Владимир Гусев - Дни

• Название: Дни
• Автор: Владимир Гусев
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Современная проза
• Год: 1986

Книга известного критика и прозаика Владимира Гусева «Дни» состоит из романа «Чужая» и рассказов, написанных в разное время.

Роман «Чужая» заключает повествовательный триптих о социально-философских и нравственных проблемах нашего времени, включающий ранее опубликованные романы «Спасское-Лутовиново» и «Солнце».

---

Собака остановилась прыжках в семи от куста — и, припадая туда и сюда на передние лапы, стала надрывно лаять; плотный воздух, пустота места придавали ее лаю, рычанию некоторую глухоту и беспомощность. Люди тоже остановились, рассыпавшись вогнутым полукругом. Чернели, пестрели их фигуры на фоне белого снега и буро-черных весенних проталин; темнели кусты, репейники на этом же фоне.

— Лает на куст. Да и следы ведут. Черт, и правда след в след. Неужели волки? Неужели не соврала баба? Ну, ну. Волки в Москве. До того ли еще доживем, — сказал главный, самый грузный; он говорил солидно, а голос, однако, срывался немного.

— А что? В Ивановке вон, говорят, тоже видели двух.

— Ну, то все же Ивановка.

— Зверь пошел к жилью! Жмется к человеку! Атомный век!

— Бродячие собаки, конечно. Но их тоже надо уничтожать, — отдельно от прочих сказал высокий, в очках и брезенте.

— Да нет, похоже, волки, — тихо загомонили другие.

— Пошли.

Они стали неуверенно приближаться в серо-белом, но ясном свете утра; черные в белых ободках дырки четырнадцати — шестнадцати стволов плавали по кусту, но стрелки не замечали прохода в куст: извне он не должен быть заметен, волк не зря выбирал. Сплошное месиво ветвей и колючек. Изнутри же куста на свет, на белое — проход ясно виден; ясно видны и фигуры приближающихся людей. Собака припадала и лаяла за их шеренгой.

Волк напрягся; боком он чувствовал деревянно отвердевшие мышцы волчицы.

Вдруг она во мгновение ока вскочила и вылетела из куста на снег, на белое, на простор.

Не выдержала волчица.

Волк кинулся следом; ударили выстрелы, рванулось, ринулось, бледное в утреннем свете, пламя, он сделал молниеносные зигзаги направо, налево, вперед, вкось; вздыбился снег, снова дико грянуло, бахнуло пространство, морем блеснул огонь, цепко резну́ло ухо; не помня себя, волк кинулся, побежал; мощные, длинные ноги легко, как бы влажно несли его, и крики быстро удалялись; молчание; опять грохот — но уже более дальний, не такой страшный; волк мчал, чуя — не оглядываясь — за собой на некоем расстоянии легкие скачки; наконец, через некое время, он оглянулся — то была не волчица; это была овчарка. Он одурел от стрельбы, не понял раньше… Она не лаяла и изо всех сил мчалась следом, но начала уже отставать. Где же волчица? И в следующую секунду волк забыл о ней; желтое, красное, желтое, красное, желтое ударило в мозг, в глаза, вязкой, выкручивающей, вымучивающей судорогой свело хрящи челюстей, сладкая, тяжелая слюна омыла горло, он — сам не зная этого — повернулся, в десять прыжков настиг ненавистную тварь и лязгнул зубами: все его вежливость, уважение ушли; собака (при повороте волка, разумеется, бросившаяся было бежать от него) не успела даже ни пискнуть, ни огрызнуться; миг — и она валялась у его ног, из горла — яркая кровь, рот желто оскален; раздались недалекие крики, бах — новый залп; где волчица? бах — залп, пламя; вновь не помня себя, волк обратился в бесцельное бегство; но так продолжалось лишь два-три мгновения: он пришел в себя и понял, что надо делать.

Оставляя все дальше позади кричащих, бестолковых, неумелых охотников, он пересек пустырь, плавными и сильными волнами перенося, изгибая тело, промчался мимо громадных домов, среди кустиков, палисадников, детских площадок и выскочил на проспект.

Волк, напрягая свою особую волю, подавляя бешеное желание мчаться как ветер куда глаза глядят, побежал по тротуару проспекта; снег был счищен, тротуар — черен, и волк — хотя ни разу ранее не выходил на проспект — рассчитывал именно на это. Как он знал? бог весть; темна природа, и смутны законы мира… Он, стараясь не торопиться, бежал по черному в песке асфальту, поглядывая, где бы пересечь проспект; ревели машины, и трудно было найти момент. Многие люди оглядывались; и он предусмотрел это, когда решил бежать потише; пусть они смотрят — мол, странное что-то; хуже, если они будут смотреть и кричать, вопить: куда это мчится? держите, держите! наверно, бешеный!.. Нет, требуется бежать так, чтобы не вызывать чрезмерного удивления; он и бежал. Болело ухо; но хуже была не боль, а то, что он оставлял на дороге кровавый след. Однажды он остановился и стал слизывать с тротуара собственную кровь — темную на черном, густую; тотчас же стала собираться удивленная толпа, пошел говор над головой, и он, рывком пробившись сквозь толпу, — задев носом две-три шерстистые, отпрянувшие полы пальто, — побежал, сопровождаемый смутными и недоумевающими людскими взглядами. Крупная картечина пробила самое основание уха, и кровь никак не хотела свертываться; она бежала по шее, отвлекая своим горячим, пронзительно-сладким запахом, все капая, капая на тротуар.

Наконец машины почему-то разом остановились, и он одиноко — поджав свой крупный хвост — пересек проспект; на той стороне кто-то из людей засмеялся, глядя на него: глядя, как транспорт замер как бы лишь для того, чтобы пропустить волка. Волк не оглянулся: он стремился к забору, который тут тянулся вдоль проспекта слегка поодаль. Безошибочное, предельно острое чувство говорило ему, что в этом деревянном заборе есть щель, а там, среди мелких домов — выход в рощицу и в более или менее большой лес; он знал, что следы его, так или иначе — несмотря на кровь — оборвались перед тротуаром, и надеялся в безопасности провести этот день; так оно и случилось. Весь день проторчал, продрожал он в яме для телефонного столба в лесу, прислушиваясь к пению синиц, костистому шороху мертвых листьев на дубе и звукам подмокшей, опадающей в яму глины, земли, к тиканьям капели; как только стемнело, он вылез из ямы и побежал назад. Он был сейчас километрах в трех от их с волчицей последнего укрытия; тем же путем, что и утром, пробежал он все тот же отрезок пространства и в желто-синей темноте подкрался к кусту.

Никого не было; волчицы тоже. Волк стал обнюхивать истоптанный, окровавленный снег, паленые гильзы; несомненно, что среди собственной его крови, среди крови притащенной сюда собаки была кровь волчицы; волк сразу понял это. Но где же волчица? Жива она или мертва? Это не было ясно до конца; скуля, как новорожденный, волк слонялся, забрав хвост глубоко между ног, вокруг куста, у куста, зашел внутрь куста, сбегал к логову; никого, ничего.

Так провел он эту ночь; он понимал, как опасно приближающееся утро — за пустырем уже бледно серело, — но не мог уйти.

Охотники, явившиеся часов в восемь, застали его притаившимся в этом злосчастном кусте; они явились к месту лишь на всякий случай, без новой собаки, — и он, нарочно шумно и неожиданно заметавшись внутри куста, вызвал их на преждевременную бестолковую, беспорядочную стрельбу и вдруг вырвался из куста и, уже испытанным приемом повалив закрывшего лицо человека, — так было проще, чем вилять, — умчался в сторону, обратную от проспекта; сбив их с толку, он кружным путем вернулся, вновь пересек пустырь и проспект, вновь добрался до своей ямы; ночью он снова был у логова, у куста.

Он все ходил, ходил; следы волчицы обрывались у куста, крови ее было немного, и она все более леденела; где же волчица?

Он снова промотался тут целую ночь; если бы охотники догадались явиться часа в два — в три, они без труда убили бы его. Одинокая его фигура бестолково металась от логова — через овраг, холм и впадину — к кусту, от куста к логову, потом — без всяких предосторожностей — около куста; волк время от времени истошно взвывал, глаза его зелено блестели туда, сюда, но, было видно, ничего не замечали; но к утру он был снова готов к неравному бою — бою в одну сторону.

Охотники явились раньше, чем прежде, но все же достаточно поздно; он издали увидел их, еще раньше слышался лай новой собаки, кажется, легавой; с рассчитанной злобой подпустил их довольно близко, но уже не на выстрел; неожиданно вырвался и был таков.

Так продолжалось шесть суток.

На седьмые волк понял, что волчишки ему не найти; а погоня как раз была наиболее рьяная и изматывающая из всех.

Две собаки в пять утра гнали его через серый пустырь, через проспект, через щель в заборе, через всю рощицу, через весь лесок; кругом, у всех лазов и переходов, стояли охотничьи пикеты, кордоны, которые он миновал с большим трудом; встречавшиеся на дороге редкие люди уже не смотрели с недоумением, удивлением, а с визгом кричали: «Вот он, вот он! Волк! волк!» — и шарахались в стороны в серой мгле. Это было и на руку — освобождало дорогу, — и увеличивало опасность.

Все же он ушел от всех, запутал собак, сильно оторвавшись от них и вновь перебежав проспект и пробежав по черному асфальту — и через лесок за высотными домами, мимо института, общежитий для иностранных студентов, побежал вдоль шоссе, но в стороне от шоссе, — к большому, почти настоящему лесу.

Время от времени он слышал, как ревели автобусы, идущие в аэропорт, дизели-грузовики, самосвалы; легковые машины шли тише и не обостряли слуха. Над головой порой гремели идущие на взлет, на посадку огромные самолеты, трещали, рокотали полосатые вертолеты; он мельком взглядывал вверх и продолжал свой путь.