Георгий Семёнов - Голубой дым

• Название: Голубой дым
• Автор: Георгий Семёнов
• Издательство: Современник
• Жанр: Современная проза
• Год: 1979

В этот сборник известного советского писателя Георгия Семенова вошли лучшие его произведения, написанные в 70-е годы прошлого столетия.

---

Это отношение было так прочно и незыблемо, что Дина Демьяновна и не оспаривала его и сама на первых порах тоже относилась к пестрым зонтикам с нескрываемой иронией. А теперь вот не решалась выйти на улицу под черным, хотя и цветного тоже еще не решалась купить и лишь только приглядывалась.

— Я вообще не люблю зонты, — сказала она, выходя из троллейбуса. — Сумки, зонты, портфели... Руки заняты, а я этого терпеть не могу. Лучше промокнуть.

В девятом часу вечера, голодные и мокрые, с покупками в руках, они ворвались сырым ветром в тихие простяковские комнаты, и вскоре в этой теплой, печной тишине запахло жареным мясом.

Дина Демьяновна грелась возле белого зеркала голландской печи, а Петя Взоров, как и обещал, жарил мясо.

Татьяна Родионовна накрывала на стол и говорила с добродушным осуждением:

— Диночка, ну ты бы все-таки пошла, помогла бы Пете. Неудобно: мужчина жарит мясо, а ты тут греешься. Он ведь, наверное, не умеет, а меня не слушает совсем.

Демьян Николаевич, шурша газетой, отвечал вместо дочери:

— Самое вкусное мясо готовят мужчины, а женщины умеют делать только котлеты. Женщин вообще научили готовить мужчины. Давно известно, что женщина еще не придумала ни одного нового блюда. Все это делали мужчины. Бефстроганов... и так далее... А на завтра обещают с прояснениями и кратковременные дожди... День тоже кратковременен, особенно осенний.

Дина Демьяновна, пронизанная сухим теплом, сладко обожженная сияющими изразцами, молча смотрела на поблескивающий стол, нагружаемый фарфором, металлом и стеклом, и состояние полнейшего равнодушия окутывало ее. Ей не хотелось спорить с отцом, отвечать матери, не хотелось двигаться, думать. Она ждала, когда на холодном этом столе задымится мясо. В эти минуты ей очень хотелось пить красное вино и есть горячее мясо. Горизонталь белого стола, вертикаль белой печи — холодная плоскость и плоскость горячая... Она была в эти минуты одна, распластанно нежась в тепле, чувствуя лопатками покалывающий жар раскаленных изразцов. И чудилось ей, что она лежит на горячем белом песке, а перед ней сияет посудой холодная вертикаль стола, хрустальные рюмки, дутое серебро ножей и вилок...

— У меня от голода, — сказала она, — кружится голова. Если я сейчас пойду ему помогать, я обязательно чего-нибудь уроню и вообще вывалю мясо на пол. А ты, папа, конечно, большой изобретатель и выдумщик у нас.

— Я? Да, конечно... А ты разве не помнишь моих бутербродов? Хлеб с маслом, с абрикосовым джемом и ломтиками швейцарского сыра. Разве это не я придумал? А котлеты из колбасы?

Однажды гости не притронулись к колбасе, и Демьян Николаевич на следующий день провернул нарезанную колбасу и приготовил жесткие и очень соленые котлеты, назвав их колбалетами.

— А кто их доедал? Кто их вообще-то ел?

— Не в этом дело, доченька. Но ведь вам с мамой в голову не пришло, и колбаса бы пропала, а тут все-таки... А потом, все новое обычно не сразу завоевывает признание. На-ка лучше почитай газету, очень интересная газета, чрезвычайно, ты никогда ничего подобного не читала.

В простяковском доме царило в этот вечер благодушие, и опять надежды расслабили всех, настроили на добрый лад, на семейную доверительную воркотню, на рюмочку густого вина и мясо, поджаренное зятем, на тот маленький и случайный ужин, похожий на загородный пикник, который только и возможен в счастливом доме. И всем казалось в этот вечер, что так теперь и будет всю жизнь: ничто не предвещало беды.

Демьян Николаевич даже опьянел в этот вечер, потому что он не удержался и прибавил к вину домашнюю вишневку. А Татьяна Родионовна очень хвалила мясо, хотя и положила себе жесткий и самый подгоревший кусочек. Но хвалила она вполне искренне, и съела она свой кусочек с большим аппетитом, запивая его маленькими глоточками вина. И даже горчинка пригаринки казалась ей пикантной и неожиданно подходящей к жесткому мясу. И жесткость не казалась ей жесткостью: ей даже чудилось, что эта жесткость придавала мясу изначальный, диковатый и только далеким пращурам знакомый вкус.

— Вот что значит мужская рука, — говорила она, млея от удовольствия. — А я все делаю совсем не так... Я долго его колочу, пока оно в мочалку не превратится, а потом уж на сковородку.

А Демьян Николаевич не забывал, конечно, подтрунить над ней.

— И получаются котлеты, — говорил он, рассчитывая на улыбки.

А в этот вечер улыбки не сходили с лиц. И души всех были распахнуты для добра, любви и обожания. Даже Петя Взоров улыбался в этот вечер так хорошо, что Дина Демьяновна не вытерпела однажды, схватила его за руку, порывисто подняла со стула и увлекла за собой в свою комнату, а там прижалась к нему, как та, в Столешниковом, вознесла на него взгляд и таким долгим поцелуем поблагодарила его за весь этот вечер, что даже слезы у нее выступили, и она не сразу еще вернулась в общую комнату, охорашиваясь перед зеркалом после этого поцелуя, покусывая онемевшую губу и припудривая щеки. Она себя чувствовала так в эти минуты, будто безумно устала от какого-то бешеного и очень приятного ей танца, но, не в силах еще отдышаться, уже готова была снова пуститься в пляс.

— Ну что ты, дурочка, так радуешься, — говорила она своему отражению. — Нельзя так радоваться, нельзя. Что это случилось вдруг с тобой? Слезы, восторги! Роковой поцелуй, вознесение на небо... Боже мой, нельзя же так! Это можно тем, которые там, над толпой... Но ты ведь совсем другая...

Так она твердила себе мысленно, а когда, очень смущенная и словно бы сразу повзрослевшая, успокоенная, вошла в комнату и села на стул, первое, что она сделала, подчиняясь какой-то возникшей в ней язвительности и иронии, был коротенький и пренебрежительный рассказ о целующейся паре возле кондитерского магазина.

И, рассказывая, она словно бы Пете Взорову говорила: «Мне тоже захотелось так же, но, как видишь, ничего из этого не получилось, увы. Мы с тобой другие, нам нужна теплая комната, а те, которые там, под дождем, ничего не хотели и никто им не нужен был в целом мире. А мы с тобой почки дерева, у которого старые и сухие корни. Нам бы под дождь, а мы сидим в теплой комнате и сохнем».

— Ужасное безобразие, — сказала Татьяна Родионовна. — Молодежь так распущена, не знаешь что и подумать...

— Нет, — возразил ей Петя Взоров. — Это, наверное, не распущенность, а просто стиль поведения. Или спекуляция. Импортные сапожки из-под полы втридорога. Чувства на грош, вот и подогреваются эдаким протестом против нормы... А в общем-то, я с вами, Татьяна Родионовна, согласен, конечно, — распущенность нравов сейчас великая... Хотя, может, это и не распущенность все-таки...

Дина Демьяновна с удивлением и растерянностью посмотрела на него и тихо спросила:

— А разве не ты говорил, что они тебе понравились?

Петя Взоров, как он это часто делал, нахмурился вдруг на мгновение, дернул бровями и, снова расслабившись, ответил:

— Говорил. Но что значит — понравились! Если я слушаю смешную болтовню пьяного или вижу, как он идет, заплетаясь, а потом об этом рассказываю, например, тебе, разве я не с удовольствием это делаю? Мне этот пьяный понравился, он прошел мимо и не задел меня, но доставил мне маленькое удовольствие. Делать же вывод, что мне вообще по душе пьяные люди, что я в восторге, это, по-моему, совсем другое дело. Как бы там ни было, а есть нравственные нормы, которые нужны не мне, не тебе, а обществу, в целом...

— Но разве они?.. При чем тут нормы... Разве любовь...

— Подожди, я еще не кончил... Люди — маленькие клеточки большого организма, который я назвал бы человечеством... Вот так я думаю. Да. И если одна клеточка больна, она может заразить соседнюю, а та, в свою очередь, своих соседей и так далее... Клетки не смогут уже, делясь, рождать клетки или во всяком случае будут рождать себе подобные больные клетки... В конце концов этот процесс может стать неуправляемым, и тогда все, к чему пришло человечество, вообще вся цивилизация может вернуться к пещерным нравам. Вот скажи мне, пожалуйста, где граница нравственного и безнравственного: парень идет рядом с девушкой, парень идет под руку, парень идет, обняв ее за плечи, идет, обняв за талию, идет и целуется, идет и гладит ее и так далее. Где граница? Она ведь никем еще не ограждена или, вернее, была когда-то у каждого народа ограждена по-своему. А теперь-то нет. Какую информацию, какой код заложат эти двое целующихся своему дитяти, если оно у них родится? Все дозволено? Да, конечно, но ты не смотри на меня как на ретрограда какого-нибудь... Я понимаю, моя позиция несимпатична эмоциональным людям!.. Как же! Любовь и нормы?! Ужас... Конформизм и прочее, и прочее... Ну хорошо, парень наденет девичью юбочку и начнет собирать подснежники... Это хорошо?

— Если подснежники — хорошо.

— Плохо, потому что мужчина должен быть антиподом женщины. Критская культура погибла, и ее растоптали варвары, когда пресытившиеся мужчины стали собирать крокусы. Я о чем хочу сказать, я тут сбился немножко, но, в общем-то, все к одному. Я бы не хотел, например, увидеть своих сестренок целующихся таким образом, как мы видели сегодня.