Н. Денисов - Пожароопасный период

• Название: Пожароопасный период
• Автор: Н. Денисов
• Издательство: ПО «Исеть»
• Жанр: Современная проза
• Год: 1994
• ISBN: 5-7142-00-99-X

Впечатления деревенского детства, юности, зрелых лет, океанских дорог – Николай Денисов обошел полмира на судах торгового флота – основная тема творчества тюменского поэта и прозаика. В новую книгу вошли произведения, написанные за последние годы. В сатирической повести «Пожароопасный период», публиковавшейся в журнале «Урал», замеченной критиками и читателями, легко просматриваются картины и действо первых лет «перестройки».

Рассказы – о любви, о верности, человеческом долге, о судьбах современников – проникнуты лиризмом, теплыми чувствами.

«Ревущие сороковые» – документальное повествование об одном из морских рейсов в Южную Америку.

---

Да, в эти дни и ночи жил я небесными ощущениями. И хоть вокруг и рядом вращалась и шла иная, подчас очень заземленная жизнь, жил я небом, его высотой, восторгом. Мне недостаточно было Пашкиного опыта – с его конурой-пеналом жилища, худосочным старичком-сынулей, женой его в штапельной платьице, украшенном по вороту заячьим мехом. Мне было мало вечно поддатого, жующего пахучую резинку и просо, Жени Костоломова, мало Михаила Петровича, атакуемого неутомимым стихотворцем Дворцовым-Майским, и вовсе заброшенного собственной женой, при которой он благополучно и ветрено в свои двадцать девять лет бегал на танцплощадку.

– Странно, я ничего не слыхала! – говорила Тоня, когда я рассказывал ей о Талынцеве и «безобразиях» церковников. А, впрочем, и не могла она слышать сего, поскольку там, в Караульном, был другой гром с ясного неба – арестовали в тот вечер женщин – приемщиц молока. Ударило, прогремело, молнии воссияли!

Тоня рассказывает. Я шагаю рядом, побрякивают удила уздечки. И в ушах – голос тетки Евдокии, ее матери: «Лихоманка их возьми! Хапали, обманывали своих деревенских. Ты сам посуди, парень: принимали молоко от совхозных гуртов, занижали жирность, а потом делали списки, будто дополнительно вели заготовки от частников. А денежки между собой делили. Нахапали и ковров и хрусталя, хоромы себе и родне настроили. Жить, говорили, умеем! А как разобрались да проверили эти списки, так оказалось, что одни покойники сдавали молочко. Ага, парень, мертвые души, как ты говоришь! Ни души, ни совести».

Все перемешалось у меня за эти дни и ночи: небесное, земное. Я еще стараюсь жить небесным. Еще стараюсь.

Но вот подошел скорый поезд. Гукнул, лязгнул, замер на пять минут. Старшина-милиционер подтянул живот, поправил портупею. Поезд выплеснул несколько отяжеленных чемоданами человек. Милиционер достал платок, потер, сдвинув фуражку, лоб. У него кончалось дежурство.

– Обними меня теплее! – сказала Тоня. И я забыл земные свои недавние думы.

Прекрасно быть молодым! И как сказал когда-то товарищ Чингиз-хан, даже с колодкой на шее! Тяжело быть старым, как вон той с сумкой старушке, выпроставшейся из тамбура вагона.

– Бабушка, садись обратно! Это не твоя станция! – волновалась дородная проводница в седьмом, напротив нас, вагоне. – Ребята, помогите, она не там сошла.

Я подхватил старушку под руку, Тоня – сумки, перевязанные тряпичкой. Поезд дрогнул, собираясь трогаться.

– Грабют! – неожиданно громко закричала старушка. – Грабют!

– Останешься, бабуля! – я схватил в беремя невесомое птичье ее тельце и уже на ходу подал в руки проводнице.

– Помогите! – старушка продолжала трепыхаться.

– Ну вот и милиция! Сработала.

– Пройдемте, молодые люди!

– Вовка, не сопротивляйся, а то побьют! – шепнула Тоня.

В дежурной комнате линейного отделения, куда привел нас бдительный старшина, курил возле графина с водой младший лейтенант – с ромбиком пединститута на кителе – худой, невыспавшийся.

– Зачем уздечка-то? – сухо, без всякого интереса спросил он.

Я взъерепенился:

– А локомотив хотели увести! Не понятно разве?

– Понятно, понятно. Обыскать! – резво приказал он старшине и тот надвинул на меня тугой живот, пытаясь заломить мне руку.

– Не прикасайтесь. Опричник! – я вывернул карманы брюк с автобусной мелочью и мятыми рублями.

Толстый старшина выжидательно посмотрел на свое начальство. Тот не реагировал.

– Примечаю, товарищ лейтенант, ходят тут который уже вечер!

– Не стыдно вам, мужчины! – горячо воскликнула Тоня, светясь вспыхнувшим на щеках румянцем.

– А это, девушка, лишнее! – посуровел и окончательно проснулся младший лейтенант. – Документы есть?

– Какие документы! На дело шли.

– Володя, не задирайся, не поймут юмора.

– Верно, не понимаем, девушка. Придется вашего кавалера задержать до выяснения личности.

Меня разбирали смех и досада. Я тискал в руках дурацкую эту уздечку, не решаясь взглянуть на Тоню, сознавая глупость ситуации. Проторчим здесь бог знает сколько, а Тоне еще скакать ночной степью домой. Ах, боже мой!

Толстый старшина попил из графина, кашлянул, козырнул и вышел. Младший лейтенант закурил папироску, стал писать в толстой тетради.

– Вы в бога верите, товарищ лейтенант?

Он поднял на меня посветлевший, хрустальный взгляд, усмехнулся.

– Верю, не верю. Сидите, не мешайте работать!

– Почему это – сидите? – Тоня заходила по комнате, нервно сжимая кулачки. – Я-то надеюсь, свободна?

Младший лейтенант меланхолично кивнул:

– Вы – да!

И Тоня пошла за моим удостоверением, которое «в кармане пиджака, а пиджак на гвозде в моей комнате с окошком». Мне не хотелось отпускать ее одну в темноту улицы, в чужую темноту с бледным светом редких фонарей, но в решимости и воинственности ее позы, с какой она подступала к дежурному, в сверкании в глазах, напористости, чувствовался характер, и меня внезапно обдало теплом нежности и одновременно гордостью за свою горячую подругу. Я любовался ею, как тогда, в первый раз в Караульном, на подворье, на колке дров – «покажи силу!»

Свысока, несколько надменно поглядывал я на занятого писаниной милицейского дежурного, что жег и жег свой «беломор», шумно выдыхая и кутаясь в дыме. С милицией, признаться, дел мне иметь не приходилось еще, но я знал, что такое отсидка в камере военной гаупвахты. Здесь, в вокзальной милиции, наверное, тоже есть камера? И я представил, как скрежетнула бы кованная железом дверь с глазком, как ввели бы меня в тесное, с зарешеченным окошечком у потолка» помещение. А там весь «в вате и шерсти» притулился на нарах какой-то, как и я, бедолага. Почему в вате?

Ах, да! Вспомнилось из детства, как рассказывала про этот вокзал мать, съездив куда-то по железной дороге: «а потом зашли трое в куфайках, а куфайки в вате, в шерсти. Наверно, вагоны с товаром обчистили!»

– Товарищ лейтенант, у нас вагоны с ватой не грабили?

– Я вот тебя закрою на замок до утра! Шляешься, где не надо, девушку подводишь. А девчонка, видать, стоящая!

– Я женюсь на ней! – неожиданно выпалил я. – Вот сейчас вернется, отпустите и поведу ее венчаться!

– Ты где работаешь, жених? – лейтенант поднялся, прошелся по комнате, так хрустя сапогами и ремнями, будто сто чертей толкли сухари.

– В небесной канцелярии у Саваофа.

– Ну, ну – ангел небесный! Покою от вас нет.

Зазвонил телефон и младший лейтенант кинулся к трубке:

– Дежурный линейного отделения! Да! Все в порядке. Спасибо! Вам тоже.

Тоня вошла, как влетела: отвороты джинсовой курточки колыхались, по спине туго бил темный пук волос, схваченный у затылка цветной заколкой, низкие каблучки туфелек хищно и властно клевали гулкие плахи пола. Она мельком глянула на меня, подмигнула, протянула дежурному мое удостоверение.

– Понятно! – сухо поджал губы младший лейтенант. – Недавно у нас? Я наших всех знаю. Ну вот, а то наговариваете на себя бог знает что! Павлику Алексееву привет передайте.

– Талынцеву тоже передать?

– Который по радио всю округу взбаламутил?

– Берите выше, лейтенант, всю вселенную!

Я потряс уздечкой и через десять минут летели мы с Тоней в полутемном, одиноком и чудом подвернувшемся такси. Пролетели, узнанные в полутьме, старенькие ворота домика моих хозяев, что опять по-мальчишечьи штурмовала моя Тоня, влазила в окошко со стороны яблоневого сада, боясь скрипнуть половицей.

– А что было делать? – шепчет она, прижимаясь.

– Чудо ты мое.

Нарисовались стволы гаубиц за забором военной части, конструктивистский силуэт кинотеатра, острый угол базара, сапожная фабрика. Наконец я опять позвякал удилами уздечки, высыпал шоферу горсть мелочи в ладонь, мы вышли.

– Церковь! – удивилась Тоня. – Ты что, Володя, придумал?

– Мы пойдем венчаться! – сказал я решительно.

– Ты не шути такими словами, – произнесла она тихо и я не узнал ее голоса,

– Вовсе не шучу. Сейчас я разбужу отца Семибратова и она нас обвенчает!

– Ты делаешь мне предложение, Владимир Иванович, как я поняла?

– И хочу твоего согласия.

Смятений и чувств, что отражались сейчас на ее лице, не видел я в полутьме, просто ощущал всеми клеточками: Тоня боролась с этим смятением, искала слова для ответа. Освещенная витрина спортивного магазина через дорогу горела холодно и ярко, но свет ее достигал, вырисовывая лишь контуры храма, узла связи с моей шлакоблочной студией. Тоня отстраненно молчала, потом приблизилась, стараясь рассмотреть мои глаза.

– Дай немного подумать.

Она отошла в темноту, медленно прохаживаясь там, и я, осознав, наконец, всю серьезность неожиданного для себя поступка, ждал тревожно и радостно. Я чувствовал только одно: не могу ее терять, не могу отпускать от себя, как бы это опрометчиво на первый взгляд не выглядело. Она подошла, взяла мою руку.