Вольфганг Фишер - Австрийские интерьеры

• Название: Австрийские интерьеры
• Автор: Вольфганг Фишер
• Издательство: Петербург — XXI век
• Жанр: Современная проза
• Год: 2000
• ISBN: 5-88485-074-3

Историко-автобиографическая дилогия Вольфганга Георга Фишера (род. в 1933 г.) повествует о первых четырех десятилетиях XX века, связанных с бурными и трагическими переменами в жизни ее героев и в судьбе Австрии. В романах «Родные стены» и «Чужие углы» людские страсти и исторические события вовлекают в свою орбиту и мир предметов, вещей, окружающих человека, его среду обитания, ту своеобразную и с юмором (порой весьма горьким) воспроизведенную «обстановочку», которая служит фоном повествования и одновременно составляет существенную часть его.

---

Вдобавок радостная уверенность в том, что я теперь практически ежедневно могу оседлать ослика и проехаться по променаде (для чего нужно как следует похныкать и поклянчить у матери) вместо того, чтобы ждать его, так ни разу и не появившегося, как было в замке Винденау, — уверенность эта куда важнее, чем приезд Бруно Фришхерца из Вены или вопрос о том, не являлся ли Фришхерц для моей матери любовью всей ее жизни.

Да и до тех пор неведомые мне явления природы, вроде ветра «бора», внезапно превращающего прибрежные воды Адриатики в нечто ледяное и в высшей степени недружелюбное и заставляющего ослика оставаться у себя в яслях, сотрясающего стены пансиона «Сплендид» с такой яростью, словно тот подвешен как игрушечный домик на ветке, а вовсе не стоит на пологом склоне с видом на море, даже по сей день кажутся мне применительно к событиям за летний период 1939 года куда более реальными, чем, допустим, великая пропедевтическая речь рейхсканцлера перед высшим генералитетом вермахта (август 1939-го), хотя она, — пусть и не преданная широкой огласке, — была ничуть не менее реальной, а в самом общем смысле оказала на мою дальнейшую судьбу несоизмеримо большее влияние. Право принадлежит сильному, говорит рейхсканцлер жадно внемлющим генералам, да и речь идет не о праве, а о победе, разъясняет он, победителя не судят и уж подавно не пристают к нему с расспросами о том, соответствовали ли истине его прежние высказывания.

И вот, покуда принц-регент Пауль наносит рейхсканцлеру почтительный визит в Берлин, я собираю морских ежей; покуда Гитлер со Сталиным укладываются вдвоем на брачное ложе всемирной истории, я увлеченно слежу за тем, как исчезают вавилонские башни зеленого салата в утробе у господина инженера; пока ефрейтор Адольф держит речь перед генштабом, в которой утверждается, что речь идет вовсе не о праве, я впервые в жизни, — одновременно и с восхищением, и с ужасом, — испытываю на себе холодную власть ветра «бора». Но чего с него взять, с дошколенка?

Этюд о пословице

«Где из золота скотинка,
там из золота тропинка»,

или Крестный путь великого исчезновения летом 1939 года

Итак, Пауль Кнапп с семейством исчез по-английски, не попрощавшись. Ледереры собираются вот-вот исчезнуть. Брат Капитана, пуская в ход адвокатское красноречие, долгими вечерами в Бад Пиштьяне уговаривает мать и колеблющегося дядю Лазаря Флеша заняться приготовлениями к окончательному исчезновению. Капитан Своей Судьбы со дня на день ждет от Пауля Кнаппа обещанного письма с подробностями о лондонской жизни, но письмо это, судя по всему, подобно ослику из замка Винденау, так никогда и не появится. А Капитан надеется обнаружить в письме инструкции по поводу исчезновения из Аграма. И вдруг, вместо этого, его приглашают к генеральному директору фабрик Кнаппа в центральную контору и сообщают, что, конечно же, Капитан со всей семьей и впредь пребывает в Аграме под, — фигурально выражаясь, — крылом Кнаппа, причем практически в любом отношении, однако о возвращении Пауля и Сони из Лондона речи пока не идет, потому что близнецов Рене и Марселя решено отдать в английскую школу… И словно ради того, чтобы внести в формальные пояснения, сделанные по личной просьбе хозяина, собственную неформально-личную ноту, генеральный директор Тршич заканчивает свой монолог такими словами:

— Вы ведь понимаете, что дело не в английской системе образования, которой не устает восхищаться Зибенкович, и мы видим это на примере нашего высокочтимого принца Пауля!

Следовательно, Пауль Кнапп-младший бежал от своих друзей-беженцев, от Зиги Ледерера и от Капитана Израиля Своей Судьбы. Беженец от Беженцев и от Бегства, инициалы БББ — идеальная, золотого тиснения, монограмма на кожаных чемоданах семейства Кнапп, она прекрасно смотрелась бы рядом с наклейками «Рица», «Клариджа» и других знаменитых отелей мира. Всякий решил бы, что речь идет именно об инициалах.

За Паулем Кнаппом, думает Капитан Израиль Своей Судьбы, за наследником крупных австрийских капиталов и владельцем разнообразного и значительного имущества за рубежом, — одним словом, за скотинкой, сделанной из золота, — нужно следовать и ему, Капитану, демонстрируя безусловную верность истинного последователя, если уж прибегать к фразеологии самого фюрера, нужно ступить ему во след, ступить след в след, куда бы он ни отправился, потому что древнееврейская мудрость, запечатленная в пословице, гласит:

Где из золота скотинка,
Там из золота тропинка.

Теперь остается всего лишь найти эту заветную тропинку, не то придется в конце концов присоседиться к горемычному Зиги Ледереру, который скоро узнает, каково это — пересекать экватор на правах чуть ли не палубного пассажира, когда тебе на голову выплескивают ведро воды под хохот спутников, а называется все это «крещением» на экваторе… Капитану Своей Судьбы хочется ориентироваться исключительно по тем звездам, которые зависли в небе над Европой, и мысль о пересечении экватора в каюте последнего разбора, равно как и о трансатлантическом морском путешествии тем же классом, настраивает его на такой же испуганно-злобный лад, как во дни, когда он, выслушивая восторженные речи убежденных сионистов, при первом же намеке на возможную вербовку или просто как противоэнтузиазменное снадобье, приглашал их полакомиться свиными ребрышками у Рабенлехнера, нобелевского лауреата среди рестораторов. Соответственно, он поручает жене написать письмо Кнаппу, в котором содержится просьба о приглашении в Англию, однако только на имя самого Капитана, о помощи в переводе денег (переправленных меж тем богобоязненными спекулянтами в Цюрих) в какой-нибудь лондонский банк, а после того, как это приглашение с величавой медлительностью все-таки приходит (трехмесячная стажировка в Англии совладельца аграмской типографии, обусловленная необходимостью изучить язык — такова «легенда»), не колеблясь покидает «маленький Париж» на Саве, будучи уверен в том, что деньги на годичное пребывание в Лондоне имеются или найдутся, тамошняя местность подлежит рекогносцировке, а с семьей ничего страшного не произойдет и в Аграме, где она останется «под крылом» генерального директора фабрик Кнаппа. Именно генеральный директор Тршич и передает ему охранную грамоту на паломничество в Англию: билет в мягкий вагон, дорожные чеки, заранее зарезервированные и оплаченные гостиничные номера в Париже и в Лондоне. Иной человек и не подумает доказать дружескую верность и щедрость в полном объеме, пока на него самую малость не надавишь, думает Капитан, разгуливая по Парижу, — по своей пересадочной станции, — самым обыкновенным туристом, прибывшим подучиться и поразвлечься, с путеводителем в руке. В сущности говоря, Пауль — отличный малый!

Разгуливает по Парижу Капитан однако же со всею возможною осторожностью, чтобы не наступить на грабли коммунистической или левосоциалистической эмигрантской активности, чтобы не сесть на мель в виде какой-нибудь на скорую руку сымпровизированной редакции немецкого или австрийского эмигрантского журнала, чтобы не поймать в паруса не тот ветер и не направить корабль свой судьбы не в ту сторону (а таким ветром вполне способен обернуться мясной дух из любого эмигрантского ресторанчика). Ведь как легко впасть в отроческий грех левого радикализма, очутившись в любом из обшарпанных номеров какого-нибудь «Отель д’Универс» или «Отель де Дунай»… К счастью, Капитану удается не сбиться с верного курса, поскольку, оказавшись в великой столице культуры, воспринимаемой как единый музей, он сверяется с компасом путеводителя и попадает поэтому в череп Парижа, а вовсе не в сердце, или, не дай Бог, во чрево… Попав в музей Клюни, он принимается кружить между брюссельским гобеленом «Госпожа Арифметика обучает Искусству Чисел» и миниатюрными скрипками бывших преподавателей танца, идет строгим галсом между священной золотой короной Рисевинтуса, короля готов, и фигурами печалящихся монахов на гробницах Филиппа Отважного и Иоанна Неустрашимого, оставаясь все в том же склепе восхитительной культуры былых времен. Он останавливается перед изящно выполненной моделью гильотины в музее Карнавале. Звезды путеводителя подсказывают ему проплыть мимо Ники Самофракийской (уже в Лувре) и, минуя один шедевр за другим, приблизиться к Моне Лизе. Здесь же он, кстати, и назначает на следующий день свиданье с друзьями венских времен, перебравшимися в Париж еще в 1930 году, — супружеской парой Кёнигсвартер.

На следующий день, едва супруги приближаются к месту встречи, он отворачивается от великого полотна и раскрывает объятия Валли и Леонарду Кёнигсвартерам: «А вот и вы!»

А не следовало ли ему вести себя здесь как-то по-другому, — более настойчиво и, вместе с тем, более вовлеченно? Чего от него, собственно говоря, ждут? Может, имело смысл вступить в дискуссию о композиционном решении ландшафта в глубине картины с Леонардом Кёнигсвартером, владельцем большой прачечной, эрудиция которого в лучшем случае минимальна и, к тому же, сводится исключительно к познаниям из области литературы? А меж тем Джоконда не раскрыла ему, — как и многим до него, — ни одной из своих тайн. Или ему следовало заговорить с Лео о политической опасности балконов? Потому что имеется свой резон, пусть и далекий от какой бы то ни было утилитарности, и в таком наблюдении: здесь, в Париже, политика делалась на балконах задолго до того, как то же самое началось в парламенте земли Нижняя Австрия и в Новом Хофбурге (в первом случае с балкона прозвучали призывы к учреждению республики, а во втором было провозглашено включение города нибелунгов в тысячелетний рейх). Политические потрясения — вот чем чреваты балконы. Здесь, в Париже, на балконе старого Отеля-де-Вилль горемычному Людовику XVI пришлось украсить трехцветной революционной кокардой голову, и без того не слишком крепко держащуюся на плечах, а пятьдесят лет спустя на балконе, — причем на том же самом балконе, — Лафайет обнял Луи-Филиппа, только что провозглашенного королем. Правда, этот балкон, к счастью, обрушился, обрушился вместе со всем отелем в пламени пожара Парижской коммуны, и его больше опасаться не следует: самому рейхсканцлеру не удастся, стоя на нем, провозгласить ровным счетом ничего, хотя он, — как это отныне известно, причем уважительно известно всем политическим мужам Европы, — умеет превращать невозможное в возможное.