Зденек Плугарж - В шесть вечера в Астории

• Название: В шесть вечера в Астории
• Автор: Зденек Плугарж
• Издательство: Радуга
• Жанр: Роман
• Год: 1986

Действие романа известно чешского писателя З. Плугаржа охватывает тридцатилетний период жизни Чехословакии, начиная с победного 1945 года до конца 60-х годов. Автор рассказывает о поколении, вступившем в жизнь в то самое время, когда в стране разворачивался процесс социалистического строительства, о взаимоотношениях героев, их поиске своего места в жизни.

---

— Еще раз благодарю за доверие. Хотя в данную минуту не имею ни малейшего представления, с какого конца браться за такое треклятое дело… Что будешь пить — водку, виски, коньяк?

— Во мне уже три рюмки коньяку по милости этого известия плюс еще одной от Мариана… Так что для разнообразия лучше водку.

Тут у нее подозрительно увлажнились глаза и, буркнув «пардон!», она вышла в прихожую — будто взять что-то из кармана пальто; и там слезы хлынули у нее уже неудержимо. Вытерла глаза.

Значит, бедная девочка уже знает! Но как ее утешить, если она не доверилась мне? Не могу же я высказать ей то, что вертится у меня на языке: мол, не принимай этого так трагически, это просто случайная связь, возникающая там, где мужчины и женщины работают вместе. Мариан, скорее всего, вовсе ее не любил, он наверняка больше, чем в женщин, влюблен в свою работу — и, помимо всего прочего, та девушка уже покойница…

Мишь вернулась — глаза красные и нос покраснел. Крчма притворился, будто не замечает этого.

— Вечно на меня насморк нападает как гром с ясного неба, — сказала она, словно оправдываясь.

Да, но сейчас-то твое небо затянуто тучами, правда, бедняжка? Но когда-нибудь ты поймешь, что и беды, и несчастья бывают полезны. Радоваться да счастливым быть всякий дурак сумеет. А вот с достоинством встретить беду — для этого мобилизуется все лучшее, что в тебе есть. И постепенно, по чайной ложечке, в результате таких опытов накапливаются в человеке высокие качества.

Стараясь успокоиться, Мишь прошлась по кабинету, разглядывая коллекцию гравюр на тему революции 1848 года: студенты, обороняющие от императорских войск Карлов мост, пани Северова на баррикаде с ружьем в руке. А на последнем месте в ряду гравюр — обыкновенная репродукция «Таитянки» Гогена… Заметила ли Мишь, сколько у этой таитянки общих с нею черт? В другом углу Мишь погладила футляр виолончели, обвела взглядом фикус, доросший уже до потолка и согнувшийся под прямым углом, обрамив окно, и наконец обратила внимание на стопку тетрадей на письменном столе. Одна тетрадь была раскрыта, в ней — красными чернилами прописи.

— При виде этих тетрадей мне за вас страшно становится! — Мишь переменила тему разговора. — Как вспомню собственные тогдашние шедевры — просто жуть! Такая поденщина вроде бы недостойна вас! Не чувствуете вы себя иногда от этого несчастным?

Из соседней комнаты донесся скрип паркета, словно кто-то подошел вплотную к двери и подслушивает; дверь, однако, не открыли.

— Мой покойный отец, праведник и верующий — я, хоть и яблоко с этого дерева, но откатился довольно далеко, — Крчма невольно оглянулся на дверь, за которой стояла напряженная тишина, — был убежден, что человек рождается на свет не только для того, чтобы быть счастливым и довольным, но и затем еще, чтобы исполнять свой долг. Однако полагаю, что эти две вещи не исключают друг друга — тем паче что в количественном отношении они явно несоизмеримы. Например, я только что на какой-нибудь волосок разминулся с большим счастьем.

— Не понимаю…

— Представь, девочка, обо мне вспомнили на старости лет…

— Какое противное слово, и совсем к вам не подходит— старость лет! Что вы! — перебила его Мишь.

— Ну, скажем, в пожилые лета… подумали обо мне, предложили трехнедельную стажировку по французскому языку — на Ривьере. Думаю, такой чести удостоилось всего человек пять во всей республике. Докопались, наверное, что в свое время я написал монографию о Робере Десносе и перевел кое-какие стихи — тогда я, в самонадеянной молодости, еще и не подозревал, что вовсе не стану чешским «проклятым поэтом», а закончу правщиком школьных сочинений на родном и на французском языках.

— Но это же прекрасно, пан профессор! Когда едете?

— Не еду — Крчма снова покосился на дверь. Черт возьми, пускай Шарлотта хоть раз услышит, как я радовался этой поездке!

— Но вы же не упустите такой случай!

— Упущу.

Скрип паркета за дверью стал удаляться; Крчма выждал, — чтоб он совсем затих, не желая говорить пониженным голосом. Кусочком замши протер очки.

— Моя жена больна, как тебе, наверное, известно, — он показал глазами на оглохшую дверь. — Ей нужен уход, а главное — общество. Для этого у нее есть только я. Ходит к нам врач, участник нашего музыкального квартета, доктор Штурса, время от времени делает ей укол, а главное, успокаивает словами, полными веры. Он мог бы поместить ее в лечебницу на эти три недели, но Шарлотта и слышать не желает. У нее не просто страх перед больницей, а нечто вроде идиосинкразии.

— Но ведь это несправедливо!

— В сравнении с миллионами несправедливостей, ежечасно разыгрывающихся в мире, эта — самая меньшая.

Почему Мишь так на меня смотрит — или удивляется, что я не произнес все это громко, пока Шарлотта нас подслушивала?

— Л… а не мог бы кто-нибудь заменить вас на эти три недели? Например, я?

— Не понял.

— Скажем, на пару с Руженкой — она, я уверена, не откажет. Конечно, при условии, что ваша супруга будет к нам терпима. Я бы приходила побыть с ней с утра, Руженка — вечером, после работы. Я бы даже уколы отважилась делать, все-таки медичка четвертого курса, правда, второгодница — медицина дается мне, как алгебра кроту, — но подобные работы я во время практики выполняла не так уже неловко… И Мариан наверняка поможет при необходимости, он через три месяца диплом защищает… Я уж не говорю о Пирке — этот примчится по первому зову, да еще приволочет тележку с углем из тендера своего любимого паровоза…

Да, давненько меня никто так не поражал!

— Послушай, это же чепуха!

— Почему?

— Потому что это неосуществимо.

— Вы всегда нам внушали, что на свете очень мало действительно неосуществимого.

С удивлением ловлю себя на том, что топаю по комнате, как лев в клетке…

— Небо — это я-то от вас требую?! Я хочу, чтоб вы поехали на эту Ривьеру!

— Да образумься же ты, черт, не наседай на меня!

— Что вы на меня кричите?

— Потому что не могу я принять от тебя такой жертвы! Моя жена — человек, в сущности, больной, бывают у нее всякие настроения, что-нибудь сбрендит — она или ты, а я за полторы тысячи километров…

— Ничего я не сбрендю. Когда я что обещаю, то… Ну, а верховный надзор остался бы за вашим музыкальным доктором! Зачем же вы тогда, в Татрах, долбили нам, что все за одного, когда все это, оказывается, ерунда? Знаете что? Нынче эра добровольных бригад — мы создадим новое движение! После работы помогать больным — молодежный почин Миши Михловой и Ружены Вашатовой! Да о нас еще в «Младой фронте» напишут, путевками наградят в дом отдыха «Синяя борода»!

Ах, боже, до чего же позорно хрупок этот сосуд — человек! Я бывал только в Париже да в Бретани, и то до войны. И вдруг попасть на Лазурный Берег — какая честь! Да еще при том, что туристские поездки пока только мечта!

— Больше всего меня радует, что ты наша прежняя юная Мишь! Ценю твое предложение, но никуда не поеду.

Дверь отворилась, вошла Шарлотта. Как это мы не слышали ее шаги? И долго ли она опять стояла за дверью? Мишь поднялась с некоторой робостью.

— Вы, стало быть, хотите заботиться обо мне, барышня Эмма, — без всякого вступления проговорила хозяйка, словно давно сидела вместе с ними. — Но раз тебе представляется такая редкая возможность, — обратилась она уже к мужу, — пожалуй, надо это предложение принять. Думаю, мы с барышней найдем общий язык; впрочем, я постараюсь как можно меньше злоупотреблять ее любезностью.

Крчма мысленно покачал головой: может, мне это просто снится?..

— Но все ведь не так просто…

Однако выступление Шарлотты, кажется, понравилось Миши,

— И ничего тут нет сложного, пан профессор. Эти три недели у нас с вашей пани пробегут, как быстрая вода!

— А теперь извините меня, пойду немножко прогуляюсь.

— Ми…

— Ну, пан профессор, выпьем за то, чтоб все у нас удалось! — подняла рюмку Мишь, когда за пани Шарлоттой захлопнулась дверь.

Крчма, совсем потерявшись, тоже взял рюмку.

— За Мариана — он должен выпутаться из беды! — Крчма пристально поглядел в смуглое, немножко цыганское лицо Миши — дольше, чем это принято при тостах. — Какая жалость, что я родился не двадцатью годами позже!

Мишь остереглась спросить почему. Не опуская серьезного взгляда, смотрела она ему в глаза. На секунду положила ладонь на его руку:

— Но тогда вы не были бы Робертом Давидом. И вот это была бы страшная жалость. — Ее голос звучал несколько сдавленно. — Вы и не подозреваете, что вы для нас значите…

Ох это множественное число! А как иначе могла она ответить? Так мне и надо, нечего ставить Мишь в такое положение. Ни ее, ни себя. Тогда и водка не оставит во рту горького привкуса, которого обычно от нее не бывает. И никуда я не поеду, точка.