, сбоку, украдкой посмотрела на вдову. Посмотрела — вздохнула.

Коврижкин вытянулся через стол к ней, протянул руку, отставил палец (темный с черным ободком грязевым под ногтем; узловатый), и пальцем на вдову, Валентину Яковлевну.

— Эта с какой стороны в деле этом, в денежном участвовала?.. Расскажите–ка, гражданка, всю правду!..

Королева Безле растерянно и смущенно глянула на вдову (встретила испуганный, ждущий, враждебный взгляд), растерянно уставилась на. Коврижкина.

— Как это? Не понимаю я…

— Ах, — скривился нетерпеливо и обиженно Коврижкин. — Должны вы понять… Как вы, гражданка, нам сообщили правильно про гроб и про всю фальшь с деньгами, за что вам будет от штаба благодарность и смягчение вашим поступкам, ежели какие были… ну, вот, как довели вы до сведения о деньгах, так теперь является вопрос: в каком участии находилась гражданка вдова в этом деле. Она же отрицает, говорит, что ей неизвестно об деньгах, на покойника, на мужа своего опирается… Значит, сообщите: насколько ей известно было… Понятно?

Трое вытянулись, уставились на Королеву Безле, ждут.

Королева Безле жалко, бледно улыбнулась (вовсе и улыбаться–то не нужно было), пошевелила толстенькими пальцами, кашлянула:

— Я вам, что знаю, расскажу…

— Вот, вот! — закивали за столом. — Главное, правду! Чтоб без хитрости и без вилянья!..

— Я это от пьяных узнала, от офицеров. Пили мы с ними, — смутилась, покраснела Королева Безле. — Напились они, да спьяна и рассказали, что из зеленых ящиков деньги в гроб переложили…

— А гроб–то с чем был?

— Как с чем? — оживилась Королева Безле. — Там покойник был… вот муж ихний… — Остановилась, взглянула на вдову и в горящем, неотрывном взгляде, в ожидании, не увидела уже злобы и недоверия.

— Был, значит, покойник–то в гробу? — заинтересованно, мягче спросил Коврижкин.

— Был, был! Это в Максимовщине, в селе, ночью офицеры деньги перегрузили в гроб… А тело покойника во дворе, за гумном, в снег зарыли…

Трое за столом задвигались, выпрямились:

— Та–ак!..

— С почетом, значит, подполковника–то похоронили!.. Ха!..

— По–белогвардейскому!..

— По–собачьи!..

Вдова подняла обмотанные руки и укрыла ими лицо. И из мятых, полумокрых платков послышался всхлип.

Коврижкин оглянул избу, увидел у стены лавку, кивнул часовому у дверей:

— Подставь–ка лавку!

И когда лавка с грохотом стала возле женщин, сказал обеим, не глядя на них:

— Сядьте… Эту–то посадите…

Королева Безле бережно обняла вдову и посадила.

Сидя, Королева Безле почувствовала себя свободней,див себя, обдернув, обуютившись, связно и толково рассказала обо всем.

А когда она рассказывала, вдова Валентина Яковлевна опустила резко на колени руки, сжала их, впилась в нее глазами. Не плакала, не прерывала, а только тяжело, упорно глядела и впитывала в себя все, все…

19. Женское.

Об этом нужно рассказать без улыбки, снисходительно, осторожно.

В избе, там, куда согнали коврижкинцы офицерских мамзелей, где раскаленная печка железная потрескивала, позванивала, было тихо. Женщины сжались, молчали. Крикливые, шумные, озорные — они зажали в себе неуемность, размах, бесшабашность — и затихли.

Они затихли сразу после того, как пришли оттуда, из штаба, после допроса, вдова с толстой. Они еще не знали всего, но увидели они опаленное отчаяньем и обидой лицо вдовы и растерянность грузной Королевы Безле — и сжались. Они уже узнали о гробе, о деньгах, об обмане. И чуяли тяжелое, гнетущее, что нависло над чужой, но ставшей близкой в незнаемом еще горе женщиной.

Прислонившись к стене, сидела на лавке вдова, Валентина Яковлевна. Она молчала. Она не плакала. Но глядела пустыми, невидящими глазами. Глядела — и ничего не видела.

И смотрели на нее подобревшими, влажными глазами женщины. Смотрели — и думали о чем–то, каждая о своем. И так долго бы, быть может, молчали они и множили и травили в себе тоску, если б не Королева Безле. Грузная, оплывшая — встала она перед вдовою, подперла рукою щеку (врала она, поди, что прокурорской дочерью была в девичестве невинном!), всхлипнула, проглотила слезы и бережно сказала.

— Вы бы поплакали, голубушка! Поплачьте! Легче будет!..

И, как по сигналу, зашевелились, поднялись с мест, двинулись к вдове остальные:

— Не задерживайте слез!

— Облегчите себя!

— Легче будет!.. Гораздо легче!..

Плеснулись женские, бабьи слова ласковые. Рванули что–то во вдове, какую–то пелену разодрали на ней, какую–то перегородочку проломили, — потемнели глаза ее, стал ближе, во что–то уперся далекий, уходивший взгляд. Дрогнули плечи. Всхлипнула, привалилась плечом к темной стене, затряслась.