Александр Плетнев - Когда улетают журавли

• Название: Когда улетают журавли
• Автор: Александр Плетнев
• Издательство: Дальневосточное книжное издательство
• Жанр: Современная проза
• Год: 1978

Александр Никитич Плетнев родился в 1933 году в сибирской деревне Трудовая Новосибирской области тринадцатым в семье. До призыва в армию был рабочим совхоза в деревне Межозерье. После демобилизации остался в Приморье и двадцать лет проработал на шахте «Дальневосточная» в городе Артеме. Там же окончил вечернюю школу.

Произведения А. Плетнева начали печататься в 1968 году. В 1973 году во Владивостоке вышла его первая книга — «Чтоб жил и помнил». По рекомендации В. Астафьева, Е. Носова и В. Распутина его приняли в Союз писателей СССР, а в 1975 году направили учиться на Высшие литературные курсы при Литературном институте имени А. М. Горького, которые он успешно окончил. А. Плетнев был участником VI Всесоюзного совещания молодых писателей, где его произведения получили высокую оценку. Он лауреат Всесоюзных премий имени Н. Островского и ВЦСПС.

---

И еще у Алешки была постоянная мечта: повидать далекие края. Он ждал, когда его возьмут в армию, и хорошо бы — послали служить подальше. Но в армию берут не на неделю, и Алешка заранее представлял, как он будет тосковать по родным местам. Одно посмотреть, а жить он нигде не собирается, кроме своей Барабы.

А теперь, в предзимье Алешка с дедом Коровиным возили сено на двух пароконных фургонах и складывали в скирды за скотными базами. Он поднимал на вилах тяжелое степное сено и кидал так, что скирда дрожала, как жидкий студень. Коровин принимал на скирде, кричал:

— Легче, черт, шшибешь!

Алешку это подзадоривало, и он еще яростней наваливался на вилы. Он чувствовал в себе силу. Силой наливались руки, плечи, пружинились под тяжестью ноги: быстро взрослел, да и кормежка не та — война давно кончилась.

Незаметно подошел управляющий Стогов. Алешка из-под поднятого на вилах сена видел широко расставленные рыжие потрескавшиеся сапоги, пустой рукав телогрейки под ремнем. Стогов прикуривал тоненькую, как спичка, папиросу, молчал. Алешка подобрал последнее сено, кинул наверх.

— Давай, дед, спускайся!

Стогов как-то по-особому рассматривал Алешку.

— Чего ты? — не выдержал Алешка его взгляда.

— Здоров, говорю, ты работать, солдат. — Стогов подал Алешке бумажку. — Вот и отвозил сено.

— В солдаты? — Коровин скручивал цигарку. — Кончилась волюшка. — Ерничая, прошелся: — Ать-два, ать-два!

Алешка, опершись на вилы, сдвинул баранью шапку на затылок, отрешенно глядел в Заозерье. Гулял хороший ветерок. На озере чернели не улетевшие еще утки, дорожками белели бурундучки. Эге-й! Простор. В Заозерье пасется стадо, а дальше, в степи, — коричневые бугры скирд, дальше лес, а дальше… Что дальше?

Хорошо. Хорошо, что берут в армию! Увезут далеко, может быть, до самого моря. А может быть… — даже боязно подумать — во флот возьмут?!

Коровин тронул за плечо:

— Не ходи.

— Как? Почему? — удивился Алешка.

— Как? Упал с воза, разум стряс. Мало ли что как.

Алешка не обиделся, не рассердился. Вскочил на фургон.

— Едем, дед, лошадей поить! Да за сеном.

— Стой! — Стогов размял сапогом папироску. — Езжай-ка себе за дровами.

* * *

Алешка разогнал лошадей, мимо кузницы выкатил за огороды и с косогора — к озеру. Пили лошади, свистел ветер в ушах, и хлюпала о берег мелкая крутая волна, будто кто всхлипывал. Алешке стало грустно, он вспомнил, как криком кричала мать, когда брали на войну его старшего брата Ивана. Еще страшней она кричала, когда в конце войны пришла похоронная. А потом много дней она то затихала, то издавала длинный звук, вроде стона: «о-о-о» — и всхлипывала, как ребенок или как эта мелкая волна. Ему стало жалко мать и отца. Мать станет реветь, а отец еще больше горбиться, кашлять и говорить ничего не значащие слова.

Лошади, чавкая копытами в иле, тяжело вытянули фургон из воды и тихо пошли к Алешкиному дому. Была вторая половина субботы, и Алешка подумал, что должна прийти с центральной фермы из школы Аста — мечта его и любовь несказанная. У сенец дома ее мать кормила кур.

— В армию меня берут, тетя Марта. — И вглядывался в открытую дверь сенец: не покажется ли Аста.

— О-о! Далеко поедешь. — Марта уже хорошо говорила по-русски. — На нашу родину, может, попадешь, на Сарема. Там сосны, и море, и камни. — У Марты повлажнели глаза. — Там туман светлый за сосны цепляется, и солнце сквозь него светит! О-о! Родина наша хорошая. — Марта вытерла платком слезы.

— А у нас разве плохо? Степь, березы…

— Ты, мальчик, не знаешь еще. Вот уедешь — узнаешь. Если бы было всем в одном краю хорошо, что бы получилось? В других местах жить некому бы стало.

Красивая тетя Марта, молодая, привычно вежливая, с особой, какой-то нездешней душой. Грустно Алешке оттого, что тяжело Марте с Астой на его родине.

— Уедете отсюда?

— Наверное, уедем, Алеша.

— Аста не пришла? — спросил, волнуясь.

— Нет. Но ты заходи к нам. А как уезжать будешь, обязательно зайди.

Алешка тронул лошадей. Прошлой зимой в конторе, что была и клубом, затеяла молодежь игру «мил сосед». Девушки садились ребятам на колени, а один ходил с ремнем «выбивал». Он спрашивал: «мил сосед?» — и если ответ был утвердительный, то парень должен был ее поцеловать, а за это получить удар ремнем по голой руке. При повторном подходе «выбивалы» удары удваивались. Но можно было отказаться и поменяться с «выбивалой» местами. У Алешки на коленях сидела Аста, и он ни разу не сказал «нет». Он с перекошенным от боли и улыбки лицом целовал Асту в холодную бархатную щеку, а потом жестоко расплачивался. Аста нравилась парням, и за нее били с двойным усердием. Рука вспухла и почернела, а Аста смеялась со всеми, безучастная к Алешкиным страданиям, и от этого он становился еще упрямей и непреклонней. Уже мутнело в глазах, но не было конца игры, и Алешка думал, что не выдержит.

Но кто-то зашел с гармошкой, начались танцы, и Алешка с затаенной обидой на Асту за равнодушие к его боли пошел домой. Он держал руку как ребенка, прикладывал к ней снег, а она горела, и щемило от боли сердце. Его догнала Аста. Алешка опустил руку.

— Больно?

— Ни капли.

Аста взяла его руку, погладила:

— Ты больше никогда, никогда не играй в эту игру: я не хочу, чтоб тебе было больно.

Скрипел снег под ее частыми шагами, а Алешка смотрел ей вслед, и боль казалась пустячной.

Была лунная морозная ночь, замерзшая во сне родная Козлиха и даль — громада, неясная, пугающая, с волчьими огоньками глаз, и посреди всего этого — Алешка, счастливый человек.

Не знаю, что будет, не помню, что было.
Ты знаешь и помнишь — ответь…
Но если такая меня полюбила,
То надо и плакать и петь.

Алешкин голос зазвенел в морозном воздухе.

…Вон сколько прошло времени: больше полгода.

С того вечера ребята как бы признали Алешкино право на Асту. А Алешка с Астой целовались робко, встречались редко, и не потому, что не было возможности, а, наверное, по какому-то закону гордости, свойственному их возрасту.

А сейчас он подъезжал к дому с грустью.

Аста все равно уедет, пока он будет служить. И будут они с матерью жить в их любимом далеке, у моря под соснами, и навсегда забудут Козлиху, озеро, и степь, и его, Алешку.

Алешка зашел в сенцы, долго щекотал щенку Лебедю живот: не хотелось в избу, слушать материны причитания. Мать вязала варежку. Алешка сел на лавку, снял баранью шапку.

— Папа где?

— Пошел за вентерем, рыбу хочет ловить.

— Вот, мам, повестка.

Мать тихо заплакала, а потом вырвалось ее длинное «о-о-о», и Алешке стало страшно жалко ее, и он чуть не заревел сам.

— Не война ведь, мама, войны-то нет.

Вошел отец с громоздким вентерем и, ни о чем не спрашивая, все понял.

— Ты б нам с матерью, сынок, дровишек запас. Замерзнем мы в зиму.

— Ясно запасу. Стогов говорил, что дня на три отсрочку дадут.

* * *

Быстро пообедал и погнал в Заозерье, в березники.

В березниках было тихо, падал последний, чудом удержавшийся, лист. Вдалеке на белых ветках чернели косачи, и где-то гакали петухи-куропатки.

На юг, пискливо переговариваясь, летели казарки, а потом полоснул душу запоздалый клин журавлей. Вот улетают. И Алешке лететь, и слезы в глазах, и песня в сердце.

Летят перелетные птицы
Ушедшее лето искать…

С дровами приехал в сумерках, а на рассвете на попутной подводе уехал в город.

В городе, в большом клубе, целый день толпились новобранцы. Был строгий порядок, но спешка, и даже не отпустили пообедать. Алешку зачислили во флот. Он вышел на солнечную улицу, опьяненный счастьем: флотский! Хоть и шапка баранья пока и сапоги разбитые. Очень хотелось пить. У клуба женщина в халате торговала каким-то питьем. Стояла очередь допризывников. Алешка тоже стал. Кружки были большие. Алешка попросил полкружки. Кругом засмеялись, и Алешка поправился. Выпил полную кружку коричневого горьковатого напитка и на закате пошел в Козлиху с непривычным хмелем в теле от пива и с повесткой в кармане, в которой было написано, чтоб явился через двое суток.

Алешка торопился. Два дня с рассвета до ночи возил родителям дрова, сено. Мать успокоилась, хлопотала, готовила гулянку.

— Зачем, мама?

Мать почему-то шепотом говорила:

— Что мы, хуже людей?

Асту Алешка в воскресенье не видел, а теперь она ушла на неделю, и Алешка понял, что больше ее не увидит. Завтра уезжать. Вечером пришли гости: Коровин, Стогов с женой, соседи. Мать позвала девок. Зинка Коровина — невеста для всех деревенских женихов — села рядом с Алешкой. Ему было стыдно, и он краснел. А тут еще Стогов сказал речь о том, какой Алешка был хороший работник, что не хватает рабочих рук, и об обороне страны. Выпили. Мать тихо ходила от кути к столу, ставила закуски, а отец разрумянился от выпитого, еще чаще закашлялся, а потом заплакал. Его стали утешать. Мать подошла, села рядом.