Георгий Михайловский - Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1.

• Название: Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1.
• Автор: Георгий Михайловский
• Издательство: Издательство «Международные отношения»
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1993
• ISBN: 5-7133-0494-9; 5-7133-0493-0

Это первая публикация недавно обнаруженных в Архиве внешней политики России «Записок» Г.Н. Михайловского, сына известного русского писателя Н. Гарина-Михайловского. Автор прослужил в МИД России с 1914 по 1920 г. Его воспоминания — своего рода исповедь российского интеллигента, достоверное и честное свидетельство очевидца и участника событий, который имел возможность не только наблюдать за формированием внешней и внутренней политики Николая II, Временного правительства, а затем Деникина и Врангеля, но и сотрудничать со многими главными действующими лицами российской трагедии. Книга 1 охватывает период с августа 1914 г. по октябрь 1917 г. Для широкого круга читателей.  

---

Анатолий Анатольевич Нератов

А.А. Нератов, товарищ министра иностранных дел с 1910 г., пережил на своём посту пять министров — С.Д. Сазонова, Б.В. Штюрмера, Н.Н. Покровского, П.Н. Милюкова и М.И. Терещенко, являясь живым показателем преемственности русской внешней политики во время войны и до большевистского переворота в октябре 1917 г. Он был не только правой рукой министра и ценнейшим техническим советником, но не раз, в особенности после ухода С.Д. Сазонова, с которым он был «на ты» в качестве товарища по лицею, и фактическим руководителем министерства. А при Сазонове ему пришлось в период его болезни управлять министерством более года. Нератов был не только главной внутренней пружиной ведомства и его истинным хозяином, но и символом в глазах иностранцев, в особенности же союзников. То обстоятельство, что, несмотря на смены министров и перемену формы правления, Нератов продолжал оставаться на своём посту, толковалось в союзных посольствах как наглядное доказательство неизменности основной линии поведения русского правительства в отношении к мировой войне.

Если при всём этом Нератов не стал министром иностранных дел, то это надо объяснить главным образом некоторыми личными свойствами Нератова, делавшими его неприемлемым в этой роли ни для двора, где хотели видеть или своего человека, как Штюрмер, или неспециалиста, как, например, Покровский, которого можно было бы в любой момент убрать, ни для революции, которая также не могла отдать такой важный пост в руки бюрократа старого режима, хотя бы и очень ценного техника-дипломата. Если бы ещё при этом Нератов поставил вопрос об уходе при царском или при Временном правительстве, то, может быть, ему удалось бы найти общий язык с тем или другим, но такой парламентский способ действия претил всей истинно бюрократической чистой натуре Нератова, при своём высоком положении отличавшегося крайней скромностью и даже застенчивостью. Его глубоко искренний патриотизм не позволял ему также опуститься до мелкого интриганства, что, конечно, в последние месяцы царского режима могло бы иметь успех. Неизменность же пребывания Нератова на своём посту устраивала всех. Что же касается его самого, то когда он попал в списки членов Государственного совета по назначению 1 января 1917 г., то так явно сиял от радости, что видно было: это осуществление самых затаенных его мечтаний.

Нератов был незаменимый специалист и добросовестнейший работник, но, быть может, на посту министра иностранных дел в такой момент он был бы тем, чем был в качестве товарища министра, то есть человеком, при всех его заслугах и опыте лишённым творческого размаха и инициативы. Но главное не в этом — и его начальники часто были этого лишены; главное было в том, что время требовало либо штюрмеровского угодничества, либо сазоновского темперамента, либо общественных связей с той Россией, которая органически была чужда Нератову.

Было ещё одно обстоятельство, в высшей степени странное для такого крупного дипломата, каким несомненно был Нератов, — это то, что он за 30 лет службы в МИД ни разу не был за границей. Вот почему при всём его изумительном знакомстве с делами по архивам МИД (память Нератова в этом отношении была поразительна) у него не было живых связей с иностранцами, и он не мог рассчитывать и здесь на широкую поддержку, скажем, союзных кругов. Нератов был во многих отношениях олицетворением всего наиболее положительного, что мог дать «служилый Петербург», но для дипломата у него не хватало, грубо говоря, заграничного стажа, что требовалось от всех служащих МИД. И это отразилось в конце концов на карьере этого человека, «вынянчившего», по его собственному выражению, по крайней мере четырёх министров иностранных дел, не считая Сазонова.

Об отношении к Нератову государя можно сказать, что если бы он действительно был самодержцем у себя в стране, то он, наверное, сделал бы Нератова министром. Лично ему Нератов, несомненно, нравился, и он называл его «своим лучшим докладчиком». Это своё расположение государь, например, проявил перед самой войной, когда поднялся скандальный процесс братьев Нератова, инженеров путей сообщения, обвинённых в подлогах и прочих подобных же преступлениях в нескольких акционерных предприятиях. Братья Нератова были осуждены (хотя впоследствии помилованы государем), и ввиду того шума, который в печати и обществе подняло это дело, Нератов, хотя нисколько к этим делам не причастный и сам, вообще говоря, кристально честный в отношении каких бы то ни было финансовых вопросов, поставил перед царём вопрос об уходе, считая для себя неудобным занимать столь высокий пост в государстве при таком скандальном семейном деле. Государь ему на это сказал, что «нет семьи без урода» и что это совершенно не уважительная причина для ухода с царской ответственной службы. Мало того, впоследствии, несомненно из расположения к Нератову, он помиловал его братьев, хотя, конечно, никаких объективных данных, заслуживавших снисхождения, в этом процессе не было.

Было и ещё одно обстоятельство, бесспорно также помешавшее министерской карьере Нератова, — он как человек, более 30 лет проведший в департаментах МИД, то есть человек архибюрократического склада, не был по своему прошлому опыту пригоден для роли министра в эпоху после 1906 г., когда министру иностранных дел волей-неволей приходилось так или иначе сталкиваться с законодательными палатами. Для общения с «народным представительством» Нератов не годился уже в силу того, что не обладал никаким даром слова, а из-за личной застенчивости вне привычной департаментской обстановки, да ещё на такой скользкой арене, как Государственная дума, он совершенно терялся. Поэтому, когда во время замещения Нератовым Сазонова в период болезни последнего в 1911 г. государь хотел, чтобы Нератов выступил в Государственной думе, тот категорически от этого отказался и просил в виде личной милости государя избавить его раз и навсегда от выступлений в законодательных палатах. Как бы сам Николай II ни относился к «народному представительству», положение министра иностранных дел обязывало к публичному общению с ним, и такого безмолвного министра иметь при себе было совершенно невозможно.

Эта черта Нератова была настолько общеизвестна, что когда уже в период войны требовалось выступление товарища министра иностранных дел, то выступал в Государственной думе и в Государственном совете не Нератов, а другой товарищ министра, В.А. Арцимович, игравший в действительной жизни ведомства неизмеримо меньшую роль. Так, например, по злосчастному вопросу об «иностранных фамилиях» в дипломатическом ведомстве всю тяжесть атак в обеих законодательных палатах принял на себя Арцимович, а Нератов на моей памяти никогда там не выступал. Этот курьёз переходной полуконституционной-полубюрократической эпохи в лице Нератова, дипломата-бюрократа, не бывавшего за границей и управлявшего ведомством в совершенной тени по отношению к «народному представительству», служил предметом неоднократных подшучиваний со стороны коллег Нератова по ведомству, из коих большинство тоже едва ли могло бы показать себя со столыпинским блеском или просто с привычной уверенностью лиц, посвятивших себя в той или иной форме общественной деятельности. Когда кому-либо из них приходилось выступать хотя бы в бюджетной комиссии в Государственной думе, то они чувствовали себя там значительно менее уверенно, чем в любом иностранном дипломатическом салоне, где не только каждое слово, но и каждый жест на счету.

В ту эпоху, когда я поступил на дипломатическую службу, лицом, имевшим наибольшие связи и наилучшие отношения с Государственной думой, был, несомненно, сам министр Сазонов, брат которого, Николай Дмитриевич Сазонов, был, между прочим, депутатом от Казанской губернии (что способствовало, конечно, его осведомлённости в отношении думских настроений). Характерно для той внимательности, с которой Сазонов следил за всем, что делалось в Думе, и то, что его личный секретарь А.А. Радкевич имел братьев — одного членом Думы, другого — в канцелярии Думы. Это обстоятельство, как мне совершенно точно известно, очень ценилось Сазоновым, до своей отставки не расстававшимся с Радкевичем, хотя тот ничем не отличался в других отношениях от любого чиновника МИД и с уходом Сазонова был быстро заменён другими секретарями.

Если, однако, в отношении публичных и общественных выступлений Нератов был человек «старомодный», то, с другой стороны, он обладал незаурядной гибкостью в приспособлении к быстро менявшимся политическим течениям. На моих глазах он был товарищем министра после Сазонова при Штюрмере, Покровском, Милюкове и Терещенко, и хотя, конечно, все чиновники должны были приспосабливаться к этому, такова уж чиновничья служба, но никому из них это не удавалось в такой степени, как старшему товарищу министра Нератову.