Владимир Гусев - Дни

• Название: Дни
• Автор: Владимир Гусев
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Современная проза
• Год: 1986

Книга известного критика и прозаика Владимира Гусева «Дни» состоит из романа «Чужая» и рассказов, написанных в разное время.

Роман «Чужая» заключает повествовательный триптих о социально-философских и нравственных проблемах нашего времени, включающий ранее опубликованные романы «Спасское-Лутовиново» и «Солнце».

---

— Ирина! — повторил я. — Почему… куда? Муж твой — он не на Хорошевке? Вернее, ты с мужем?

— Нет… он… за Соколом… он…

Она не сказала — мы, мы с ним; она говорила — «он».

— Отвези… к бабушке.

— К бабушке так к бабушке, — сказал я — и отныне этот тон установился меж нами на все это время. Конечно, на промежуточное, прокладочное из всего этого времени, а не на те миги из патетических, грозных, пронзающе тупых или резких минут, о которых далее.

— К бабушке так к бабушке, — повторил я: мне понравилось.

Мы с грехом пополам залезли в подошедший по кругу троллейбус — причем шоферша ругнулась в микрофон, зачем мы влезли на высадке, но мы уж и промолчали — и поехали назад; мы сидели, снова занимая сиденье посредине троллейбуса, и я обнимал ее — «для страховки», — она не отстранялась, но и не приближалась — как бы давала знать мне всем своим, как говорится, юным и женским телом, что, мол, пожалуйста, обнимай — условность уж есть условность; но — но и что же?

Мы подъехали, она сказала: «Выходим», мы вышли; на подходе к дому ее бабушки, пятиэтажному в темно-путаных деревцах, я остановил ее, повернул к себе и стал целовать. Ее эта мягкая, воздушная, просторная грудь прижалась к моей, но не замирая, а спокойно, цельно; она спокойно же давала целовать себя в губы, в щеки. Я хотел сказать, «но сама не целовалась», но это не так; она отвечала — целовалась, — но — спокойно.

Спокойно!

Так мы постояли; она, казалось, была уж почти не пьяна; мы пошли к подъезду, но — ясно, под моим легким нажимом — миновали подъезд, пошли к глухой скамейке в кустах; все вроде известное, ритуальное.

Мы сели, я обнял ее; сама она не придвинулась, а я — что-то и я не стал так уж придвигаться особенно; у меня свое самолюбие — я не люблю настаивать, когда нет хотя бы и почти неуловимого встречного движения; мы сидели — мы говорили о том и о сем; только я вдруг спросил, в порядке светского интереса:

— Что же? У тебя и дети?

Она помолчала спокойно.

Причем бьюсь об заклад: слово «спокойно» тут все же самое точное.

— Нет. Мой ребенок умер, — отвечала она.

Я молчал.

А что я должен был говорить?

— Сколько же это тебе лет? — спросил я после паузы.

Оказалось, ей было под двадцать два года. Не было двадцати двух.

Помню, шуршали подсохшие листья, еще остававшиеся на этих кустах; ветерок набегал — они отвечали; утихал он, и становилось тихо. Мы «помалкивали».

— Понятно, об этом не следует говорить, — сказал я наконец все же. — Не будем. А вообще-то мне можно все говорить.

Я был спокоен, и чувствовал я себя в тот миг — ее отцом, папашей.

— Нет, я уже могу говорить, — отвечала она спокойно. — Это время, когда нельзя говорить, уж прошло; теперь я могу и говорить об этом, — повторила она.

Она, чуть ссутулясь, смотрела в ветви перед собою. Но тут она лгала; не со всеми могла она говорить об этом — лишь со мной; или ей казалось, что лишь со мною?

И зачем она говорила об этом — лишь со мною?..

— Ты, оказывается, и умная, — отвечал я, помолчав.

— Меня, наверно, многие считают глупой. Я не обижаюсь на это, — неторопливо отвечала она. — Но вы! Такая похвала. Будто ум мне не положен.

— Ну, это старое.

— А вы, наверно, всех внутренне считаете глупыми; вы, мне кажется, очень самонадеянны, очень уверены в своем уме, — говорила она спокойно, без кокетства.

— Да почему же мне и не быть уверенным в своем уме? — усмехнулся я. — И разве ум — панацея от бед? Разве ум — это счастье? И, кроме того, и ум бывает разный.

— Разный, это верно; но все же, — спокойно отвечала она.

Мы разошлись.

Когда же я в следующий-то раз встретил ее? То есть встретил не на службе, не в коридоре…

Сколько у нас такого в Москве, в жизни ныне; поговорили — поцеловали — и все, привет; туда дорога, туда дорога, тропинки, тропки; конец — разошлись, не встретясь.

Но здесь — здесь было и продолжение, как ты знаешь. Причем не случайное — как бывает: случай, и еще раз случай, и третий раз случай — Москва тесна, круги тесны; а — реальное. Все промежуточное — проброшу.

Я читал лекцию; это были заочники.

Им я порою читаю лучше, чем тем; аудитория и крупней, и свежей — курсы, сессии краткие у заочников; и сам «народ»… свежее, серьезней: отдача в воздухе — резче.

Идешь сильней, синтетичней, одновременно — «ярче, талантливей». Материала много в запасе, он влажен, и он ложится свободно.

А, надо тебе сказать, Ирина поступила в студенты, как это водится ныне в учебных учреждениях: молодые, да и не самые молодые, сотрудники идут у себя учиться.

Не знаю уж, было ли оно связано с качеством моей лекции; если было, то, конечно, косвенно: не с самой лекцией, а с моим пафосом. С наглядностью обычно тайной энергии, которая в эти минуты выступает явно; о женщины.

Даже опытнейшие из вас, даже прошедшие огонь, воду и медные трубы путают энергию и энергию.

Так вот, она, вестимо, сидела в этой аудитории; я не помнил о ней.

Может, я и помнил о ней, но лишь вообще.

Кончил лекцию, вышел в коридор. Студенты. Заочники, надо сказать, любят ходить с вопросами, и хотя я в принципе этого не одобряю, — вопросов, когда ты опустошен, — но им я прощаю: нравятся эти лица людей, приехавших в Москву и интересующихся…

Я явился в правительственные комнаты заочного отделения — в деканат-ректорат. Никто еще так и не понял, деканат или ректорат: все у нас тут камерно, по-домашнему, и это способствует уюту общений… Явился, как и ясно, не сразу, а спустя: коридор, беседы…

Одна комната — бумаги, и гомон, и студенты с зачетками, стоящие в очередь к столу инспектора — усталой девушки Тони, и то и се, и вторая комната — закуток; и там — «никого»; никого, кроме — Ирины в оранжевой обтянутой кофте-водолазке и с этим — и с этим несомненным и мощным, и ярким взглядом.

Да, то был не взгляд заочника — не взгляд серьезного, и свежего, и мыслительно чистого человека; нет, то не был взгляд — взгляд заочника.

Я не знаю мужика, который не поддался бы этому взору; да ты сам видел… ты видел и можешь понять… Хотя ты, прошу помнить, не видел ее такого взгляда. Я, конечно, понимаю, что она и тебе там где-то… бросила взгляд; но это — но это — кому́ она не бросала — уж ты не сетуй; а то — а то был взгляд. Взгляд.

Это из того, о чем Лермонтов точно выразил: «Есть речи…»; есть речи, а есть и взгляды: даже это, как ты понимаешь, первее.

Я стою, и она стоит; причем нет стеснения в ее позиции. Мы молчим; сколько же молчать?

Я уж говорю нечто; она же начинает… про квартиру отца, который живет в разводе с ее матерью, и отец — отец, мол, уехал.

Кажется, она говорит это уж давно; и черт ее знает (забегая вперед), умеют — умеют вот эдак женщины: наобещать вроде с три короба, и все уже вроде бы ясно, а после? Пусть и не обратное, но другое.

Ладно.

Вошла инспекторша, мы уж и не вдвоем давно; я бегаю глазами, да и она уж то смотрит, а то не смотрит; но продолжается — продолжается действие этого мощного, ясного светового поля. Того, того взгляда. Взора.

Не светлый, не высокий и чистый, а — явный взор.

Ладно.

Мы говорим, мы выходим.

Как бывает оно, внешне мы при этом «общаемся» на самом дурацком уровне. Общий разговор о расписании с инспекторшами. Да как вам лекции и работа одновременно, да кто читает, да что такое — куда девалась эта моя бумага (раскрыв портфель); и она — «Не знаю!» — заинтересованно заглядывая туда, в недра портфеля: будто она обязана знать, где моя бумага; да куда Филя плелся (проректор), — да, правда, куда он? хотя он ни ей, ни мне не нужен; ну, и все так. И не исчезает, не исчезает незримое световое облако.

Мы перемещаемся в толпе и, как говорится, в пространстве; ее оранжевое — как цветок огня; но всякий миг напряжения — это лишь миг; ее взоры уж не такие прямые и могучие, явные; она уже как бы устыдилась энергии, вдруг тогда открытой на меня во весь световой источник.

Сам источник, он уж вроде замаскирован, но он там — он есть; я это вижу по ее взглядам украдкой — столь же широким, но слишком молниеносным; по ее… неловкости тайной; это она-то — неловкость! сама спокойствие!.. По ее угловатости… Угловатости женщины, при этом и грациозной и плавной неслыханно.

И ведь всякое перемещение имеет свою житейскую логику; оно приводит куда-то.

Вот мы и у ворот.

— Ну что же. Вам куда? — Неизбежное!

— Мне! А вы — а вы что делаете-то?

— Как что делаю?

— Ну, дальше?

Мы тут оба на «вы», конечно.

Позднее, однако, у нас бывало и то, что и при самом начале, после базы: я на «ты» — отец я, папаша; она — на «вы». Потом она переходила на «ты», потом на «вы», но после об этом.