Вольфганг Фишер - Австрийские интерьеры

• Название: Австрийские интерьеры
• Автор: Вольфганг Фишер
• Издательство: Петербург — XXI век
• Жанр: Современная проза
• Год: 2000
• ISBN: 5-88485-074-3

Историко-автобиографическая дилогия Вольфганга Георга Фишера (род. в 1933 г.) повествует о первых четырех десятилетиях XX века, связанных с бурными и трагическими переменами в жизни ее героев и в судьбе Австрии. В романах «Родные стены» и «Чужие углы» людские страсти и исторические события вовлекают в свою орбиту и мир предметов, вещей, окружающих человека, его среду обитания, ту своеобразную и с юмором (порой весьма горьким) воспроизведенную «обстановочку», которая служит фоном повествования и одновременно составляет существенную часть его.

---

В этом и причина безуспешности ухаживаний господ из замка за барышней. Однако и сегодня Зиги совершенно сознательно уклонился от совместной, с женщинами и детьми, прогулки на почту; ему угодно заглянуть сюда попозже, а главное — одному, чтобы посмотреть, как поживает сегодня барышня Марика, в каком она нынче настроении и не имеет ли смысла даже без особой надобности задержаться на почте подольше, болтая с почтмейстершей, благо, заняться тут все равно нечем. Да и помещик Пауль Кнапп на прошлой неделе наведался сюда в одиночестве, причем верхом, на прекрасной каурой лошади, прогарцевал туда и сюда под окном, пощелкал плетью, стараясь на свой помещичий лад произвести впечатление на барышню Марику. Но и у Капитана имеется некий план: он привезет ей из Аграма коробку шоколадных конфет, перевитую золотой ленточкой!

А мы, дети, ни о чем не подозревая, приносим в замок письма, которые вручает нам почтальонша. Разок-другой письма действительно выскальзывают у нас по дороге из рук, однако земля сейчас сравнительно сухая, и грязи на конверте, который мы вручаем Капитанше, почти незаметно, а пишет в замок Бруно Фришхерц из Вены.

К сожалению, письмо написано не из квартиры Фришхерца, она же мастерская, а из санатория Пуркерсдорф в окрестностях Вены. Я еще не сошел с ума, пишет Фришхерц, хотя это здесь с ним запросто могло бы произойти, да и он сам не слишком возражал бы, возможно, потому что в настоящее время половину обитателей санатория составляют душевнобольные, ему же угодно спрятаться за здешней, в белую полосу, веселой мебелью, как за каменной стеной, от гигиенической чистоты, воцарившейся в Вене образца второй половины 1938 года, — за красивыми, с высокими спинками, стульями в здешней столовой он старается скрыться от политико-архитектурных фантазий бывшего, если он только не врет, студента факультета живописи и архитектуры, некоего А. Г.; однако это не слишком удастся, тем более что рано или поздно ему придется вернуться из санатория во внешний мир… А пока суд да дело, он мысленно приносит извинения своему, уже побежденному, коллеге Йозефу Хофману: санаторий тот спроектировал действительно замечательно! Да, следует признать, что югендстиль — это какой-нибудь, но стиль, а признав, извиниться и за это, потому что присущий этому стилю избыточный орнаментализм является, по сравнению с фашизмом и нацизмом, всего лишь правонарушением, а вовсе не государственным преступлением. И вот, попав в компанию душевнобольных, я приношу всем поклонникам и приверженцам югендстиля нижайшие извинения, добавляет Фришхерц. Но и здесь ему не удастся «перезимовать», а сбежать отсюда он не хочет или не может, да и особых причин на то у него в данный момент не имеется. У меня два недостатка, пишет Бруно, я не еврей и не нацист, следовательно, мне некуда деваться, кроме сумасшедшего дома. Меж тем, он постоянно набрасывает заметки о странном виде, называемом человеком и проявляющем себя в пограничной ситуации просто поразительно! Пока он, Бруно, пишет это письмо, сидящий в углу салона клинический наркоман-немец рассказывает всем и каждому, что проходил стационарный курс нарколечения вместе с Германом Герингом, и, внимательно изучая шведскую газету четырехмесячной давности, заявляет, что в старых иностранных газетах больше новостей, а сами новости — лучше, чем в помеченных сегодняшним числом немецких. Бруно перебрался было в читальню, где не включен свет, однако там, во тьме, услышал женский голос, беседующий по телефону о каких-то торговых операциях, а включив свет, узнал в деловой даме старейшую обитательницу санатория, невероятно скупую и в той же мере одержимую страхом смерти; эта женщина с раскладным стулом под мышкой денно и нощно гоняется за врачами по всему санаторию, причем на протяжении последних сорока лет. Здесь, в санатории, она познакомилась со своим будущим мужем, здесь вышла за него и здесь же и схоронила. Однако ей по-прежнему принадлежат три дома в Пуркерсдорфе, и об их возможной продаже она ежевечерне во тьме ведет телефонные переговоры со своим адвокатом, сразу кладя трубку, едва кто-нибудь зажжет свет. Поэтому Фришхерц тут же гасит свет в читальне, отправляется к себе в палату, в которой, отвлекаясь от гастрита и язвы желудка, чувствует себя довольно спокойно, и может наконец завершить послание Капитанше (которую он любит) тысячью поцелуев и объятий. Не удастся ли ему «там, ниже по карте» (под этим подразумевается Югославия), получить какой-нибудь заказ, он с превеликим удовольствием отправился бы прямо из санатория на Южный вокзал… Прочтя письмо, Капитанша испуганно складывает его вчетверо: как он отваживается писать подобным образом об А. Г., неужели ему ничего не известно о цензуре?

Меж тем Пауль и Капитан позвонили из Аграма и сообщили дамам, что они задержатся там на два дня, а вернувшись, привезут с собой двоих гостей: управляющего центральной конторы и английского делового партнера. Но не ясно, идет ли речь о настоящих гостях, которые смогут помочь в борьбе со скукой, постепенно заволокшей замок, превратив его в мертвое око тайфуна, и сквозящей из каминного отверстия, глазеющей на нас оттуда и выпадающей мелким осадком на полированную поверхность столов, наливающейся тяжестью вместе с грушами на ветвях деревьев. Правда, управляющего Бернхарда Айнцига в замке знают, он бывал здесь уже несколько раз, однако его прямолинейная, однозначно нацеленная на сведение бухгалтерского баланса персона не сулит, вопреки предписанной ему нынче роли гостя, кардинальных перемен в метеосводке на уик-энд, в которой барометр показывает скуку. Заявится ли Айнциг и на этот раз в немыслимых горчично-помоечного цвета полуботинках на непомерно больших ногах, — таким вопросом задаются Женни и Капитанша, они заключают даже пари на один динар: Капитанша считает, что да, Женни говорит, что нет. Поднять ставку и сделать тем самым спор интересней невозможно, потому что у сбежавших от большой политики и обреченных на длительное пребывание здесь гостей замка практически иссякли наличные (хозяйка замка и поместья Соня после утреннего отбытия спортивной машины тоже куда-то уехала; у нее можно было бы в крайнем случае, хотя и с великой неохотой, перехватить денег). Даже появление письмоносца пугает их, хотя, конечно, и не всерьез: а вдруг он доставит письмо, открытку или посылку с наложенным платежом, или, по меньшей мере, что-нибудь такое, из-за чего будет вправе рассчитывать на чаевые. Женни и Капитанша, правда, не позволяют ситуации доходить до таких крайностей, чтобы ссылаться на отсутствие наличных; при приближении почтальона они прячутся в глубину обтянутых парчой кресел, где-нибудь в холле или в большой гостиной, пересмеиваясь, теребят ворс ковров или шкуры белого медведя, а почтальон, даже если он принес важный, радостный или подлежащий оплате груз, выкладывает его на серебряный поднос и удаляется. Это можно было бы признать началом пассивного сопротивления существующему режиму; как-никак, почти тридцатилетние дамы, к тому же молодые матери, затевают игру в прятки с почтальоном, — если подойти к проблеме в политическом смысле… А вот Зиги постоянная нехватка наличных удручает самым серьезным образом. Он взял себе за правило чуть ли не ежедневно отправлять письменную просьбу о получении визы в какое-нибудь консульство в Аграме или посольство в Белграде, к просьбе полагается приложить один динар наличными, иначе на нее даже не потрудятся ответить. И по сравнению с этой проблемой маленькие затруднения, испытываемые дамами, наверняка показались бы ему просто смехотворными.

Поэтому Зиги по возвращении Кнаппов уклоняется от однозначных ответов, как может, пока наконец сам Пауль не задаст ему в неприятной тишине между супом и фаршированной телятиной с рисом недвусмысленный вопрос:

— Ну, Зиги, что же ты предпринял?

Зиги, правда, и тут удастся колобком укатиться от неизбежного. Он принимается рассказывать о своих прогулках по окрестностям, о наблюдениях над ведением хозяйства в поместье; по его словам, Князь Славко опять бесновался у себя в загоне и был вновь усмирен железной рукой Штриттара, а урожай лутомирского рислинга обещает в этом году выдаться просто замечательным, а покончив с этим, он принимается рассуждать о многообразии сортов яблок, вызревающих здесь, в Винденау, трудные названия которых он, преодолев естественную зевоту горожанина, совсем недавно почерпнул из справочника по садоводству в библиотеке замка. В ответ на это Пауль Кнапп с улыбочкой обращается к обоим привезенным из Аграма гостям — Бернхарду Айнцигу и англичанину Квентину Хорнблауэр-Сомерсету (тот, кстати, безупречно говорит по-немецки):

— Позвольте еще раз представить вам господина Зигфрида Ледерера, выдающегося специалиста в области яблоковедения!

И после того, как гости несколько натужно отсмеялись над шуткой о яблоко-ведении, Пауль Кнапп еще раз с бесцеремонностью хозяина возвращается к вопросу о том, что делать дальше, куда поехать и в какие предельные сроки… К этому времени мы вызубрили все его речи наизусть, изучили их как свои пять пальцев, прониклись ими до мозга костей. И все же он не хочет отступаться от права вести беседу, которым обладает на правах хозяина, — он вспоминает о разговоре с Капитаншей о социалистического типа поселениях в Палестине и завершает разговор о странах возможной или желательной эмиграции риторическим вопросом: