Михаил Старицкий - Богдан Хмельницкий. Книга первая Перед бурей

• Название: Богдан Хмельницкий. Книга первая Перед бурей
• Автор: Михаил Старицкий
• Издательство: Днепро
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1981

В романе М. Старинного «Перед бурей», составляющем первую часть трилогии о Богдане Хмельницком, отражены события, которые предшествовали освободительной войне украинского народа за социальное и национальное освобождение (1648–1654). На широком фоне эпохи автор изображает быт тех времен, разгульную жизнь шляхты и бесправное, угнетенное положение крестьян и казачества, показывает военные приготовления запорожцев, их морской поход к берегам султанской Турции.

---

Богдан поднялся в стременах и глянул в ту сторону, где находился Чигирин; там уже опускалась за горизонт красная и круглая луна. Над Суботовым светлело небо. Что-то делает теперь пышное панство? Верно, лежат уже все покотом под лавами на коврах.

«Что же, пируйте, пируйте, ясновельможное панство, — улыбнулся смело Богдан, — тешьтесь заморскими винами да сластями, издевайтесь над человеком, а мы — люди привычные, мы и ночь не поспим, а подумаем да потрудимся для вас».

Впереди уже виднелись неясные очертания Суботова.

Богдан потрепал Белаша по шее:

— Ну, сынку, собери силы, вот и дом! Мало ли исколесили за ночь!

Он пустил коню поводья, и Белаш, заметив издали хутор, весело заржал и пустился вскачь.

Смелые, бодрые мысли толпою осаждали голову Богдана, но среди них то и дело вырезывался дивный образ Марыльки, так неожиданно воскресший перед ним.

Вот и Суботов. Богдан остановился у ворот и начал стучать в них торопливо эфесом сабли.

Вскоре ворота отворились. Сопровождаемый радостным визгом собак, Богдан подскакал к крыльцу и, бросивши поводья сонному казачку, хотел было взойти на рундук и пройти на свою половину, как вдруг двери быстро распахнулись, и. на пороге, показалась Ганна в наброшенном наскоро бай- бараке.

— Что случилось, Ганно? — остановился в изумлении Богдан.

— Не идите туда, дядьку, нельзя: вам постлано на том рундуке, — заговорила она торопливым шепотом. — Какой-то пан приехал к дядьку из Варшавы. Мы постелили ему там...

— Ко мне! Из Варшавы? — только мог вскрикнуть Богдан, чувствуя, как от бурного прилива радостного волнения дыхание захватило ему в груди. «Туман разорвется скоро», — вдруг вспомнились ему слова колдуньи, — а может быть, просто заехал по дороге знакомый, а у меня уже и радость затрепетала».

— Но откуда ты знаешь, что пан из Варшавы? Кто говорил тебе, кто?

— Слуги панские. Они сообщили, что пан их едет прямо из Варшавы.

— Господи! Не отринь! — перекрестился только Богдан.

Встало блестящее солнце, зажгло сверкающим огнем крест на суботовской церкви, позолотило верхушки ветвистых лип и стройных тополей р гайке за будынком, окрасило ярким пурпуром белые трубы на хатах, рассыпалось лучами по скирдам и стожкам на гумне, заиграло весело в светлых струях Тясмина и заглянуло, наконец, через гай на широкий рундук, где на ковре в смелой позе спал непробудным сном сам господарь. Вчерашняя попойка, душевные потрясения, усилия воздержаться от вспышки, бешеная скачка и перечувствованный панический ужас гаданья до того утомили Богдана, что он, несмотря на приезд интересного гостя, свалился в одежде на кылым и сразу заснул мертвым сном.

Уже Ганна сделала все распоряжения по хозяйству, приготовила сниданок и второй раз подошла к рундуку узнать, не проснулся ли дядько? Но дядько, повернувшись прямо к солнцу лицом, все еще богатырски храпел. Пожалела будить его Ганна и пошла в пасеку принести от деда свежих сотов к сниданку.

А прибывший гость давно уже встал и гулял по гайку, наслаждаясь и прохладною тенью роскошных дерев, и ясностью безмятежного утра, и легкостью воздуха, напоённого ароматом свежего сена и меда.

Вышедши из гайка, остановился он на пригорке, откуда видна была светлая лента реки, укрытая поникшими ветвями серебристых верб, а дальше, за Тясмином, волновалось золотом море полей, обрамленное сизыми контурами дальних лесов.

«Какая роскошь, какая прелесть! — восторгался мысленно гость. — Да, этот край одарен всем от бога, потому-то насилие и алчность стремятся сюда с обагренными руками в крови, и не остановится это преступное стремление ни перед чем... Только могучая, вооруженная рука остановить его сможет!»

Незнакомец снял шапку с бобровой опушкой, провёл рукою по шелковистым пепельным волосам и призадумался. На вид ему было лет сорок, не более. Смуглое, мужественное лицо, с выразительными голубыми глазами и смело очерченным носом, дышало искренностью и прямотой; стройный, гибкий стаи и энергические движения изобличали силу и хорошо сохранившийся огонь юности.

Возвращаясь с пасеки, Ганна наскочила на приезжего пана и оторопела с огромною миской в руках.

— Ой, на бога! Вельможный пан уже встал... Может быть, была невыгода?

— Вояку-то, панно? Да наш брат и на гарматах спит всласть, а на перинах и подавно.

— Отчего же пан так рано? — замялась она. — Так я разбужу зараз дядька...

— Не тревожь его, пышная панна, — улыбнулся гость, — мы — старые знакомые... Я прошёлся в проходку отлично. Здесь кругом такая утеха для глаза — смотрел бы и не насмотрелся.

— Да, места здесь приятные, — взглянула на свою ношу Ганна и вспыхнула, — а по тот бок Тясмина еще лучше.

— Рай, эдем, — улыбнулся гость, — и обитательницы его такие же.

Панна Ганна еще более вспыхнула й не нашлась что ответить...

— Немудрено, что он привлекает к себе все наше панство, — продолжал мягким, вкрадчивым голосом гость, — как обетованная евреям земля, сулит он и богатства, и радости.

— Если вельможному пану нравится, — несколько оправилась Ганна, —то как же этот край дорог нам!

— Понимаю и не удивляюсь, что ваши братья и отцы защищают, как львы, каждую пядь.

— Как же свое споконвечное да не защищать? — опустила Ганна ресницы, и стрельчатая тень побежала по ее побледневшим щекам. — Тут и родились, и крестились, и выросли... что былинка, что кустик— родные.

— Мне самому дороги эти чувства, — не сводил приезжий с Ганны очей, — и я презираю тех, кто посягает на чужое добро и покой.

— Как? Пан... католик, и такое?.. — подняла она на него лучистые и светлые, как утро, глаза.

— К сожалению, этому панна имеет право не верить. Но между панами католиками есть все ж и такие, что, кроме себя, любят других и которым противно насилие.

Недоверчиво покачала головой Ганна:

— Я что-то не слыхала.

— Клянусь паном богом и карабелой! — воскликнул искренно гость. — Есть и такие, хотя их и мало.

— Как бы это было хорошо, — тихо про себя заметила Ганна.

— Да, перестала бы литься кровь, нам бы, жолнерам, был отдых, братьями бы стали...

— Ох, нет! Поляк не может признать нас за братьев, — грустно вздохнула Ганна. — Католик презирает и нашу веру, и нас... Разве пан не католик?

— Нет, панно, католик; но не презираю ни вашей веры, ни вас.

— Кто ж такой пан? — взглянула в глаза ему Ганна и зарделась ярким румянцем.

— Уродзоный шляхтич, — засмеялся приезжий, — полковник его королевской милости войск Радзиевский, — поклонился он, ловко брякнув длинными шпорами.

В это время показалась из-за густых кленов статная фигура Богдана; торопливо и сконфуженно подошел он к своему гостю, простирая издали руки.

— Простите, дорогой пане полковнику... Заспал, как дытына... Сроду со мной не бывало такого... Ну, привет же вам и мир! — приветствовал Богдан своего гостя.

Радзиевский обнял и поцеловал Богдана, подставляя, впрочем, большие свои щеки.

— Какие там извинения? Я соблазнился панским гаем и встал рано, вот и все, —отвечал он.

— Кого-кого, а найпаче вельможного пана не ожидал, — искренно радовался гостю Богдан. — Мне и говорила Ганна, что кто-то приехал, да я так был уставши, что мимо ушей пропустил. Просто и на думку не спадало, чтоб мне такая честь и радость... Так пойдем же до господы... Милости прошу... Я так рад.

— Спасибо, спасибо на ласковом слове, — пожал еще раз руку Богдану полковник, — но у пана и здесь такая роскошь, что не оторвался бы.

— Приятно мне это слышать... Нашему брату шатуну-заволоке нет ничего отраднее, как свое гнездо... Ведь все это дело вот этих лопат, — развернул Богдан свои мощные длани, — батько построил только будынок у этого гаю, а то все была пустошь... А я уже и самый будынок перестроил, а потом и все дворище, и все хозяйские постройки... Завел и садок, и млынок.

— Чудесно, пышно! — восторгался гость. — Просто такой уголок, что всяк позавидует.

— А поселок и другие еще хутора, если б пан видел! — не удержалась похвалиться и Ганна.

— То уже дело этой головки, — указал с радостною улыбкой на Ганну Богдан, — и этих дорогих рук.

— Дядьку, что вы так хвалите, — вспыхнула она заревом, — что при вашей голове все?

— Ишь, — дотронулся он ласково до ее плеча, — как она дядька расхваливает! — И потом, обратясь к Радзиевскому, с чувством сказал: — Золотое сердце! Всех это она, гонимых правды ради, здесь приютила, призрела, и на ее ласковый за- зов стали расти хутора и поселки... А какой это славный народ мои подсоседки! Душа в душу живем! И господь милосердный не оставляет щедротами ни их, ни властителя.

Ганна вся зарделась от дядькиных речей и не могла произнести ни одного слова; грудь ее волновалась, трепетала, глаза были полны слез.

— Вот это бы и нашим в пример, — мотнул головой Радзиевский, — только у нас, бедных, нет таких золотых сердец, а через то нет ни такого тихого рая, ни такой душевной отрады.

— Эх, пане полковнику! — воскликнул тронутым голосом Богдан. — Если бы среди шляхты хоть сотая доля была такой думки... — и, взглянувши на Ганну, готовую расплакаться, весело изменил тон: — Э, да мы совсем застыдили мою доню... Знаете ли что? Уж коли пану так нравится мое логовище, то я покажу егомосци еще мою пасеку.