Михаил Старицкий - Богдан Хмельницкий. Книга первая Перед бурей

• Название: Богдан Хмельницкий. Книга первая Перед бурей
• Автор: Михаил Старицкий
• Издательство: Днепро
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1981

В романе М. Старинного «Перед бурей», составляющем первую часть трилогии о Богдане Хмельницком, отражены события, которые предшествовали освободительной войне украинского народа за социальное и национальное освобождение (1648–1654). На широком фоне эпохи автор изображает быт тех времен, разгульную жизнь шляхты и бесправное, угнетенное положение крестьян и казачества, показывает военные приготовления запорожцев, их морской поход к берегам султанской Турции.

---

Но Марылька ничего не отвечала, а только еще горячее прижалась к Богдану, и вдруг он почувствовал, как все ее стройное тело начало нервно вздрагивать у него на груди.

— Марылька, Марысю, ты плачешь? — вскрикнул он, отрывая ее от себя и стараясь заглянуть ей в лицо; но Марылька поспешно закрыла его вуалем и, опустившись на скамью, прошептала тихо:

— Нет, я не плачу, не плачу, я такая дурная, глупая, я так обрадовалась татусю, — добавила она совсем тихо, улыбаясь виновато из-под легкой фанзы.

— Рада, рада? Так ты не забыла своего тата? Скучала?

— Ах, к чему спрашивать, — опустила печально головку Марылька, — ведь тату это все равно: четыре года я не получала от него ни весточки, четыре года встречала день божий слезой, а ночь — обманутой горькой надеждою.

— Дытятко мое! — сжал ее тонкую и нежную руку Богдан. — Неужели я тебя мог опечалить? Ведь я же тебе писал не раз и отдельно, и в листах к Оссолинскому.

Марылька слегка покраснела.

— Ничего, ничего не получала, — заговорила она поспешно, закрывая лицо руками, и замотала головкой, — раз только передал мне князь от пана сухой поклон.

— Не понимаю, почему это и как, — развел руками Богдан, — а я сам оскорблен был твоим равнодушием, твоим молчанием. Думки были, что посланная богом мне донька, попавши в магнатскую семью, опьянела от роскоши и утех да сразу и выкинула из головки какого-то казака.

— Ах, тато, тато! Как тебе не грех так обо мне думать? — всплеснула руками Марылька. — Мне только и радости было, чтобы быть с татом, сжиться с ним, делить вместе и радости, и горе. Ведь мою семью господь смел, ведь сирота я на белом свете, а меня тато вырвал у смерти и бросил на чужие, холодные руки.

— Бросил? Я думал, что тебе здесь лучше будет, чем со мной... что пан канцлер выхлопочет у Чарнецкого твои маетки...

— Может, пану тату маетки — высшее счастье в мире, а Марыльке... — Марылька остановилась, губы ее задрожали, и она окончила со слезами: — Если бы ее любил хоть кто-нибудь на земле...

— Бедная, бедная моя, — проговорил с чувством Богдан, — так тебе нехорошо живется у пана канцлера?

— О тату, тату! — вскрикнула с горечью Марылька. — Лучше б мне было в турецкой неволе, чем здесь!

Марылька начала рассказывать Богдану о том, как она мучилась, сколько она выстрадала за эти четыре года, как она молила бога, чтобы господь взял ее, одинокую, забытую, к себе. Голос ее звучал то печально и тихо, когда она говорила о своих долгих страданиях, то проникался необычайною нежностью, когда она вспоминала о том, как в долгие, бессонные ночи думала о своем любом тате Богдане и о тех недолгих, счастливых днях, которые она провела вместе с ним. Глаза ее то вспыхивали огнем, то снова глядели на него грустно и печально. Она придвинулась к нему так близко, что ее горячее, порывистое дыхание обдавало все его лицо... И от этой близости прелестного, молодого создания, и от этого нежного полумрака, наполнявшего часовню, и от певучих отголосков музыки, долетавших тихою волной, и от чарующего аромата, наполнявшего все существо Марыльки, — Богдан чувствовал, как кровь приливала к его сердцу, к вискам, как туманилось сознание, как все выскальзывало из его памяти, кроме этого дивного существа, так доверчиво льнущего к нему. Сегодняшний прием у короля придал ему еще больше силы и отваги; гордость и уверенность переполняли его сердце... Жажда жизни заставляла его биться энергичнее и сильнее. И ко всему — Марылька... Марылька, являвшаяся ему только во сне, только в мечтах, как мимолетное видение... здесь... близко, рядом с ним... шепчущая ему нежные слова... склоняющаяся своею душистою головкой к нему на плечо. Все это опьяняло Богдана и вызывало горячую краску на его красивое, гордое лицо. От взгляда Марыльки не ускользало волнение казака.

— Ах, тату мой, тату мой! — продолжала она еще мягче, еще нежнее. — Все они на меня... и все из-за панны Урсулы... говорят, что меня нельзя выпускать вместе с нею, потому что все панство засматривается на мою красу... Ах, на что мне, на что мне эта краса, и любоваться ею некому, и одно горе мне от нее! Ой тату, тату, как надоело мне все это чванное панство, все вельможи, все пиры! Ничего б я больше и не хотела, как жить в маленькой хаточке в вишневом садике, в далеком хуторке... Замучилась я тут, затосковалась... Нет, тату, у этого вельможного панства ни сердца, ни души.

— Радость моя, горличка! А я думал про тебя совсем иное! — вскрикнул горячо Богдан.

— Что же? Тато меня не знает, а здесь, ох, как тяжело, невымовно, — вздохнула Марылька и уронила руки на колени. — Я хотела просить тата вырвать меня отсюда, взять к себе, если... нет, не ждать уж мне счастья, лучше умереть!

— Зирочко моя! Бог с тобою, какие думки! — прижал ее головку Богдан к своей широкой груди и поцеловал золотистые пряди. — Да если моей дытыночке не скучно ехать к нам на тихие хутора, так это же счастье для меня, великое счастье!..

А Марылька продолжала еще более тихо и мягко, прижимаясь к его груди головою, словно искала у него оплота и защиты.

— Каждая птичка имеет своего защитника, каждый цветочек растет на родном стебельке, одна я не имею ни воли, ни доли, сохну и вяну в этих мурах. Ох, на что спасал меня тато на турецкой галере? Лучше бы мне умереть тогда сразу с думкой о нем... Только ведь мне все равно не жить долго, если останусь я здесь еще — руки наложу на себя!

— Не останешься ты больше, — перебил ее Богдан, — я возьму тебя с собою, я попрошу пана канцлера, короля попрошу, они мне теперь не откажут, — в голосе Богдана послышалась уверенность и гордость. — Не будешь ты больше знать ни слез, ни горя, как дитя родное прийму я тебя. Только как покажется тебе после вельможнопанских покоев мой простой казацкий дом?

— Раем! — вскрикнула восторженно Марылька, а потом вдруг прибавила печально. — Только что же это я, а как еще вельможная пани примет меня, может, и не захочет? Я, глупенькая, о себе только и думала, а ведь в семье главное пани господыня...

— Ты про жену, Марылько? Квиточко, — начал смущенно и как-то неловко Богдан, — она бы рада была, она бы полюбила тебя, если бы была жива...

— Пани умерла? — вскрикнула Марылька, едва сдерживая захватывающий дыхание восторг, и, спохватившись, притихла, постаралась придать и лицу, и голосу выражение страшного горя.

— Еще не умерла, — поник печально головою Богдан, — но уже совершенный труп. Она десять лет не вставала с постели, а теперь уже не знаю, застану ли я ее? Страдалица, она, впрочем, только и молилась богу, чтоб поскорее принял ее к себе. Мы все привыкли уже к этому горю и не смеем на бога роптать.

— Ах, бедный, бедный тато! — заломила руки Марылька. — Мне теперь еще больше... Впрочем, что же могу я, бедная?.. Ох, как бы я желала утешить пана, помочь несчастной пани! — вскрикнула она, и в ее голосе прозвучали искренние, теплые ноты, подогретые такой неожиданной для нее радостью.

— Ангел небесный! — прижал ее к сердцу Богдан. — Так и лети ж к нам на утешение, а мы защитим тебя щырым сердцем.

Наступило молчание. Марылька, словно потрясенная горем, сидела грустно, склонивши головку. Богдан молча любовался ею.

— Ну, открой же свои ясные оченьки, дай мне посмотреть на тебя, — обратился он наконец к ней ласково.

Марылька молчала, опустивши глаза. Стрельчатые ресницы бросали вокруг них темную тень; казалось, несколько мгновений она еще не решалась поднять на Богдана очей. Но вдруг длинные ресницы ее тихо вздрогнули, медленно поднялись, и Богдана обдало целым морем синих теплых лучей.

— Ах, какая ты стала, Марылька! — невольно отшатнулся он, не отрывая от нее восхищенных, глаз.

— Какая же? — усмехнулась Марылька по-детски, кладя свои руки сверх Богдановых рук.

— Пышная, гарная краля, королева! — вырвалось у Богдана слишком пылко.

Марылька почувствовала, как сердце ее забилось горячей и сильней, а на душе стало ясно и покойно.

— Тату до вподобы, и Марылька рада, — проговорила она игривым детским голосом; в глазах ее вспыхнул лукавый, кокетливый огонек, углы рта задрожали, и все лицо осветилось вдруг сверкающею, обворожительною улыбкой. Марылька преобразилась. В одно мгновение грусть и раздумье слетели с ее дивного личика: перед Богданом сидела молодая прелестная кокетка, чувствующая и сознающая силу своей красоты...

— Зиронька ясная! — прошептал Богдан, сжимая ее руки в своих. — Ну, скажи ж мне еще раз, скучала ль ты за татом, вспоминала ль его хоть разок?

Марылька нагнула голову и, бросивши на Богдана лукавый взгляд из-под соболиных бровей, проговорила с расстановкой:

— А тато думает как?

И от этого лукавого взгляда, и от ее звонкого, детского голоска Богдану сделалось вдруг так легко и весело, словно с плеч его свалилось двадцать лет.

— Не знаю, — усмехнулся он ей также молодцевато, — кто может поручиться за девичью головку?

— А я ж тату уже раз сказала.

— Мало, мало, моя ласточка!

— Ну, так вот же, — вскрикнула Марылька, обвивая его шею руками, — скучала, скучала, скучала, таточку мой, любый, коханый, о тебе одном только и думала, тебя только и ждала!..