Питер Абрахамс - Горняк. Венок Майклу Удомо

• Название: Горняк. Венок Майклу Удомо
• Автор: Питер Абрахамс
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Проза
• Год: 1988
• ISBN: 5-280-00383-2

В книгу включены ранние романы известного африканского писателя Питера Абрахамса, повествующие о социальных и политических проблемах ЮАР и других стран континента.

---

Доктор заметил, как омрачилось Кзумино лицо.

— В чем дело, Кзума?

— Вы живете совсем как белые.

Доктор с женой рассмеялись.

— Ты не прав, Кзума, — сказал доктор. — Совсем не как белые, а просто по-человечески, и жить так вовсе не значит подражать белым, потрафлять их вкусам. Так подобает жить всем, потому что человеку следует жить по-человечески, а белый он или черный — значения не имеет. Вот когда мы живем не по-человечески, тогда мы потрафляем вкусам белых, потому что они хотят, чтобы мы так жили.

— Доктор, доктор! — всполошенно ворвалась в комнату черная женщина. Лицо у нее было расстроенное.

— Что случилось, Эмили?

— Тот пациент, которого вы перевязали, удрал, доктор.

— Вот оно что…

Кзума посмотрел на доктора. Какое горькое, убитое у пего лицо — и Кзуме вспомнились лица горняков, грузивших вагонетки мелким сырым песком, который все не убывал. Но лицо доктора тут же посуровело, стало спокойным и непроницаемым.

Он встал и вышел в кабинет. Остальные потянулись за ним. Одеяло валялось на полу. В открытое окно задувал резкий ветер. Беглец скрылся. Цветная женщина взяла доктора за руку. Эмили затворила окно.

— Вы свободны, Кзума, — резко, не поднимая глаз, сказал доктор.

Кзума обиделся. Он-то, спрашивается, в чем виноват? Он согласился остаться по просьбе доктора, а потому что тот, другой, удрал, доктор вымещает свое недовольство на нем. Кзума возмутился, но обида была даже сильнее возмущения.

Кзума круто повернулся и двинулся к двери. Докторша кинулась за ним, протянула ему руку, улыбнулась.

— Большое вам спасибо, — сказала она.

Кзума пожал протянутую руку. Какая она нежная, крохотная — совсем как у той белой женщины!

Глава седьмая

Хотя час был поздний, Кзуме не хотелось идти домой. Что там делать? Торчать в нетопленой комнате. Лежать в холодной постели. А что толку? Заснуть он все равно не заснет, а валяться в холодной постели без сна не очень-то приятно. Он поднял глаза — небо казалось далеким-далеким, звезд почти не видно. Вот мигнула одна и тут же погасла.

Он завернул за угол и ему вдруг по-новому открылась Малайская слобода. Открылась совершенно по-иному.

Малайская слобода. Ряды за рядами улиц, пересекающих ряды за рядами улиц. Почти всегда узких. Почти всегда разных. Почти всегда темных. Ряды за рядами домишек. И конца-краю им нет. Ряды за рядами улиц, ряды за рядами домишек.

Шатких мрачных домишек, таящих за своими стенами жизнь и смерть, любовь и ненависть, недоступные взглядам прохожих. Мутные грязные лужи на песчаных мостовых. Малышня, плещущаяся в лужах. Кучки игроков на углах. Стайки ребятишек, рыщущих по канавам, наперебой отталкивая друг друга, кидающихся на отбросы. Проститутки на углах, сводники, ведущие с ними переговоры.

Доносящееся невесть откуда приглушенное унылое бренчание расстроенного фортепиано, на котором наигрывают одну и ту же мелодию, топот отплясывающих под нее ног. Крик, — визг, брань. Драки, воровство, ложь.

Но прежде всего ему открылась самая суть Малайской слободы. Жар, разлитый в воздухе, даже в самую студеную ночь.

Жар людских тел — живых, дышащих, трепетных. Жар животворнее воздуха, и земли, и солнца. Животворнее всего на свете. Жар, который таит в себе бурная пульсирующая жизнь. Биение сердец. Молчание и шум. Движение и покой. Жаркое, плотное, темное покрывало жизни. В этом и была вся Малайская слобода. Живая жизнь, которой нет названия. Темная река жизни.

Кзума старался разобраться в своих мыслях, облечь их в слова, но у него ничего не получалось. Он глядел на улицы, дома, людей и не видел ничего, кроме улиц, домов, людей. Чувство, недавно охватившее его, прошло, как сон.

— Пойду-ка я к Лии, — сказал он и свернул к ее дому.

В этот субботний вечер он рассчитывал застать у Лии полный сбор. Но, подойдя к дому, не услышал ни звука. Он толкнулся в калитку — она оказалась заперта изнутри. Постучал во входную дверь. Подождал и постучал снова.

И в памяти встала та первая ночь, когда он впервые пришел в Лиин дом. Как давно это было! Даже не верилось, что с тех пор прошло лишь три месяца. Сколько всего случилось за это время. Он с трудом вспоминал себя, тогдашнего. Постучал еще раз. Погромче.

Дверь приотворилась, в щель выглянула Опора. Она не сразу узнала его, а узнав, заквохтала, закудахтала, втащила в дом.

— Кзума! Пропащая душа! А мы думали-гадали, куда ты запропастился? Входи быстрее!

У Кзумы было ощущение, что он вернулся в родной дом. Вот она, Опора, тут. Та же, ничуть не изменилась. Те же чертики пляшут у нее в глазах, и сразу видно, что она хоть и помалкивает, а все понимает.

— С чего бы это в городе сегодня так тихо? — спросил Кзума.

— Полиция по соседству рыщет, многих торговок застукали за продажей пива и посадили.

— Лию предупредили?

— А ты как думаешь — за что Лия деньги платит?

— А своих товарок Лия предупредила?

Опора вскинула бровь и презрительно ухмыльнулась.

— Да ты, я вижу, не поумнел.

В доме тоже было непривычно тихо, точь-в-точь как в то первое утро, когда он тут проснулся. Он пошел за Опорой в кухню. Там топился очаг. У очага разлегся на полу Папаша — его свалил хмельной сон. Рот его был разинут, изо рта ползла струйка слюны.

— Где остальные?

— Лия, Элиза и Мейзи пошли в кино, Джозефа зацапали две недели назад и запрятали на полгода за решетку. На этот раз ему не удалось отделаться штрафом.

— И Мейзи с ними?

— А ты что, пропустил мои слова мимо ушей? — стрельнула в него глазами Опора.

— Все враки, старая.

Опора так заразительно засмеялась, что Кзума не мог не присоединиться к ней.

— Я же ничего не сказала.

— Чего не сказала языком, сказала глазами. Только все ты врешь.

— А что это я такого соврала?

— Да ты намекаешь, будто у меня шашни с Мейзи.

— Ну и что?

— А то, что сначала говоришь, а потом норовишь уйти в кусты или спрятать голову, все равно как страус, только страус прячет голову в перья, а у тебя перьев нет, ты ж не страус, а старуха, так что тебе спрятаться некуда.

Опора зашлась от смеха, бока ее заколыхались. Кзума старался не рассмеяться, делал зверское лицо, но ему здесь было так по-домашнему уютно, что он и не хотел, а захохотал вместе с веселой старушкой.

Отсмеявшись, Опора утерла слезы, погладила Кзуму по руке, ее дубленое, изрезанное морщинами лицо подобрело.

— Смотри, ишь как разговорился у нас в городе! Вот и славно! А когда из деревни пришел, из тебя, бывало, слова не вытянешь. Мужчина должен уметь разговаривать… Скажи, ты есть хочешь?

— Нет, я встретил моего белого, он зазвал меня к себе и накормил.

— Фу-ты ну-ты! Высоко залетел! Ешь с белыми! А нарядился-то как! Чего ж удивляться, что ты к нам носу не кажешь! — Глаза Опоры лукаво поблескивали.

— Полно глупости говорить, старая! — сказал Кзума. — Лучше расскажи мне, как поживает Элиза.

— Ты все еще думаешь о ней? — ласково спросила старуха.

— Думаю.

— Все по-прежнему. То плачет, то дуется, то круглый день молчит. А то веселехонька.

— А этот ее ухажер-учитель?

— Не знаю, о каком ты, их тут много перебывало, ходят-ходят, только долго ни один не задерживается, она их быстро отваживает.

— Вот оно что.

— Ты про себя расскажи.

— Работаю, а больше и рассказывать нечего.

— А мы грешили на тебя, думали, ты бабу себе завел.

— Да нет, какую там бабу.

— Йоханнес говорит, ты на руднике пришелся ко двору.

— И много Элиза с ухажерами гуляет?

— Бывает, что гуляет, а бывает, что ни вечер, дома сидит. Знаю я, что у тебя на уме, но я тебе скажу, это ты зря. Она не из таковских. Она со всяким-каждым путаться не станет. Был у нее один, да сплыл. Только давно это было да быльем поросло.

— А ты-то откуда знаешь?

— Глаза у меня есть и ревность мне их не застит, как тебе. Вы твердите одно: старуха да старуха, а я вас всех насквозь вижу.

Кзума уставился на языки пламени в очаге. На полу похрапывал и ворочался Папаша, бессвязная брань изрыгалась из его рта. Но вот Папаша перевалился с боку на бок и пустил струю. Лужа на полу все росла. Кзума смотрел на лужу, не в силах скрыть гадливости.

— Ты его и за человека не считаешь, верно я угадала, Кзума?

Кзума поразился тону Опоры.

— Разве ты не видишь, до чего он докатился?

— Вижу, Кзума. Но я видела на своем веку и много чего похуже, — со вздохом сказала Опора.

Кзума не отрывал глаз от языков пламени в очаге.

— За человека Папашу не считаешь, верно я говорю? А того не ведаешь, какой он был раньше, когда только в город пришел. Ты таких и не видел. Первый здесь силач. Его все почитали и боялись, А теперь ты за человека его не держишь. Поверь мне, старухе, сколько лет я на свете прожила, а второго такого, как Папаша, не видела.