Илья Толстой - Мои воспоминания

• Название: Мои воспоминания
• Автор: Илья Толстой
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2000
• ISBN: 5-293-00006-3

Об отце - Льве Николаевиче Толстом

---

   А нынче я вспомнил, что во всякой передней есть зеркало, а на каждой даме есть шляпка.

   Как только я это вспомнил, так она у меня пошла и пошла и сделала все как надо. Кажется, пустяки -- шляпка, а в этой-то шляпке, оказывается, все.

   Восстанавливая в памяти этот разговор, я думаю, что отец мне говорил о той сцене из "Анны Карениной", когда Анна приходила на свидание с сыном.

   Хотя в окончательной редакции романа в этой сцене ничего не говорится ни о шляпе, ни о зеркале (упомянута только густая черная вуаль), но я предполагаю, что в первоначальном виде, работая над этим местом, отец мог подвести Анну к зеркалу и заставить ее поправить или снять шляпу.

   Я помню, с каким увлечением папа мне это рассказывал, и мне теперь странно, что он делился такими тонкими художественными переживаниями с семилетним мальчиком, который в то время едва ли мог ему сочувствовать.

   Впрочем, такие вещи бывали с ним не раз.

   Как-то я слышал от него очень интересное определение того, что нужно писателю для его работы:

   -- Ты не можешь себе представить, что значит настроение, -- говорил он. -- Иногда бывает так, что встанешь утром бодрый, свежий -- голова ясная, -- начинаешь писать, выходит умно, последовательно, -- на другой день перечтешь и приходится все выкинуть, потому что все хорошо, а главного-то и нет. Нет воображения, нет талантливости, нет того "чего-то", того "чуть-чуть", без чего весь твой ум ничего не стоит3. В другой раз встанешь, не выспавшись, нервы натянуты -- ну, думаешь, нынче буду писать хорошо. И действительно, пишешь красиво, образно, воображения сколько хочешь, --

   96

   пересмотришь -- и опять никуда не годится, потому что написано глупо. Краски есть, а ума не хватило.

   Только тогда может выйти хорошо, когда ум и воображение в равновесии. Как только одно из двух пересилило -- так все пропало, -- бросай и начинай сызнова.

   И действительно, в работах отца не было конца переделкам. И его трудоспобность в этом отношении была удивительна.

   Кроме поездок верхом и охоты, мы страшно увлекались катанием на коньках и крокетом.

   Как только замерзал пруд, мы надевали коньки и все свободное от уроков время проводили на льду.

   За уроками не сидится, смотришь поминутно в заиндевевшие окна. На них мороз разрисовал какие-то папоротниковые ветки, какие-то кружева, полоски и звездочки. С утра из-за этих узоров солнце кажется ярко-красным. В комнатах горят и трещат печи. На дворе холодно. Истопник Семен приносит лишнюю вязанку мерзлых березовых дров и с шумом сбрасывает ее на пол.

   Наконец завтрак. "Lavez vos mains"*, и мы бежим наверх. Мама у самовара пьет кофе. Она никогда не завтракает. Рассаживаемся, едим торопясь и пулей бежим вниз одеваться. Полушубки, валенки, шапки с наушниками, берем коньки в руки и -- под гору к пруду.

   Monsieur Nief, в коротеньком черном полушубке, жмется от мороза, потирает руки и приговаривает: "Oh que les russes sont frileux"**. Почему он, замерзая сам, винит в зябкости русских, непонятно, но это и не интересно. Надеваем коньки, и начинается беготня. Дорожки на пруду расчищены большим кругом, но мы сами поделали лабиринты, переулочки и тупички и по ним вертимся. Приходят папа и мама и тоже надевают коньки. Ноги зябнут, пальцы онемели, но я молчу, потому что боюсь, что пошлют домой греться. Увлекаются все. Давно пора идти домой, но мы выпрашиваем еще несколько минут, еще немножечко. С деревни прибежали ребятишки и дивуются на нашу ловкость. Щекочет самолюбие, и начинаешь выкидывать всякие фокусы, пока не упадешь и не расшибешь себе нос.

   * Мойте ваши руки (франц.).

   ** О, как зябки русские (франц.).

   97

   -- Домой пора!

   Дома оказывается, что, несмотря на наушники, побелело ухо. Папа берет снег и безжалостно его трет. Ох, как больно! Но надо терпеть, реветь нельзя, а то завтра оставят меня дома.

   В начале зимы, когда лед был еще не прочен, нам не позволяли кататься по "большому" пруду, и мы отправлялись на "нижний", который был меньше и, главное, мельче.

   По поводу этого "нижнего" пруда папа рассказывал такой случай.

   Когда он был маленький, к ним в Ясную приезжал гостить их знакомый, Володенька Огарев.

   Это был мальчик самонадеянный, полный важности и презрения ко всему, что не он.

   Когда дети Толстые повели его показывать парк, он, подойдя к "нижнему" пруду, с важностью спросил:

   -- Это что?

   -- Пруд.

   -- Как пруд? Это -- лужа, я сейчас ее перепрыгну.

   Дети подзадорили его:

   -- А ну-ка, прыгни.

   Володенька разбежался с бугра и прыгнул,

   Конечно, он попал в самую середину и, вероятно, утонул бы, если бы бывшие тут покосницы не вытащили его граблями.

   После этого спесь с Володеньки была уже сбита.

   На этом же пруду я раз устроил преподленькую штуку, за которую мне сильно досталось.

   Мы пришли кататься на коньках, и с нами вместе прибежало человек пять деревенских ребят, моих ровесников. Лед был тонок, и все время то тут, то там слышались раскатистые, металлические потрескивания. Мне вздумалось испытать его прочность, я собрал всех ребят в кучу и велел им по команде "раз, два, три" изо всех сил подпрыгнуть.

   Сам я отошел в сторону.

   Мальчики подпрыгнули, лед под ними обломился, и они всей кучей пошли ко дну.

   К счастью, это было на мелком месте, около хвоста, и все кончилось благополучно.

   Ребят отвели к нам в дом, высушили, дали им горячего чая, а меня наказали.

   98

   На большом пруду у нас была устроена деревянная гора и всю зиму расчищались дорожки.

   Самый резвый наш бегун был брат Сережа.

   Один раз на перекрестке Сережа не успел увернуться, и мы с Таней на страшном ходу столкнулись и упали. Сережа внизу, а мы сверху. Встаем -- видим, Сережа лежит весь синий и дрыгает ногами. Сейчас же его подняли и повели домой.

   Он шел бодро, сам нес свои коньки, но ничего не помнил и не соображал. Спросили: какой нынче день?

   -- Не знаю...

   Он даже забыл, что было воскресенье и что мы поэтому не учились. Сейчас же послали в Тулу за доктором, поставили ему к ушам пиявки, и он заснул на целые сутки. Через день он встал совсем здоровым.

   А в другой раз восьмилетний брат Леля увидал расчищенную большую прорубь, подернутую тонким свежим льдом, и покатился по ней на коньках. К счастью, лед проломился только на другом конце, где он мог ухватиться за край ручонками. Бабы, полоскавшие белье около другой проруби, увидали, что он тонет, и вынули его.

   Сейчас понесли его в мокром полушубочке домой, растерли спиртом, и сколько же тут было аханий и оханий!.. Чуть-чуть не утонул!

   Там ведь место глубокое.

ГЛАВА XII

Охота

   С самого раннего детства мы увлекались охотой.

   Любимую собаку отца, ирландского сеттера Дору, я помню с тех пор, как помню себя.

   Помню, как подавали к дому тележку, запряженную какой-нибудь смирной лошадью, и мы ехали на болото, на "Дегатну" или в Малахово.

   На сиденье садился папа, иногда мама или кучер, а я с Дорой усаживался в ногах.

   Подъезжая к болоту, папа слезал, ставил свое ружье на землю и, держа его левой рукой, начинал его заряжать.

   99

   Сначала он сыпал в оба ствола порох, потом вклады-вал войлочные пыжи и заколачивал их шомполом. Шомпол ударялся о пыж и упруго, с каким-то металлическим звоном, подскакивал кверху.

   И папа бил им до тех пор, пока он не выскочит совсем из дула.

   Тогда он сыпал дробь и также запыживал и ее. Дора в это время вертелась около нас и, широко размахивая пушистым хвостом, нетерпеливо визжала.

   Когда папа шел по болоту, мы ехали по берегу, немного сзади него, и я с замиранием сердца следил за поиском собаки, за взлетом бекасов и за выстрелами.

   Иногда папа стрелял недурно, хотя часто горячился и тогда пуделял отчаянно.

   Весной мы любили ходить с ним на тягу.

   Часто мы стояли в "Заказе", близко от "зеленой палочки", но любимым нашим местом был "пчельник" за Воронкой.

   Там в старину стояли наши пчелы, и в низенькой, закопченной избушке жил кривой пчеляк Семен.

   Осенью, во время пролета вальдшнепов, папа увлекался охотой за ними, и между ним и нашим учителем-немцем, Федором Федоровичем, возникало соревнование.

   Федор Федорович большей частью ходил "zur Eisenbahn"* к тому месту, где казенную засеку пересекает железная дорога, а папа любил больше места за Воронкой.

   К обеду оба возвращались, хвалились добычей и делились впечатлениями.