Михаил Старицкий - Богдан Хмельницкий. Книга первая Перед бурей

• Название: Богдан Хмельницкий. Книга первая Перед бурей
• Автор: Михаил Старицкий
• Издательство: Днепро
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1981

В романе М. Старинного «Перед бурей», составляющем первую часть трилогии о Богдане Хмельницком, отражены события, которые предшествовали освободительной войне украинского народа за социальное и национальное освобождение (1648–1654). На широком фоне эпохи автор изображает быт тех времен, разгульную жизнь шляхты и бесправное, угнетенное положение крестьян и казачества, показывает военные приготовления запорожцев, их морской поход к берегам султанской Турции.

---

— Жизнь для меня, как давний сон, дети, — продолжал снова старичок-священник, словно очнувшись от какого-то раздумья. — Вот как вспомню, так перед глазами словно долгая дорога, а вдали как вечерний туман. — Старичок замолчал и пожевал губами. — Никого и нет кругом: все перемерло, все уже там, один еще я остался, да и то уж, чую, скоро отзовет меня господь... Нет у меня ни хаты, ни грунта... Все отнял пан... Да я что... я не о себе! — улыбнулся он какой-то виноватой жалкой улыбкой, — если б я один, так не о чем было б и говорить, а вот что люди без слова божьего остаются, так об этом душа болит...

Ганна взглянула в сторону Богуна: он сидел, скрестивши на столе руки, склонивши голову на грудь; лица его ей не было видно, но, и не видя его, Ганна поняла, какой гнев закипал в его сердце под влиянием этих тихих, безропотных слов старика.

— Видишь, казаче, — продолжал батюшка, обращаясь к Богуну, — отдал наш пан и землю, и церковь в аренду жиду... вот тот и запер ее на замок. Когда служба или треба, надо ему деньги платить, чтоб открыл.

— Неслыханное дело! — вскрикнул Богун, сверкнув мрачно глазами, — такого кощунства еще не было у нас!

— Сначала-то он по божьему брал, — вздохнул старичок, — ну и давали, кто мог, тот и давал, а потом все больше да больше стал брать... Были у меня матушки покойницы байбараки аксамитные да намисто доброе, отдал я ему, а на благовещенье... ряса у меня оставалась такая шелковая — тоже отдал, вот теперь, — он взглянул сконфуженно на свой холстинковый подрясник, — так и остался, в чем стою...

Отец диакон проворчал что-то неопределенное и, бросивши на батюшку полный обожания взгляд, покрылся весь багровым румянцем и шумно передвинулся на скамье.

— А сегодня вот, как бы бог не послал тебя, дитя мое, — взглянул старичок на Ганну добрым, ласковым взглядом, — так бы и остались мы без службы божией в такой-то великий день!..

— Как так? — изумился Богун, подымая голову и переводя свой взгляд со старика на Ганну.

— А так, что нам уже нечего было дать, ни у кого ни гроша за душой. Молодые бросились было бить жида, да этим себе еще больше бед натворили бы; на счастье, господь ее нам послал, ну, остановила она их, отдала жиду деньги, и услыхали мы слово божие: не то пришлось бы и так, как диким зверям, праздник встречать.

Богун бросил на Ганну быстрый восторженный взгляд и обратился к священнику.

— И давно это завелись у вас такие порядки? — спросил он.

— Нет, это вот с зимы пошли, после наказа на Масловом Ставу.

— А!.. Тавро проклятое! — заскрежетал зубами Богун.

— Пути господни неисповедимы, — кротко заметил батюшка. — Стали они теснить, заметивши, что обессилел и обнищал народ, а теперь и храмы наши отнимают, поругание, смех отовсюду. — Старик нагнул голову и затем произнес ожившим голосом, подымая вверх вспыхнувшие внутренним светом глаза. — «Предаст же брат брата на смерть и отец чадо», чую я, что мне суждена мученическая кончина, и благодарю за то господа, и жду ее, и об одном только молю, чтобы дозволил мне умереть у моего алтаря.

У дверей послышались тихие всхлипыванья; диакон, как бы нечаянно, провел широким рукавом по глазам. Ганна взглянула на священника: лицо его было тихое и светлое, глаза глядели вверх и точно улыбались чему-то.

— Чего вы, дети мои? — усмехнулся он ласково и приветливо. — Я свое уже прожил, рад, чем могу, славе господней послужить и гнева на врагов своих не храню, ибо господь велел прощать их: не ведают-бо, что творят...

— Одначе и господь возмутился духом и изгнал торжников из храма своего, — буркнул басом отец диакон, не подымая глаз.

— Господь, а не мы, — произнес наставительно старичок, — ему отмщение. Не нам мудрствовать, мы должны покориться воле его... — Но аргумент этот мало подействовал на отца диакона: его возмутившееся сердце трудно было укротить таким смиренным доводом. Он еще ниже наклонил голову и выговорил угрюмо и торопливо:

— Ему отмщение, что же — верно, да ведь не все на господа надеяться, можем подчас расправиться и сами. Я тоже писание знаю. Самсон вот три тысячи филистимлян задавил в храме, и я за вас да за веру всем этим псам ребра пере- трощу!

И выпаливши залпом эти возмущенные слова, отец диакон умолкнул сразу и весь осунулся на скамье.

— Отец диакон, отец диакон! — покачал батюшка укоризненно головой. — Нет у тебя смирения, нет!

Отец диакон запыхтел, покрылся снова багровым румянцем, но промолчал.

— Нет, панотче, — поднял Богун голову и заговорил твердым голосом, — простите, что говорю вам так, только, на мою думку, терпеть нам дольше нет сил. Мы не подымаем оружия, мы не на грабеж, не для войсковой славы идем, — мы бороним свою жизнь, свою веру, своих людей! Ты говоришь, панотче, что все в воле господней, что неисповедимы господни пути? Правда твоя! Так не будь же на то воли господней, не подымались бы и мы! Смотри, разве не перст божий выводит нас из тысячи несчастий и бед? Разве не дух божий дает нашей несчастной отчизне силу бороться с могучим и хищным львом? Разве не он выводит на окровавленные нивы все новые и новые полки? Нет, панотче, без божьей помощи не видать бы нам того, что мы видели и что увидим еще!.. Пути господни неисповедимы... Так, панотче, так! Я верую тому. И кто знает, быть может, он и избрал нас, темных и забитых, чтобы наказать людей за злобу и гордыню, чтобы показать на нас силу свою!

— О панотче, — подхватила и Ганна, чувствуя, как снова пробуждается в ней и надежда, и вера под влиянием этих твердых и горячих слов, — за себя можно прощать, но за других, за детей невинных, за осиротелых вдов — разве за них можно прощать? Чем виноваты они? Чем они заслужили такую кару?.. Господь благ и милостив, и эти зверства не от него.

— Господь и сына своего распял на кресте для блага людей, — ответил тихо священник, устремляя на нее светлый и печальный взгляд.

— Но распявшие его прокляты навеки! Проклятье упало и на них и на их детей! Так прокляты и мучители наши, прокляты вовеки гонители веры, — вскрикнул Богун, — и нет к ним снисхождения ни в одной казацкой душе!

— Что значат наши мирские страдания и горести перед великой божьей тайной, которая нас ждет впереди?..

— Живой о живом думает! — перебил старика Богун горячим возгласом. — И покуда мы живы, не позволим ругаться над верой своих отцов!

— Ростовкмачить бы всем им головы! — вскрикнул вдруг отец диакон, приподымаясь на лаве.

— Отец диакон, — остановил его с укоризной священник и, положивши руку на его богатырское плечо, проговорил тихо: — Ты служитель алтаря! — Затем он перевел свои глаза на Богуна и Ганну: — Дети мои, и великие мученики не меньше нас стояли за веру, но безропотно несли свой крест.

— Святые они были, панотче, и нам, грешным, того не понять, — ответил запальчиво Богун. — Да разве бы вы, панотче, молчали, когда бы на ваших глазах резали вашу жену, ваших детей? Да разве бы вы не защитили сирот и малюток? Разве бы вы позволили осквернить святой храм на ваших глазах?!

— Поднявший меч от меча и погибнет, — тихо, но строго произнес старик.

— Да, и погибнет! — вскрикнул Богун, — но кто его поднял? Не мы! На нас подняли, так пусть и гибнут поднявшие его!!

Старик опустил печально голову; его седые волосы рассыпались по плечам и свесились на грудь, руки упали бессильно.

— Не знаю... — прошептал он тихо, — далеко уже ушел я от жизни, много мне непонятного здесь... — Он вздохнул и добавил чуть слышно: — Я знаю только одно: прощать, прощать и прощать...

Вся фигура его была в эту минуту так беспомощна, так жалка, а голос звучал так безропотно и тихо, что Ганна почувствовала невольно, как слезы выступают ей на глаза.

— Панотче! — прижалась она губами к его высохшей, маленькой, желтой руке. — Господь нас услышит, господь помилует нас!

— Помилует, помилует, всех помилует! Кого здесь, а кого там! — поднял старичок вверх глаза.

Все замолчали. Старушка дьяконица вздохнула несколько раз и, отнявши от лица правую руку, подперла щеку левой рукой. Богун задумчиво крутил свой черный ус; диакон угрюмо сопел, и его полная грудь и большой живот тяжело поднимались под холстинковым подрясником, а старичок- священник тихо кивал головой, словно вспоминал что-то далекое, далекое, чуждое всем собравшимся здесь...

Наконец Богун поднялся с места.

— Спасибо, панотче, за вечерю!

— Что? За вечерю? Не мне, не мне, — очнулся старик, — а им, — указал он на диакона, — я здесь и сам гость...

— Ну, как-таки можно? — воскликнули разом и толстый диакон, и тощая дьяконица; но батюшка усмехнулся приветливо и, махнувши рукою, прибавил, как бы извиняясь перед гостями, — вон они уж и пойдут у меня, и пойдут!..

— Спасибо и вам, добрые люди, — поклонился Богун в сторону диакона, — за хлеб, за соль и за вашу ласку... А мне дозвольте, панотче, оставить вам вот это, — развязал он ременные тясьмы своего гаманца и выбросил на стол горсть червонцев, — чтобы люди православные без слова божьего не оставались. Покуда, — Богун понизил голос и окончил таинственно, — покуда из старого падла не вырастет новая трава.