Игнасио Идальго де Сиснерос - Меняю курс

• Название: Меняю курс
• Автор: Игнасио Идальго де Сиснерос
• Издательство: Политиздат
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1967

 Игнасио Идальго де Сиснерос — одна из примечательных и романтических фигур испанской революции, человек необыкновенной судьбы. Выходец из старинного аристократического рода, Сиснерос, получив традиционное для своего круга военное образование, становится одним из первых военных летчиков в Испании. На протяжении 15 лет участвует в колониальных войнах в Северной Африке, а затем командует воздушными силами Испании в Западной Сахаре. Непосредственно перед фашистским мятежом Франко в 1936 году Сиснерос занимает пост авиационного атташе Испании в фашистской Италии и гитлеровской Германии. Перед Сиснеросом открывалась блестящая военная карьера. Однако, будучи настоящим патриотом своей родины и человеком, любящим свой народ, он отказывается от привилегий своего класса и наследственных имений, переходит на сторону народа и в самые трудные для испанской революции дни, в период героической обороны Мадрида вступает в ряды коммунистической партии. Назначенный командующим воздушными силами, Сиснерос с первых дней фашистского мятежа сражается в воздухе плечом к плечу с советскими летчиками-добровольцами, участвовавшими в национально-революционной войне испанского народа. Книга Сиснероса переведена в ряде европейских стран, где пользуется широким успехом. Она нелегально распространена и в самой франкистской Испании. В русском издании книга печатается с небольшими сокращениями. 

---

Я как мог постарался успокоить их, но мои слова показались им, видимо, не очень убедительными, ибо они ушли по-прежнему встревоженные.

Я привожу этот разговор потому, что, мне кажется, он отражал отношение всего сельского духовенства к республике. Священники боялись потерять свое и без того нищенское жалованье, на которое еле сводили концы с концами, живя в крайней бедности, столь обычной для деревенских церковных служителей в Испании. Я не думаю, чтобы их особенно волновала политическая сторона событий. Республика восторжествовала, и они приняли ее. Но потеря шести реалов в день означала для них катастрофу. Отменив жалованье священникам, республиканское правительство нажило в их лице опасного врага. Я и по сей день убежден: если бы у них не отняли этого мизерного источника существования, а несколько увеличили его, хотя бы в самой незначительной степени, большая часть рядовых служителей церкви осталась бы верна республике и даже защищала ее. [214]

Из республиканцев нас посетил только старый друг семьи - Гальегос, землевладелец и алькальд Санто-Доминго-де-ла-Кальсада, городка, расположенного в шести километрах от Сидамона. Он пришел вместе с капитаном Торресом, начальником жандармерии Санто-Доминго, товарищем моего брата.

Гальегос, умеренный республиканец, буквально выходил из себя, когда речь заходила о церкви. Он был ярым антиклерикалом и врагом попов. Капитан Торрес, то ли действительно в силу своих убеждений, то ли потому, что на него повлияло мое присутствие, тоже весьма определенно высказывал свою преданность республиканскому правительству.

Алькальд выразил удовлетворение тем, что я являюсь его политическим союзником. Но удивлялся, что выходец из такой семьи, как наша, стал республиканцем - ведь мои родственники всегда считались союзниками церкви, карлистами или альфонистами, одним словом, крайне правыми.

Алькальд пригласил меня к себе на обед в Санто-Доминго. Машинально я согласился, но обратил внимание, что он не пригласил брата.

В субботу на своей машине я направился в Санто-Доминго. На окраине городка меня встретили алькальд, секретарь муниципалитета и еще два человека. Все вместе мы отправились на центральную площадь, где, к своему изумлению, я увидел множество людей и длинные столы, накрытые для обеда. Как только мы появились, все встали и бурно зааплодировали. Без ложной скромности должен заметить, что поначалу не принял аплодисменты на свой счет, решив, что это торжество связано с каким-то событием, не имеющим ко мне отношения. Я ничего не понимал до тех пор, пока мне не сказали, что обед устроен в мою честь республиканцами Санто-Доминго.

Не помню, сколько людей собралось тогда на площади, во всяком случае, очень много. Там были в основном земледельцы, ремесленники, несколько учителей и врачей из ближайших сел. Как и следовало ожидать, «сеньоры» - местная знать - блистали своим отсутствием. Ни одного из друзей нашей семьи я не видел.

Во время обеда алькальд объявил, что в заключение выступит герой «Куатро виентос». Таким образом, семейный обед в доме Гальегоса, на который я ехал, превратился в политический банкет.

По мере приближения момента моего выступления росло и мое волнение по поводу того, о чем говорить. Наверное, мои соседи по столу решили, что я или витаю в облаках, или [215] самый скучный человек на свете. На все вопросы и просьбы рассказать что-нибудь я отвечал глупой улыбкой, ибо все мои мысли занимала предстоящая речь. Зная свою неспособность к выступлениям и импровизациям, я старался что-либо придумать, но все, что ни приходило на ум, казалось неудачным.

Первая половина речи Гальегоса была посвящена нападкам на духовенство, вторая - рассказу о моих, целиком сочиненных им, революционных подвигах, от которых мороз подирал по коже. Нервный озноб, охвативший меня при мысли о необходимости первый раз в жизни выступать публично, и смущение от незаслуженного прославления вызвали единственное желание - бежать и не останавливаться до самого Сидамона.

Затем говорил батрак. Он резко обрушился на богатых бездельников, живущих в Мадриде, назвал доходы от их поместий, в которые они не вложили ни капельки труда, и решительно потребовал конфисковать эти земли и передать тем, кто их обрабатывает. Несомненно, моим родственникам, владевшим имениями в Ла-Риоха, такой поворот событий не пришелся бы по вкусу.

Наконец перед тем, как настала моя очередь, слово взял секретарь губернатора. Он весьма бойко сказал несколько фраз, показавшихся мне замечательными, так как сумел в них очень точно сформулировать некоторые мысли, которые я с таким трудом пытался выразить в своей еще не произнесенной речи.

Когда Гальегос предоставил мне слово, все встали и горячо зааплодировали. Раздались возгласы: «Да здравствует республика, да здравствуют военные, преданные народу!» Произошло то, чего и следовало ожидать: в результате неожиданного для меня поворота событий и сильного волнения из моей головы исчезли и те немногие мысли, которые я с таким трудом придумал. Я помнил только, что должен поблагодарить Гальегоса и всех присутствовавших за теплый прием. Высказав свою признательность, я не знал, о чем говорить дальше. Наконец, понимая, что тянуть больше нельзя, с трудом подбирая слова, сказал о своем глубоком волнении в связи с оказанной мне честью и обещал, как испанец и военный, всегда быть готовым отдать все силы на защиту республики.

Газеты Лограньо довольно много писали об этом обеде. Левая пресса расхваливала меня, повторяя небылицы Гальегоса обо мне как о революционере. Правые же злонамеренно [216] приписывали мне резкие нападки на церковь, собственность и семью. Последний факт меня особенно удивил, ведь не только я, но и другие ничего не говорили о семье.

Естественно, моему брату Маноло не понравилось, что на обеде, организованном в мою честь почти у ворот его имения, требовали конфискации помещичьей земли и нападали на церковь.

Накануне моего отъезда у нас произошел небольшой спор. Его всегда бесила занимаемая мною левая позиция. Во время бурного разговора Маноло разбирал вещи в шкафу и наткнулся на карлистский берет от старой военной формы нашего отца. В шутку я попросил его надеть берет, сказав при этом, что в наше время его убеждения выглядят столько же устаревшими и нелепыми, как этот головной убор и иллюзии карлистов.

Ни один из нас не мог тогда представить себе, что спустя пять лет мой брат в этом берете вместе с тысячами рекете{104} в таких же беретах, примкнув к мятежникам, с криками «Бог, родина, король!» будут стрелять в нас и станут той силой, которая больше всего причинит зла республике.

* * *

По пути в Мадрид я заехал в Виторию забрать Хосе Арагона. В мое отсутствие там произошли некоторые политические изменения. Отца Хосе, дона Габриеля Мартикеса де Арагона, назначили губернатором Алавы. Это решение население Витории приняло с удовлетворением, зная доброту и честность дона Габриеля.

Мэром стал Томас Альфаро Фурниер, летчик-планерист, о котором я говорил в начале своих мемуаров. Он дружил со мной и с моим братом Эраклио. Арагон и Альфаро принадлежали к крупной буржуазии Витории. Семья Томаса являлась одной из самых богатых в городе, к тому же он был женат на мадридской аристократке, приятной даме и будущей графине (уже не помню, какого графства). Его назначение население встретило довольно холодно.

Наконец, брата Пако, которого я оставил успокоенным и почти примирившимся с республикой, я нашел возмущенным новым военным министром, назначившим в Виторию в комиссию по чистке в армии трех офицеров, верных республике, из [217] коих два не пользовались никаким авторитетом. Мой брат не мог допустить, чтобы такие люди судили о его поведении. Мне неизвестно, кто подсказал фамилии этих лиц, но столь неудачный выбор вызвал большое недовольство в местном гарнизоне.

Прежде чем вернуться в Алькала и приступить к своим обязанностям, я зашел в министерство и рассказал Рамону Франко о своих поездках в Виторию и Ла-Риоха. Он проявил значительный интерес к политическим вопросам. Некоторые лица из его окружения мне не понравились. Создавалось впечатление, что они хотели воспользоваться именем и положением Рамона в собственных политических целях. Когда я собирался уходить, он удивил меня неожиданным вопросом: не хочу ли я выставить свою кандидатуру на выборах в кортесы? Приняв его слова за шутку, я попросил не впутывать меня в подобные дела.

В Алькала меня ожидал сюрприз: я застал там своего вечно отсутствовавшего начальника Легорбуру. Полный оптимизма, он с головой ушел в государственные дела и сказал мне, что я должен взять на себя руководство школой, так как Алькала Самора, в распоряжении которого он находится, не оставляет ему ни одной свободной минуты. Мне показалось, что, состоя при премьер-министре, мой начальник чувствовал себя в своей стихии.