Игнасио Идальго де Сиснерос - Меняю курс

• Название: Меняю курс
• Автор: Игнасио Идальго де Сиснерос
• Издательство: Политиздат
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1967

 Игнасио Идальго де Сиснерос — одна из примечательных и романтических фигур испанской революции, человек необыкновенной судьбы. Выходец из старинного аристократического рода, Сиснерос, получив традиционное для своего круга военное образование, становится одним из первых военных летчиков в Испании. На протяжении 15 лет участвует в колониальных войнах в Северной Африке, а затем командует воздушными силами Испании в Западной Сахаре. Непосредственно перед фашистским мятежом Франко в 1936 году Сиснерос занимает пост авиационного атташе Испании в фашистской Италии и гитлеровской Германии. Перед Сиснеросом открывалась блестящая военная карьера. Однако, будучи настоящим патриотом своей родины и человеком, любящим свой народ, он отказывается от привилегий своего класса и наследственных имений, переходит на сторону народа и в самые трудные для испанской революции дни, в период героической обороны Мадрида вступает в ряды коммунистической партии. Назначенный командующим воздушными силами, Сиснерос с первых дней фашистского мятежа сражается в воздухе плечом к плечу с советскими летчиками-добровольцами, участвовавшими в национально-революционной войне испанского народа. Книга Сиснероса переведена в ряде европейских стран, где пользуется широким успехом. Она нелегально распространена и в самой франкистской Испании. В русском издании книга печатается с небольшими сокращениями. 

---

Не трогали ни банков, ни казино, ни дворцов, ни магазинов, которые продолжали торговать.

* * *

Дважды - в Бильбао и Малаге - я был свидетелем этой, по-видимому, непреодолимой склонности испанского народа уничтожать церкви и монастыри.

Примерно в 1920 году в Бильбао состоялась мощная рабочая демонстрация. Близ Арсенальского моста демонстранты столкнулись с религиозной процессией, двигавшейся им навстречу. Последующие действия были настолько молниеносны, что мне не сразу удалось разобраться, в чем дело. Я увидел, как встретившиеся схватились врукопашную. В реку полетели образа и хоругви. Когда прибыла конная жандармерия, иконы уже плыли по реке Нервион к морю.

События, свидетелем которых я стал в Малаге, были для меня еще более странными и неожиданными. В городе состоялись многочисленные демонстрации против отправки солдат в Мелилью после разгрома испанских войск под Аннуалем. Эти выступления вылились в настоящий бунт, в котором участвовали тысячи жителей Малаги - мужчин, женщин и детей. Группа демонстрантов, направлявшихся в порт, остановилась возле одной из церквей. Несколько человек вошли туда и стали вытаскивать на улицу образа, скамейки, стулья и, свалив все в большую кучу, подожгли. Я не мог понять: что общего между церковными образами и протестом против войны в Марокко?

Во всяком случае, известно: в Испании с давних пор при каждом удобном случае, то есть во время мятежа или восстания, народ всегда сначала поджигал церкви и монастыри. Но он никогда не нападал ни на банки, ни на магазины, ни на какие-либо другие заведения, где можно было бы чем-то воспользоваться. [234]

Кто- то мне рассказывал, что после установления республиканского строя министерство внутренних дел получило от алькальда одной кастильской деревни телеграмму, в которой говорилось: «Провозглашена республика. Что делать со священником?»

Неприязнь испанского народа к церкви всегда была такой явной, что считалась чем-то само собой разумеющимся. Вряд ли мне исполнилось более десяти лет, когда мы уже пели на мотив гимна Риего знаменитые тогда куплеты против церковников:

Если бы священники и монахи знали,

Как им здорово влетит,

То поднялись бы они на хоры и запели:

«Свобода, свобода, свобода!»

Такие песенки в устах подростков, воспитанных в буржуазных семьях, в атмосфере католической религии, показывают, насколько распространены среди испанцев антиклерикальные настроения.

* * *

Правы были те члены аэроклуба, которые опасались, что пожары причинят республике немало неприятностей. Церковь воспользовалась случаем, чтобы уже без маскировки, открыто усилить наступление на существующий режим. Я говорю усилить, потому что она вела его и до поджогов монастырей, с самого момента установления республиканского строя в Испании.

* * *

Резкой перемены в моих отношениях со старыми друзьями и в привычках не было. Я по-прежнему встречался со своими давнишними знакомыми и родными, но непроизвольно, как-то само собой, новая обстановка отдаляла меня от них, и постепенно, почти незаметно круг моих знакомых менялся.

Я продолжал ходить в аэроклуб. Иногда посещал кружки, объединявшие людей левых взглядов. В одну из таких групп, собиравшуюся в пивной на площади Санта-Анна, входили Негрин, Альварес дель Вайо{110}, Аракистан, доктор Паскуа и другие социалисты-интеллигенты. С первой же встречи дель Вайо понравился мне, а Аракистан вызвал антипатию. [235]

Бывал я также в кружке республиканцев, местом сбора которого являлось кафе «Аквариум». Из его членов мне запомнился дон Августин Винуалес, умный, симпатичный и веселый человек. Видимо, он был большим специалистом в финансовых вопросах, если Прието, всегда косо смотревший на людей с университетскими титулами, отзывался о нем с большой похвалой.

Другой постоянный посетитель этих сборищ - экономист Рамос. Республиканцы очень ценили его. Сам он любил козырять своими революционными взглядами и политическими убеждениями. Позже Винуалес и Рамос стали республиканскими министрами, однако в трудный для республики час оба переметнулись на сторону врагов.

С большим удовольствием посещал я еще одно место, где собирались республиканцы, - дом Марии Терезы Леон и Рафаэля Альберти{111}. Они жили в верхнем этаже дома на Пасо-до-Росалес, откуда открывался чудесный вид на Сьерру. Там я познакомился с очень интересной группой интеллигентов и артистов. Почти все они были молоды и прогрессивно настроены. Эта компания произвела на меня самое лучшее впечатление. О Рафаэле и Марии Терезе скажу только, что я всегда питал к ним чувства любви и дружбы, и, хотя с тех пор минуло немало лет, произошло много разных событий, пережитых вместе, эти чувства лишь окрепли. В этом же доме я впервые встретился с Пабло Нерудой. Там же я подружился еще с несколькими молодыми интеллигентами, которые показались мне настоящими республиканцами. И действительно, они остались верны республике до конца.

Естественно, в доме Альберти говорили о литературе, искусстве, но много внимания уделяли и политическим вопросам, и прежде всего внутренним. Вообще, политические проблемы, как мне казалось, обсуждались здесь с разумных и в то же время революционных позиций. У этих людей я не заметил ни малейшего следа преклонения перед буржуазией и аристократами. Я чувствовал, что они более близки к народу, чем иные известные мне «рабочие лидеры».

Любопытно, что их суждения казались мне более правильными и я понимал их лучше, чем своих друзей - профессиональных политиков из правительства. [236]

Я попытался дать представление о республиканских кругах, в которых вращался и которые содействовали постепенному изменению моих взглядов на жизнь. Разговоры друзей социалистов порой удивляли меня. Чем больше я общался с ними, тем больше понимал, насколько в действительности они отличались от того, какими я себе их представлял. В Париже, в эмиграции, поведение Прието соответствовало обстановке. Но здесь - и я начинал понимать это - обстоятельства изменились. Мы находились в Испании, где среди социалистов было немало по-боевому настроенных рабочих и крестьян. Социалистический лидер - это прежде всего рабочий вожак. И я полагал, такие руководители, собираясь, должны обсуждать вопросы о забастовках, заработной плате, продолжительности рабочего дня, то есть о самых насущных нуждах трудящихся. Меня поражало, что мои друзья никогда об этом не говорили. Обычно они обсуждали проблемы, далекие от реальной жизни народа.

На собраниях республиканцев главной темой разговоров были парламентские дебаты. Страстно комментировались все речи, высказывались мнения об ораторах, особенно восхищались Асанья. У меня создалось впечатление, что основное внимание уделялось спорам в парламенте и сценке красноречия депутатов, а не тому, чего ждал народ от правительства.

Церковь для республиканцев являлась предметом особых забот. Религиозная проблема казалась им главной, все остальные - второстепенными. Однако я видел, что ярый антиклерикализм без особой нужды задевал религиозные чувства многих. Навязываемый силой атеизм наносил только вред республике.

В то же время я замечал, насколько республиканские и социалистические руководители были чувствительны к любому мнению, высказанному о них людьми правых взглядов. Это крайне удивляло меня; мне казалось, что такая чувствительность - серьезный недостаток для столь крупных политических деятелей.

Я тоже не чувствовал себя способным быть на высоте тех задач, которые мы пытались решить. Но причины этого были совсем другого порядка, чем те, какие я угадывал у них. При общении с народом - рабочими и крестьянами - я остро ощущал свою «неполноценность». Люди, которых аристократы презрительно называли «низшими», смущали меня, я испытывал желание как-то оправдаться перед ними за то, что живу [237] лучше их. Я часто спрашивал себя: «Что они обо мне думают?» Приведу один пример. В Сидамоне, возвращаясь вечером с друзьями после какой-либо веселой прогулки, мы нередко проходили мимо гумна, где с пяти часов утра трудились работники нашего имения. Эти мужчины и женщины разгибали спины и смотрели на нас. Наши взгляды встречались, и я испытывал неловкость, желание извиниться перед ними, словно сделал что-то плохое.

Особенно часто такие чувства возникали у меня в Андалузии. Ни в каком другом месте привилегии сеньоров не выставлялись так возмутительно напоказ. Меня всегда удивляло преклонение моих друзей интеллигентов перед представителями привилегированных классов.

Социалистические и республиканские руководители были настолько щепетильны, что оставили своим противникам полную свободу действий. Я не обладал особой проницательностью в политических делах, но понимал: такая позиция, на первый взгляд казавшаяся правильной, явно служила на пользу правым. Они сохранили за собой почти все привилегии, составлявшие их силу, большую часть наиболее важных постов в государственном аппарате, в вооруженных силах и в жандармерии и, следовательно, могли безнаказанно вредить республике.