Фридрих Дюрренматт - Собрание сочинений в пяти томах. Том 2. Судья и его палач. Подозрение. Авария. Обещание. Переворот

• Название: Собрание сочинений в пяти томах. Том 2. Судья и его палач. Подозрение. Авария. Обещание. Переворот
• Автор: Фридрих Дюрренматт
• Издательство: Фолио
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1998
• ISBN: 966-03-0105-7 (т. 2), 5-01-004571-0 (т. 2)

Во второй том собрания сочинений Фридриха Дюрренматта вошли романы и повести «Судья и его палач», «Подозрение», «Авария», «Обещание», «Переворот».

---

В палату снова вошла сестра милосердия, проверила аппаратуру, поправила резиновые трубки, а старуха зарылась в подушку, казалось совсем обессилев. Я боялся дышать, пот градом лил у меня по лицу, но я не замечал этого.

Меня вдруг стало знобить, я сам себе был смешон вдвойне оттого, что ожидал от старухи дарственной, а тут еще эта уйма цветов, белые и красные розы, огненные гладиолусы, астры, циннии, гвоздики — и где их только выкопали? — целая ваза орхидей, нелепых и наглых, и солнце за гардинами, и плечистый истукан патер, и чесночный дух; мне хотелось кричать, буйствовать, арестовать эту старую каргу, но все уже утратило смысл, в одиннадцать часов предстояло соборование, а я в своем парадном костюме восседал здесь декоративной, бесполезной фигурой.

— Рассказывайте дальше, госпожа Шротт, — терпеливо убеждал патер, — рассказывайте дальше.

— Голубчику моему Альберту в самом деле полегчало, — повествовала она ровным кротким голосом, как будто рассказывала двум детям сказку, в которой зло и бессмыслица — такие же чудеса, как и добро. — Он перестал ездить в Цюрих, но, когда кончилась вторая мировая война, мы опять смогли пользоваться нашей машиной, которую я купила в тридцать восьмом году, потому что автомобиль покойного Галузера совсем устарел, и теперь дорогой мой Альберт снова катал меня в нашем «бьюике». Один раз мы отважились и съездили даже в Аскону, и я подумала, раз ему так нравится кататься на машине, он может опять ездить в Цюрих, на «бьюике» это безопасней: тут надо быть внимательным и некогда слушать голос свыше. Вот он и начал ездить к сестре. Добросовестно и аккуратно, как всегда, сдавал яйца из-под кур, а то, случалось, и кролика. Но вот однажды вернулся он опять за полночь. Я сейчас же пошла в гараж, потому что сразу заподозрила недоброе — недаром он последнее время вдруг стал таскать трюфели из бонбоньерки. И в самом деле, я увидела, как он моет машину, а там внутри все полно крови. «Опять ты убил девочку, Альберт, душенька», — строго сказала я. «Успокойся, мамочка, — ответил он, — уже не в кантоне Санкт-Галлен, а в кантоне Швиц, так пожелал голос свыше, а у девочки опять было красное платьице и соломенные косички». Но я не успокоилась, я еще строже обошлась с ним, даже рассердилась на него, запретила ему целую неделю ездить на «бьюике» и совсем собралась идти к его преподобию, патеру Беку, но не решилась — уж очень бы злорадствовала моя сестрица, тогда я стала еще строже следить за дорогим моим Альбертом, и, правда, два года все шло тихо-мирно. Но тут он опять послушался голоса свыше и сам был сокрушен своим поступком, сильно плакал, ну я-то сразу все поняла, оттого что в бонбоньерке опять недоставало трюфелей. Это была девочка в кантоне Цюрих, тоже в красном платьице и со светлыми косичками. Просто удивительно, как это матери могут так неосторожно одевать детей.

— Девочку звали Гритли Мозер? — спросил я.

— Да, ее звали Гритли, а прежних Соня и Эвели, — подтвердила престарелая дама. — Я все имена запомнила. Но бедному моему Альберту становилось все хуже. Он стал рассеянным, приходилось по десять раз повторять ему одно и то же, отчитывать его как мальчишку. И вот, не то в сорок девятом, не то в пятидесятом году, я уж точно не помню, только знаю, что это было через несколько месяцев после Гритли, он опять стал неспокойным, рассеянным, даже не чистил курятника, и куры кудахтали как оглашенные, потому что он спустя рукава готовил им корм, а сам опять по целым дням разъезжал на нашем «бьюике» и говорил, что ездит проветриться, но вдруг я заметила, что в бонбоньерке опять стали убывать трюфели. Тогда я решила его подстеречь, и, когда он прокрался в гостиную, а бритва торчала у него в кармашке как авторучка, я подошла к нему и сказала так: «Альберт, душенька, опять ты нашел такую же девочку?» — «Что поделаешь, мамочка, голос свыше, — ответил он, — отпусти меня в последний раз. Что приказано свыше, того ослушаться нельзя, а у нее тоже красное платьице и соломенные косички». — «Я этого допустить не могу, Альберт, душенька, — строго сказала я, — где эта девочка?» — «Недалеко отсюда, на заправочной станции, — ответил он. — Пожалуйста, ну пожалуйста, мамочка, позволь мне послушаться голоса свыше». Я, однако, решительно воспротивилась. «Не бывать этому, Альберт, душенька, ты сам мне обещал. Немедленно почисти курятник и задай курам корм». Тут мой дорогой покойничек разозлился, впервые за всю нашу супружескую жизнь, которая была такой гармоничной. «Я хожу у тебя в батраках», — заорал он. Видите, как он был болен. Выбежал с трюфелями и с бритвой прямо к «бьюику», а через четверть часа мне позвонили, что он налетел на грузовик и погиб. Тут сразу пришел патер Бек, а потом полицейский вахмистр Бюлер, он был особенно участлив. Вот почему я отписала пять тысяч франков полиции в Куре, еще пять тысяч завещала цюрихской полиции — ведь у меня же здесь есть дома на Фрайештрассе. Ну конечно, сейчас же примчалась моя сестрица со своим шофером, специально чтобы позлить меня. Она мне испортила все похороны.

Я выпучил на старуху глаза. Вот она, долгожданная дарственная!

Казалось, судьбе вздумалось особенно зло насмеяться надо мной.

В эту минуту пришел профессор с ассистентом и двумя сестрами, нас попросили удалиться.

Я попрощался с госпожой Шротт.

— Будьте здоровы, — смущенно сказал я, не думая о том, что говорю, мечтая только поскорее выбраться отсюда.

Она захихикала в ответ, а профессор как-то странно посмотрел на меня, все почувствовали неловкость, а я был счастлив расстаться со старухой, с патером и со всем сборищем и выбраться наконец в коридор.

Отовсюду спешили посетители с цветами и свертками. Пахло больницей. Я торопился уйти. Выход был близко, я уже надеялся, что сейчас выскочу в парк. Как вдруг рослый, плечистый мужчина с круглым детским лицом в парадном черном костюме и в котелке вкатил в кресле на колесиках сморщенную трясущуюся старушонку. Эта древность была закутана в норковую шубу и обеими руками держала гигантские снопы цветов. Вероятно, это была девяностодевятилетняя сестрица со своим шофером. Я оцепенел и в ужасе смотрел им вслед, пока они не исчезли в частном отделении, а потом чуть не бегом бросился вон, пронесся через парк, мимо больных в креслах с колесиками, мимо выздоравливающих, мимо посетителей и хоть немного успокоился только в «Кроненхалле» за супом с фрикадельками из печенки.

30

Прямо из «Кроненхалле» я поехал в Кур. К сожалению, мне пришлось взять с собой жену и дочь. День был воскресный, и я обещал не занимать его делами, а пускаться в объяснения мне не хотелось. Я не произносил ни слова и мчался, развив запретную скорость, в надежде спасти, что еще можно. Но моему семейству недолго пришлось дожидаться в машине перед заправочной станцией. В кабачке стоял форменный содом, Аннемари только что отбыла срок в исправительной колонии, и все помещение кишмя кишело подозрительными молодчиками; Маттеи сидел на скамье, несмотря на холод, в том же синем комбинезоне, с окурком в зубах. От него разило спиртным. Я сел рядом, сжато изложил ему все. Но это было уже ни к чему. Он даже и не слушал меня. Я помедлил в нерешительности, потом вернулся в машину и поехал в Кур, мое семейство проголодалось и роптало.

— Это был Маттеи? — спросила жена, как всегда ни о чем не подозревавшая.

— Да, он.

— А я думала, он в Иордании.

— Он туда не поехал, дорогая.

В Куре мы намучились со стоянкой: кондитерская была полна гостей, главным образом из Цюриха, они потели, набивали себе животы, а детки их кричали и визжали, однако мы все-таки нашли свободное место и заказали чаю с пирожными. Но жена вернула кельнершу.

— Пожалуйста, принесите также двести граммов трюфелей.

Ее немного удивило, почему я не пожелал их есть. Ни за какие блага в мире.

— А теперь делайте с моим рассказом, что хотите. Эмма, счет!

Переворот

Фреду Шертенлайбу

Der Sturz

Из банкетного зала с буфетом холодных закусок, где к водке и шампанскому членам Политсекретариата подавали фаршированные яйца, ветчину и гренки с икрой, Н первым перешел в зал заседаний. После того как его избрали членом высшего руководящего органа партии, он только здесь чувствовал себя в безопасности, несмотря на то что занимал всего лишь пост Министра связи (его выдвинул сам А за приглянувшиеся ему почтовые марки, выпущенные по случаю международной конференции сторонников мира, во всяком случае так поговаривали люди из окружения Г, и Д подтвердил этот слух), ибо при сравнительной малозначительности Министерства связи в системе госаппарата все предшественники Н бесследно исчезли и даже наводить о них справки было делом рискованным, хотя Министр госбезопасности В относился к Н вроде бы неплохо. Предварительно его дважды обыскали; перед банкетным залом это проделал знакомый офицер, по-спортивному подтянутый здоровяк, а перед залом заседаний — блондин, которого Н прежде здесь не встречал (обычно заключительный обыск производился лысым полковником, но, видно, его отправили в отпуск или куда-нибудь перевели, если, конечно, не уволили, разжаловали, а то и вовсе расстреляли). Положив портфель на стол, Н занял свое место. Рядом уселся Л. Зал заседаний был длинным и очень узким, совсем ненамного шире стола. Нижняя половина стены была обшита темным деревом, верхняя половина и потолок оставались белыми. Место А находилось во главе стола. Над его креслом на белой части стены висел партийный стяг. Противоположный торец пустовал, в этом конце зала располагалось единственное окно. Высокое, полукруглое, пятистворчатое, оно никогда не занавешивалось. Справа от А размещались кресла Б, Г, Е, З, К, М, напротив них — В, Д, Ж, И, Л, Н. Самое последнее место, слева от Н, занимал Первый секретарь молодежной организации П, а на последнем месте по другую сторону, справа от М, сидел Министр атомной энергетики О; П и О права голоса не имели и в голосовании не участвовали. Старейшим членом Политсекретариата был Л; раньше, до того как А возглавил партию и государство, Л занимал ту должность, которая перешла от него к Г. Прежде чем стать профессиональным революционером, Л работал кузнецом. Широкий в кости, крупный, но поджарый, он вечно бывал небрит. Лицо и руки у него были грубыми, короткие седые волосы топорщились густым ежиком. Его темный костюм походил на воскресную пару обычного мастерового. Галстук он не носил, зато всегда наглухо застегивал ворот своей белой рубахи. В партии, да и в народе его любили, о его отваге в дни июньского восстания слагались легенды, только все это было давным-давно, теперь же А называл его Монументом. Л слыл человеком исключительной справедливости, а главное, считался народным героем, поэтому с партийного Олимпа его не сбросили, но тем необратимее стал его спуск по иерархическим ступенькам. Он и сам знал, что рано или поздно будет низвергнут окончательно. Подобно обоим маршалам, З и К, он крепко пил, частенько являлся нетрезвым даже на заседания Политсекретариата. Вот и теперь от Л разило водкой и шампанским, однако его хриплый голос звучал уверенно, а водянистые, с покрасневшими белками глаза смотрели насмешливо.