Николай Мордвинов - Дневники

• Название: Дневники
• Автор: Николай Мордвинов
• Издательство: Всероссийское театральное общество
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1976

В книгу включены дневники известного артиста Николая Дмитриевича Мордвинова и воспоминания о нем.

---

— У тебя в Отелло намечаются новые точки зрения на образ, но он не поднят. Ты бы посмотрел Хораву. Это не твоя роль. Потому что нет в тебе нужных качеств, у тебя и «Демон» не прозвучал. Твои роли романтические. Романтические через сегодняшнее видение мира. Через действительность, реализм, сегодняшнее. Поэтому «Чудра» и Шолохов у тебя получаются блестяще. Поэтому Кавалер окрашен тобой в такие теплые тона, что комедия звучит у тебя задушевно, хотя и бравурно. А Отелло не твоя роль. И это общее мнение.

— А отчего же зал всегда переполнен? Отчего же спрашивают, я ли играю? А отчего в зале плачут?

— Ну, в зависимости кто спрашивает, кто плачет…

— Девочки, хочешь сказать?

— Не обязательно. И взрослым можно не верить…

— Вот я так в последнее время и решил делать. Нет, Гриша, я решил, что эту роль я сыграю, что она моя роль. Вы все, ты, Морозов, Юзовский и другие, кто с вами, совсем было сбили меня с толку, да чуть было не утопили. Теперь я выбираюсь и, уверен, выплыву!

1/III

Пересмотрел в памяти весь вчерашний разговор, и что-то мне стыдно стало.

Может, мною начинает владеть уязвленное самолюбие?

Много очень говорю, часто очень доказываю!

На сцене это надо делать, а не в спорах.

Хотя состояние понятное.

Ведь вот Бояджиев обиделся на статью о нем, напечатанную в «Советском искусстве». Особенно на статью Коварского[189]. Больше того, назвал их подлыми. Больше того, решил уйти из критиков. Больше того, решил уйти от современности и заняться средневековым театром…

Но тем не менее довольно об этом, довольно негодовать словами. Пора «негодовать делом».

13/IV

Я лично не хочу любоваться Тригориным.

Ю.А. говорит, что я смотрю упрощенчески.

А я не понимаю, как можно сейчас играть эти роли иначе! И, боюсь, спектакль, трактованный по Ю.А., не будет принят современным зрителем. Я говорю, что Тригорина я не люблю и играть его надо с четким отношением к нему. Точное и четкое отношение надо найти постановщику спектакля и ко всем другим персонажам «Чайки», иначе может получиться конфуз…

«Я не моралист… Я оптимист, не нытик», — говорит Чехов.

Али в эти слова мало отношения вложено? А кроме того, он — русский патриот. «Скверно вы живете, господа!» Он не мог не знать цены тем, кого писал.

У него нет щедринского сарказма, нет и стиха, «облитого горечью и злостью», он не бьет наотмашь.

Но есть точное знание, что скверно живут эти господа.

Знал, как надо жить не скверно.

А человек, не имеющий никакого отношения к добру и злу, — да человек ли он?

Чехов — человек.

Мне кажется, что у Чехова отношения выражены точно:

«Что же от вас требовать-то, дорогие господа, пусть на вас посмотрят другие, может быть, это у них отобьет охоту походить на вас».

1/V

События-то, события-то какие!

Войска армий соединились!

Наши в Берлине!

9/V

Речь, которую я говорил на Пушкинской площади.

«Товарищи, друзья, сестры, братья! Мужчины и женщины!

Юноши и девушки!

Сегодня день Победы оружия нашей Родины.

Сегодня день Победы гуманизма, свободы, демократии!

Сегодня Русь переживает один из самых великих дней своей истории.

Многие, очень многие тысячи жизней — самых молодых, горячих, талантливых, сильных, светлых — положили свои головы, чтобы Родина продолжала жить, справедливость — совершенствовать жизнь, правда — ковать счастье людей.

Предлагаю почтить память героев, что врезали свои горящие самолеты в самое пекло врага, что собою закрывали амбразуры дотов, что бросали свои тела под танки, взрывая эту нечисть своими сердцами, и тех, кто менее заметным, но также вдохновенным и полным подвига трудом делал победу и пал на этом посту.

Предлагаю почтить память их, как и память того последнего солдата, который отдал вчера свою героическую жизнь на поле брани, который своей кровью и смертью скрепил славу родной Красной Армии.

Предлагаю почтить светлую память их минутным молчанием!

Вспомните в это чудесное утро человечества, в это трепетное утро весны, когда из истории, поджав хвосты, уходило все смрадное и поганое — гитлеровский фашистский штаб с его приспешниками и последователями, когда человечество вырвало, наконец, у издыхавшего зверя его окровавленные когти — в это утро даже солнце не захотело скрыться за вчерашним, благодатным дождем.

Сегодня человечество вогнало бесславный осиновый кол в могилу фашистской Германии.

Цивилизация спасена.

Великий народ в лице его армии и тыла совершил великое!

Он сделал то, к чему был призван!

Он создал то, на что был способен!

Товарищи, начинается новая страница светлой жизни!

Сегодня вместе с поэтом хочется воскликнуть:

Да здравствует Разум!

Да здравствует солнце,

Да скроется тьма!

Слава героям, павшим за свободу и независимость нашей Родины!

Слава чудо-богатырям воинам!

Слава офицерам, генералам!

Слава маршалам!

Слава народу нашему!»

10/V

Три раза смотрел «Чайку»[190].

О себе и Тригориие: не каюсь, что не играю. Ничего значительного при этом решении спектакля я в Тригорине бы не сделал. У театра нет своей точки зрения ни на пьесу, ни на людей, в ней выведенных, ни, наконец, на свой спектакль. Поэтому мое вхождение в спектакль было бы насильственным и работа сулила бы бесконечные споры, дебаты… Ю.А. был бы недоволен… Конечно, эта встреча дала бы свои плоды, и многое из того, что сейчас существует в спектакле и в чем купаются исполнители, просто не существовало бы, но это стоило бы больших сил и нервов…

Впечатления у гостей самые разноречивые, даже у одних и тех же людей, при разных обстоятельствах мнения прямо противоположные…

Покрутиться среди них полезно, по крайней мере, знаешь цену их «мнениям».

Все люди обречены. Обречены, если не с сотворения мира, то от рождения, во всяком случае. У них не было, нет и быть не должно жизни.

Жизнь взята не от вчерашнего к завтрашнему, а взята в статике. Сегодня. И застыла на этом. Темп немыслимо тягуч. Никто ничего не хочет, никуда не стремится, ничего не добивается.

В жизни так не бывает, не было и не будет. У Чехова этого тоже нет.

Оформление:

То иллюзорно-натуралистическое, то условное со множеством деталей.

Парк, как парк, в котором деревья, как деревья в любой декорации… А мне хотелось бы увидеть глазами художника чеховский парк и лес.

Такие же и люди: «общие», только еще тягучие, медлительные, нудные…

Нет, нет, нет…

В декорациях тоже мешанина! Наклонный пол и натуралистические деревья. Тюлевый, серый занавес со всякими висюльками и балюстрадой наверху и жесткий проволочный кустарник. Метерлинк и Островский. Загроможденная и обращающая на себя внимание сцена.

По исполнителям:

У обеих пар нет радости любви, даже в начале любви. Неразделенная любовь-то потом. Да и вообще муки любви — не муки зубной боли.

Любовь как проклятье, любовь как кошмар. Любовь всеми переживается как мука: и у Ванина, и у Астангова, и у Марецкой, и у Караваевой, и у Названова с Оганезовой. В любом сочетании любовь трактуется как проклятие жизни. Уж не говорю об Алексеевой…[191] В пьесе есть иная любовь. Эта иная любовь не подсмотрена и не сыграна, а она — главная в пьесе.

Дорн тоже весь выпотрошен жизнью, а ведь он — «сытый» человек. Плятт хорошо играет, но не играет главного и привлекательного, заложенного в роли. У Плятта Дорн так же равнодушен и той же никудышной породы, что и все. Дорн — умница, прожил жизнь интересно, может обобщать, он мудр, много видел и пр. И это все мне хочется видеть в нем, а не его скуку.

Словом, все подпали под «чеховский тон». А между тем люди у него хоть и «чеховские», но разные, с разными темпераментами, темпом, ритмом, с разной ленью, с разной силой полета, да, да непременно — полета, а не ползания…

Уход «Чайки» в темноту… это совсем мистика… Она ушла в трудную жизнь, но в жизнь, а не в темноту, она ушла делать… Она — волевая. Это надо было вскрыть прежде всего.

17/V

Слушал «Войну и мир» Прокофьева.

Хорошо сделана сцена бреда Андрея.

Прозаический текст упирается. Петь нечего. Сама музыкальная форма в силу своей ритмической организованности требует ритмизированного или стихотворного текста.

Эти речитативы могут рассматриваться как новая форма музыкального произведения, но не форма пения. В речитативах Прокофьева я почему-то не различаю тембров, ни у мужчин, ни у женщин.

Чем лучше, певучее стих, тем легче он ложится на музыку, это неслучайно. Чем он ближе сам к музыке, тем легче переходит в музыку. Поэтому, наверно, Пушкин так легко и привольно ложится на музыкальный язык.