Яков Минченков - Воспоминания о передвижниках

• Название: Воспоминания о передвижниках
• Автор: Яков Минченков
• Издательство: Художник РСФСР
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1965

Воспоминания одного из поздних передвижников - Якова Даниловича Минченкова - представляют несомненный интерес для читателя, так как в них, по существу впервые, отражена бытовая сторона жизни передвижников, их заветные мечты, дружба, трогательная любовь к живописи и музыке. Однако автор не всегда объективно оценивает события, омногом он говорит неопределенно, не указывая дат, некоторых фактов, называет некоторые картины неточными именами и т. п. Поэтому редакция считала необходимым снабдить книгу подробными примечаниями, дающими точные сведения о жизни и деятельности художников, упоминаемых в книге. Эти примечания дадут читателю возможность получить представление о той эпохе, к которой относятся воспоминания Я.Д. Минченкова

---

   -- Поезжайте с Кориным, -- говорю, -- и держитесь, крепко держитесь за Академию.

   Позднеев опрометью побежал покупать кисти.

   В Троице-Сергиевой лавре работали, выколачивали рубли Корин и Позднеев. Первому нужны были деньги для поездки за границу, для расширения кругозора в искусстве, а второму -- для попытки выбиться из омута, который его засасывал, для возможности поучиться в Академии.

   Ожесточенно отмахивал большой кистью Корин по стенам и парусам собора, следом тянулся Позднеев. Он держал себя геройски: боролся со своим недугом и совершенно не пил. Сосал какие-то леденцы, глотал пилюли и пил особую микстуру, составленную для него почему-то фельдшером-ветеринаром. Все это как будто убивало в нем жажду алкоголя.

   Когда работы над иконостасом были закончены, приехал митрополит на его освящение. С вечера была отслужена всенощная, митрополит удалился на отдых в свои покои, а приезжее из Москвы духовенство было приглашено монастырем на скромную вечернюю трапезу.

   На нее просили пожаловать и художников, Корина и Позднеева.

   Трапеза началась. За столами сидели со строгими лицами длиннобородые протоиереи, иереи, протодиаконы, иподиаконы, диаконы и старшая монастырская братия. Подавались различные закуски, грибные соленья, маринады, пироги с вязигой, растегаи, уха, рыба отварная, жареная, пироги сладкие, меда сотовые и жидкие и прочая съедобная всякая всячина в неизмеримом количестве. По разрешении вина и елея стояли и кувшины, графины и бутылки с квасами, наливками, винами. Сначала все стоя пели тропари, потом садились, выпивали каждый по своему вкусу и потребностям, крякали, стучали вилками и ножами и с громким присвистом и прихрюкиванием втягивали в себя с ложек горячую уху. Постепенно лица у всех потели и прояснялись.

   А когда появились на столе старые, потаенные бутылочки с напитками под названием "утоли моя печали", пение тропарей перешло на застольную песню: "Подноси сосед соседу -- сосед любит пить вино!" Песня эта нравилась и Корину, он тоже не избегал соседства, а Позднеев почувствовал в окружающей обстановке широкое поле для своей деятельности я уже не мог сдержаться. Он завел дружбу со своим соседом -- маленьким, худым, с лысиной и длинной сивой бородой иереем, аккуратно выполнявшим требование песни. Сосед оказался большим любителем колокольного звона, подбирал по тонам колокола и умел ловко на них звонить. Позднеев восторгался его способностями и доказывал, что это тоже великое искусство и что он, как и живописец, тоже художник. После этого они, скрестив руки, выпили на брудершафт и расцеловались. Позднеев что-то шептал иерею на ухо, а тот крутил головой.

   За столом пошли споры. Один говорил, что не ту катавасию на всенощной пропели, а другой доказывал, что пить не в порядке стали -- сразу большими стаканами, когда полагалось начинать с чарочки, равной большому персту до первого сустава. Митрополит, до которого доносились шум и пение, прислал узнать, что происходит. Ему ответили, что собрались святые отцы и готовятся на спевке к божественной литургии.

   Шум и гам продолжались. Одни пели уже "Чарочка моя, серебряная", другие -- не разберешь что. Корин, повернувшись спиной к столу и подперев обеими руками голову, гудел басом: "Мой костер в тумане светит", а Позднеев, взобравшись на скамью и подняв вверх обе руки, дирижировал вилкой всему хаосу.

   Сосед Позднеева, носивший не соответствующее его росту и фигуре имя -- Сила, стал выражать желание ударить в большой колокол на соборной колокольне. Позднеев ему говорил:

   -- Где тебе раскачать язык! Хоть и зовут тебя Силой, а ты настоящее бессилие!

   Сила хвастал:

   -- А вот и ударю! Не таким колоколам на своем веку бока тесал!

   -- Врешь, не ударишь! -- спорил Позднеев.

   -- Увидишь -- как ахну! -- горячился Сила.

   Сила скрылся.

   Снова пришел от митрополита посланный, принес отцам благословение на покой и просил помолчать, так как владыка не может от шума заснуть.

   Все было притихли. А в это время на колокольне понатужился отец Сила, раскачал тяжелый язык большущего колокола -- и в полуночи загудело на всю округу:

   -- Бум!.. Бум!.. Бум!..

   О том, что произошло от этого набата в монастыре, помалкивали...

   В результате работы в лавре Корин поехал за границу, а Позднеев поступил в Академию к Маковскому.

   Волгужев возвратился из Парижа и снова стал работать в натурном классе, где преподавал только что приглашенный в Училище Серов.

   Спрашиваю у Волгужева, какого он мнения о Серове как преподавателе.

   -- Ничего, -- говорит он, -- не мешает. Ты не смотри, что Серов низенький, он на аршин в землю врос, свое дело понимает.

   И снова рисует и пишет Волгужев, но теперь у него что-то не ладится, ему не присуждают ни за рисунок, ни за живопись медалей, необходимых для выпуска из Училища. Видимо, он уже устал. Сидит и на рисунке чертит французские буквы своей фамилии. Серов ему говорит:

   -- Что это вы пустяками занимаетесь, буквы выводите, а натурщика не рисуете.

   Волгужев даже привскочил.

   -- Вам хорошо, Валентин Александрович, вы сюда с улицы пришли, человек свежий и талант, вас никакая школа не душила. А нашего брата этот маховик к самой земле прижал, надорвались мы, вот и передыхаем, буквы пишем.

   Он становится раздражительным, прежнее спокойствие его покидает. Один раз вбегает в совет преподавателей:

   -- Чего вы нас держите, не выпускаете из школы? Большего от нас не добьетесь, видно, вы сами не знаете, как нас учить!

   И все же работает, бьется, старается хоть кончить Училище. И пора: силы его слабели; от пережитых тяжелых условий жизни, труда и постоянного напряжения он заболел какой-то сложной внутренней болезнью и стал таять. Однако не жаловался ни на что и переносил болезнь на ходу.

   Чувств своих и переживаний он не любил обнаруживать, однако и не был ко всему безучастным, только огонь его был скрыт где-то глубоко и горел невидимо для других.

   Ставили в Москве памятник Гоголю. Лепил его наш товарищ -- передвижник Н. А. Андреев (недавно, в 1932 году, умерший). Мне немного пришлось позировать Андрееву, и я взял с него обещание прислать билет на открытие памятника.

   А с открытием была беда: на месте торжества были устроены для публики огромные трибуны. И вот стали говорить, что трибуны не выдержат нагрузки и рухнут, произойдет несчастье. Строители трибун доказывали, что они прочные и ничем не угрожают. Свозили по ночам мешки с песком, грузили на трибуны для проверки прочности и в конце концов все же закрыли их для публики. В день торжества трибуны стояли вокруг памятника уныло пустынными.

   Я получил билет и был на площадке у самого памятника, когда его открывал и принимал городской голова князь Голицын.

   В расшитом мундире и треуголке на голове, он читал грамоту: "Принимая драгоценный дар сей, город обязуется свято хранить его" и т. д.

   Оркестр и хор в две тысячи человек исполняли под дирижерством композитора Ипполитова-Иванова написанную для этого случая кантату. В продолжение долгого времени шли процессии с венками из живых цветов. У подножия памятника вырос скоро целый ярко цветущий холм. О многом говорилось здесь, пелось, много было разных надписей на лентах цветов, только забыто и ни разу не было упомянуто имя автора памятника. Как будто это талантливое произведение, хотя и с налетом модернизма, выросло само из земли и явилось по приказу важных особ в золоченых мундирах.

   Автор памятника одиноко сидел на пустых трибунах, никем не потревоженный.

   Процессии прошли, на площадке стало пусто, мы с Андреевым остались одни. Видим -- бредет Волгужев, переступает канат, огораживающий площадку, и направляется к памятнику, а руку держит под пальто на груди.

   -- Иван Алексеевич! Что вы хотите делать? -- спрашиваем у него.

   Волгужев отзывается:

   -- Я-то? Меня чуть не задушили. Все сразу к памятнику. Говорю им: "Куда спешите? Чего вам делить?" А они знай прут, едва цветок не изломали.

   -- Какой цветок?

   Волгужев вытаскивает из-под пальто маленький алый цветочек:

   -- Вот я принес. Дай, думаю, преподнесу ему, великому художнику. -- Показывает на Гоголя: -- Он, Гоголь-то, смеялся, а об нас скорбел! И вам, Андреев, спасибо, что его соорудили, спасибо, милая душа! -- А потом добавил: -- А цветочек все равно засох бы, его совсем перестала поливать хозяйка.

   Нагнулся и воткнул между пышных венков свой цветок, пошептал что-то и медленно побрел прочь, опираясь на палку.

   Скоро он стал совсем плох, слег в постель и уже не мог подняться.

   Средств у него не осталось никаких после заграницы. Товарищи собрали немного денег и упросили его взять взаймы для уплаты за квартиру и на другие расходы. В Училище присудили ему медали и прислали диплом на звание художника.