Михаил Стельмах - Щедрый вечер

• Название: Щедрый вечер
• Автор: Михаил Стельмах
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 2014

Продолжение повести "Гуси-лебеди летят".

---

— Когда ты поедешь на чужбину, никто не будет так скучать по тебе, как я.

— Это забудется.

— Вот и не забудется, — совсем потемнели ее глаза, а брови грустно собрались в оборку.

— Это взрослые долго друг по другу грустят. Об этом и в книгах–романах пишут.

— Ничего ты не знаешь, — искренне посмотрела на меня Люба. — И я буду долго–долго скучать, как взрослая. Если я о птичке, когда она отлетает, грущу, то что о тебе говорить? Лучше не уезжай.

— Это уж как отец закомандуют.

— Так и у нас — отец во всем голова. Ты, Михайлик, приезжай и завтра, потому что кто знает, как дальше будет. Приедешь?

— Не знаю, как оно выйдет.

— Я все буду смотреть на дорогу.

Когда мы прощались, Люба снова хотела угостить земляникой, но мне было не до нее. Тоска стояла в моих глазах и в душе. Ее не смогли развеять ни те пастушки, которые за лесом спускались с холма на степных черепахах, ни далекие ветряки, громоздящиеся в тумане.

Домой я приехал поздно, когда уже луна рассыпала на ясени влажное серебро. В хате притаились тьма и грусть. Не надо большого ума, чтобы понять: родители не пришли к согласию. Они молча сновали в сумерках, молча додумывали свое. Мать без слова поставила на стол молодой картофель с укропом и, перехватив мой взгляд, вздохнула. Отец на это собрал брови к переносице и что–то пробурчал под нос.

Но в это время со двора недовольно отозвалась утка, гавкнул Рябко, кто–то успокоил его, а дальше подергал калитку, что вела из овина в хату. Родители встрепенулись, снимая с лица какую–то толику печали.

— К вам можно? — застревает в дверях измаранный глиной дядька Владимир, который прихорашивался только в большие праздники.

— Да заходите уж, коли в дверях стоите, — неласково отозвался отец.

Но это не очень взволновало толстокожего дядюшку, который хекнул и двинулся ближе к столу.

— Чего–то вы никогда не осчастливите нашу хату, так дай, думаю, по–свойски загляну к вам перед дождем, — сладкоречиво заговорил дядюшка и этим немало удивил нас всех.

Отец исподлобья глянул на него:

— А откуда вы знаете, что будет дождь?

— Имею в своих костях календарь: зайдет в них ломота — жди непогоду. Добрый вечер вам.

— Добрый вечер. Вас, вижу, груша приворожила?

— Вот и не угадали, Афанасий. Что груша? Куда она денется? Вы сначала рассердились на меня, а потом сами поняли, что она моя. Как говорят, и просо мое, и воробьи мои.

— Не ваше просо и не ваши воробьи, — сразу рассердился отец.

— И между святыми бывает ссора, — не сердится дядюшка. — Послушаем, что скажут об этом люди.

— Вы уже имеете свидетелей?

— Подбираю, подбираю, Афанасий Демьянович. Я не привык, чтобы мое, пусть даже копеечное, пропадало, потому что за копейкой и рубль упустишь. Вот так, а не иначе надо жить–хозяйничать. Но теперь такое время, что всякий норовит обидеть барина–хозяина… А это правда, что наш царь–государь собрал за гряницей аж миллион армии?

— Давно уже ваш царь–государь лежит в земле.

— Э, не говорите, в земле лежит его двойник. А сам царь–государь за гряницей силы собирает.

— Это вы меня пугать пришли? — отец злорадно подсек дядюшку.

— Да что вы, Афанасий? — развел руками крепыш. — Зачем мне кого–то пугать, когда сам в революцию был пуганый. Я к вам по делам кумерции.

— Кумерции?!

— Ну да! Может, ваше помирится с нашим. Вот сорока на хвосте принесла, что вы собираетесь переселяться.

— Сорока ваша не солгала.

Мать и я вздохнули. Но дядька Владимир не услышал нашей печали и бодро продолжал:

— Это правильно делаете, что собираетесь в степи. Там и земли больше, и после голода столько крещенного люду вымерло, что дом, а не этот погреб за бесценок приобретете. Вот я и заглянул к вам: не будем ли сватами?

— Что же вы сватать пришли? Мою хату?

— Зачем мне эта коптильня? Вот ваша десятинка над трактом пригодилась бы мне. Правда, не очень она удобная, вытопчут ее на распутье, да и земелька тоже могла бы лучшей быть, — хитренько охаивает наше самое большое богатство, чтобы сбить цену. — Но, если гноить ее, что–то бог зародит.

— Вы, пока не очерните, до тех пор не купите? — заступается мать за нашу десятину.

— Разве я неправду говорю? — косится дядюшка на мать, коснувшись рукой кармана, спрашивает у отца: — Как вы на это, когда я то?

— Разве вам выгодно к своим девяти знаменитым десятинкам иметь мою, расхристанную?

— Выгодно! Выгодно, Афанасий, для круглого числа! Во всем люблю круглые числа. Даже жену брал только с круглым числом — шестнадцатку. Было бы ей семнадцать лет — не женился бы, — и дядюшка Владимир захихикал, довольный своей остротой.

Я никогда не видел его таким разговорчивым. Он всегда сидит на людях, как колокол безъязыкий, прячет в себе слова, как сокровища в земле. А это, вишь, даже шутить изволил. Вот как кумерция развязала язык. Теперь бы ему, наверно, и тетка Марийка позавидовала.

Я так начинаю сердиться на дядюшку, таким кошусь на него глазом, что даже отец изумленно глянул на меня. А дядюшка Владимир дальше прял свою пряжу, как паук паутину, жалел нас, желал счастья и все расхваливал те края, где люди не имеют затруднения с землей.

— Там середняку нарезают даже по двадцать — двадцать пять десятин, а здесь тяжело сеять, когда незачем пахать.

— Чего бы вам, Владимир, не поехать туда? — отозвалась сквозь слезы мама.

— Мне? — обалдел дядюшка. — Как это? И зачем это мне? Что мы — хуже людей! — но сразу же спохватился, что ляпнул лишнее. — Я, женщина добрая, уже и здесь приспособился к своим недостаткам, к своим десятинкам. Это не та роскошь, когда чернозем на сажень залегает, но без хлеба не оставит. Так будем сватами?

— Вы же говорили, что не имеете за душой ни копейки, — съязвил отец.

— Для вас вытрясу последнее, — расщедрился дядюшка. — Чего не дотрясу — одолжу, на чью–то белую бумагу всю душу заложу. Какую же цену правите за свою десятинку?

— Сто двадцать рублей золотом.

— Что–что?! — притворно не расслышал дядюшка и повернул к отцу заросшее ухо.

— Сто двадцать говорю.

— Сто двадцать! — пришел в ужас дядюшка, развесил губы и выкатил глаза на отца. — Бойтесь, Афанасий, бога и людей. Красная ей цена — шестьдесят рублей, но я вам, по–свойски, наброшу еще десятку. Знайте мою доброту.

— Разве вы когда–то не разминулись с нею?

— Ой Афанасий, Афанасий, держите свои насмешки хоть на кончике языка… Так за семьдесят отдадите? У меня же пятерки, как звезды в жатву, — с самой луны отлиты.

— И где они взялись у вас?

— Где? — спохватился дядюшка. — Это длинная сказка. Так давайте свою руку — позолочу ее. Где уж мое ни пропадало!

Начался тот скучный торг, когда один много просит, а второй мало дает.

Отец понемногу спускался вниз, а дядюшка еще медленнее, как слизняк, полз вверх. Торг повис на девяноста рублях и дальше — ни тпру, ни ну.

— Вот все на небе святые видят, что переплачиваю! — добрался–таки дядюшка до неба и вынул из кармана залосненную кубышку. Что–то в ней звякнуло, и скупец, как музыку, уловил тот звон, потемнел, чувствуя разлуку с ним. — Так девяносто рублей?

— Прибивайтесь уже к круглому числу, которое вы так любите.

— Сам бог–отец видит — от души отрываю! — аж руки протянул вверх, потом устыдился, потому что негоже поднимать их к всевышнему с кошельком.

Отец покачал головой:

— Ох, Владимир, Владимир, заведет вас алчность и сребролюбие не к богу, а в следы беспятого.

— Какое там сребролюбие! Чужие деньги и дурак считает во снах, — рассердился дядюшка, и глаза его закаменели.

Не знаю, как уж оно случилось, но кто–то меня дернул за язык, и я неожиданно для себя и для всех встрял в торг:

— Дядя Владимир, и зачем так торговаться, если вы деньги мерками меряете?

В доме сразу стало так тихо, что песня сверчков грохнула, как свадебная музыка.

— Что это?! Что?! — оторопел, растерялся, вытаращился и начал наливаться свекольным соком дядюшка, а мать заслонила ладонью рот и стремглав выскочила из хаты.

Я присмирел, с опаской присматриваясь, как злость скачет по лицу дядьки.

— Что это? — еще раз повторил дядюшка и, качаясь, встал со скамейки.

— Ничего, Владимир. Ну, ляпнуло себе что–то перед сном это дремало. Разве оно, глупенькое, что–то соображает? — примирительно сказал отец.

— Э, нет, нет! Не дурите мою голову: я тоже ум не в решете ношу. Это ваше дурноколенное глумление, все ваши балагуры и насмешки отозвались в нем! — визжал гость. — Я всегда знал, что вы на меня зуб имеете. И мальчика настраиваете на меня! Я тоже!.. Я… я… я!.. — дядюшка дрожащей рукой всунул кубышку в карман и, захлебываясь от негодования и обиды, вылетел из хаты.

— Вот сторговались, вот выпал редкий вечер, — сказал в сердцах сам себе отец и смерил меня теми глазами, в которых и следа не осталось от чертиков. — Ну?