Всеволод Рождественский - Максимилиан Волошин - художник

• Название: Максимилиан Волошин - художник
• Автор: Всеволод Рождественский
• Издательство: Советский художник
• Жанр: Визуальные искусства
• Год: 1976

---

Читает:

- "К вам душа так радостно влекома - О, какая веет благодать - От страниц Вечернего Альбома - Почему альбом, а не тетрадь?"

Прерывая:

- Почему - альбом? На это вы ему ответите, что в тетрадку вы пишете в гимназии, а в альбом - дома. У нас в Смольном у всех были альбомы для стихов.

Почему скрывает чепчик черный

Чистый лоб, а на глазах - очки?

А, вот видите, он тоже заметил и, действительно, странно: такая молодая девушка, и вдруг - в чепце! (Впрочем, бритая было бы еще хуже!) И эти ужасные очки! Я всегда вам говорила... - "Я отметил только взгляд покорный и младенческий овал щеки". - А вот это очень хорошо! Младенческий! То есть на редкость младенческий! "Я лежу сегодня - невралгия - Боль как тихая виолончель - Ваших слов касания благие - И стихи, крылатый взмах качель Убаюкивают боль. Скитальцы, - Мы живем для трепета тоски..." - Да! Вот именно для трепета тоски! (И вдруг, от слога к слогу все более и более омрачневая и на последнем, как туча):

Чьи прохладно-ласковые пальцы

В темноте мне трогают виски?

- Ну вот видите - пальцы... Фу, какая гадость! Я говорю вам: он просто пользуется, что вашего отца нет дома... Это всегда так начинается: пальцы... Мой друг, верните ему это письмо с подчеркнутыми строками и припишите: "Я из порядочного дома и вообще..." Он все-таки должен знать, что вы дочь вашего отца... Вот что значит расти без матери! А вы (заминка), может быть действительно, от избытка чувств, в полной невинности, погладили его... по... виску? Предупреждаю вас, что они этого совсем не понимают, совсем не так понимают.

- Но - во-первых, я его не гладила, а во-вторых, - если бы даже - он поэт!

- Тем хуже. В меня тоже был влюблен один поэт, так его пришлось - Юлию Сергеевичу - сбросить с лестницы.

Так и ушла с этим неуютным видением будущего: массивного Максимилиана Александровича, летящего с нашей узкой мезонинной лестницы - к нам же в залу.

Дальше - хуже. То есть через день: бандероль, вскрываю: Henri de Regnier, "Les rencontres de Monsieur de Breot".

Восемнадцатый век. Приличный господин, но превращающийся, временами, в фавна. Праздник в его замке. Две дамы - маркизы, конечно, - гуляющие по многолюдному саду и ищущие уединения. Грот. Тут выясняется, что маркизы искали уединения вовсе не для души, а потому, что с утра не переставая пьют лимонад. Стало быть - уединяются. Подымают глаза: у входа в грот, заслоняя солнце и выход, огромный фавн, то есть тот самый Monsieur de Breot.

В негодовании захлопываю книгу. Эту - дрянь, эту - мерзость - мне? С книгой в руках и с неизъяснимым чувством брезгливости к этим рукам за то, что такую дрянь держат, иду к своей приятельнице и ввожу ее непосредственно в грот. Вскакивает, верней, выскакивает, как ожженная.

- Милый друг, это просто - порнография! (Пауза.) За это, собственно, следовало бы ссылать в Сибирь, а этого... поэта, во всяком случае, ни в коем случае, не пускайте через порог! (Пауза.) Нечего сказать - маркизы! Вы видите, как я была права! Милый друг, выбросьте эту ужасную книгу, а самого его, с этими (брезгливо) холодными висками... спустите с лестницы! Я вам говорю, как мать, и это же бы вам сказал ваш отец - если бы знал... Бедный Иван Владимирович!

Тотчас же садитесь и пишите: "Милостивый государь" - нет, какой же он государь! - просто без обращения: Москва, число. - После происшедшего между нами - нет, не надо между нами, а то он еще будет хвастаться - тогда так: "Ставлю вас в известность, что после нанесенного мне оскорбления в виде присланного мне порнографического французского романа вы навсегда лишились права преступить порог моего дома. Подпись". Всё.

- По-моему - слишком торжественно. Он будет смеяться. И я совсем не хочу, чтобы он больше ко мне никогда не пришел.

- Ну, как знаете, но предупреждаю вас, что: те стихи, эта книга - а третье будет... словом, он поведет себя как тот Monsieur - как его? - в том... нечего сказать! - гроте.

Мое письмо вышло проще, но не кротче. "Совершенно не понимаю, как вы, зная книги, которые я люблю, решились прислать мне такую мерзость, которую вам тут же, без благодарности, возвращаю".

На следующий день - явление самого Макса, с большим пакетом под мышкой.

- Вы очень на меня сердитесь?

- Да, я очень на вас сердилась.

- Я не знал, что вам не понравится, вернее, я не знал, что вам понравится, вернее, я так и знал, что вам не понравится - а теперь я знаю, что вам понравится.

И книга за книгой - все пять томов Жозефа Бальзамо Дюма, которого, прибавлю, люблю по нынешний день, а перечитывала всего только прошлой зимой - все пять томов, ни страницы не пропустив. На этот раз Макс знал, что мне понравится.

(Выкладывая пятый том:

- Марина Ивановна! Как хорошо, что вы не так пишете, как те, кого вы любите!

- Максимилиан Александрович! Как хорошо, что вы не так себя ведете, как герои тех книг, которые вы любите!)

Чтобы не оставлять ни тени на безупречном друге стольких женских душ и бескорыстном созерцателе, а когда и строителе стольких судеб, чтобы не оставлять ни пятнышка на том солнце, которым был и есть для меня Макс, установлю, что вопреки опасениям моей заботливой и опытной в поэтах приятельницы - здесь и тени не было "развращения малолетних". Дело несравненно проще и чище. Макс всегда был под ударом какого-нибудь писателя, с которым уже тогда, живым или мертвым, ни на миг не расставался и которого внушал - всем. В данный час его жизни этим живым или мертвым был Анри де Ренье, которого он мне с первой встречи и подарил - как самое дорогое, очередное самое дорогое. Не вышло. Почти что наоборот - вышло. Не только я ни романов Анри де Ренье, ни драм Клоделя, ни стихов Франси Жамма тогда не приняла, а пришлось ему, на двадцатилетие старшему, матёрому, бывалому, провалиться со мной в бессмертное младенчество од Виктора Гюго и в мое бренное собственное и бродить со мною рука об руку по пяти томам Бальзамо, шести Мизераблей и еще шести Консуэлы и Графини Рудольштадт Жорж Занд. Что он и делал - с неизбывным терпением и выносливостью, и с только, иногда, очень тяжелыми вздохами, как только собаки и очень тучные люди вздыхают: вздохом всего тела и всей души. Первое недоразумение оказалось последним, ибо первый же том Мемуаров Казановы, с первой же открывшейся страницы, был ему возвращен без всякой обиды, а просто:

- Спасибо: гроты, вроде твоего маркиза, возьми, пожалуйста, - в чем меня очень поддержала мать Максимилиана Волошина, Елена Оттобальдовна.

"В семнадцать лет - Мемуары Казановы, Макс, ты просто дурак!" - "Но, мама, эпоха та же, что в Жозефе Бальзамо и в Консуэле, которые ей так нравятся... Мне показалось..." - "Тебе казалось, а ей не показалось. Ни одной порядочной девушке в семнадцать лет не могут показаться Мемуары Казановы!" - "Но сам Казанова, мама, нравился каждой семнадцатилетней девушке!" - "Дурам, а Марина умная, итальянкам, а Марина - русская. А теперь, Макс, точка".

Каждая встреча начинается с ощупи, люди идут вслепую, и нет, по мне, худших времен - любви, дружбы, брака - чем пресловутых первых времен. Не худших времен, а более трудных времен, более смутных времен.

Очередной подарок Макса, кроме Консуэлы, Жозефа Бальзамо и Мизераблей не забыть восхитительной женской книги "Трагический Зверинец"254 и прекрасного Акселя", - был подарок мне живой героини и живого поэта, героини собственной поэмы: поэтессы Черубины де Габриак. Знаю, что многие это имя знают, для тех же, кто не знает, в двух словах:

Жила-была молодая девушка, скромная школьная учительница, Елизавета Ивановна Димитриева, с маленьким физическим дефектом - поскольку помню хромала. Из ее преподавательской жизни знаю один только случай, а именно вопрос школьникам попечителя округа:

- Ну кто же, дети, ваш любимый русский царь? - и единогласный ответ школьников:

- Гришка Отрепьев!

В этой молодой школьной девушке, которая хромала, жил нескромный, нешкольный, жестокий дар, который не только не хромал, а, как Пегас, земли не знал. Жил внутри, один, сжирая и сжигая. Максимилиан Волошин этому дару дал землю, то есть поприще, этой безымянной - имя, этой обездоленной судьбу. Как он это сделал? Прежде всего он понял, что школьная учительница такая-то и ее стихи - кони, плащи, шпаги - не совпадают и не совпадут никогда. Что боги, давшие ей ее сущность, дали ей, этой сущности, обратное внешность: лица и жизни. Что здесь, перед лицом его - всегда трагический, здесь же катастрофический союз души и тела. Не союз, а разрыв. Разрыв, которого она не может не сознавать и от которого она не может не страдать, как непрерывно страдали: Джордж Эллиот, Шарлотта Бронтё, Жюли де Леспинасс, Мери Вебб и другие, и другие, и другие некрасивые любимицы богов. Некрасивость лица и жизни, которая не может не мешать ей в даре: в свободном самораскрытии души. Очная ставка двух зеркал: тетради, где ее душа, и зеркала, где ее лицо и лицо ее быта. Тетради, где она похожа, и зеркала, где она не похожа. Жестокий самосуд ума, сводящийся к двум раскрытым глазам. Я такую себя не могу любить, я с такой собой - не могу жить. Эта - не я.