Александр Плетнев - Когда улетают журавли

• Название: Когда улетают журавли
• Автор: Александр Плетнев
• Издательство: Дальневосточное книжное издательство
• Жанр: Современная проза
• Год: 1978

Александр Никитич Плетнев родился в 1933 году в сибирской деревне Трудовая Новосибирской области тринадцатым в семье. До призыва в армию был рабочим совхоза в деревне Межозерье. После демобилизации остался в Приморье и двадцать лет проработал на шахте «Дальневосточная» в городе Артеме. Там же окончил вечернюю школу.

Произведения А. Плетнева начали печататься в 1968 году. В 1973 году во Владивостоке вышла его первая книга — «Чтоб жил и помнил». По рекомендации В. Астафьева, Е. Носова и В. Распутина его приняли в Союз писателей СССР, а в 1975 году направили учиться на Высшие литературные курсы при Литературном институте имени А. М. Горького, которые он успешно окончил. А. Плетнев был участником VI Всесоюзного совещания молодых писателей, где его произведения получили высокую оценку. Он лауреат Всесоюзных премий имени Н. Островского и ВЦСПС.

---

Алешка опять смотрел на портрет и рисовал в воображении: залитая солнцем даль, на юге, в Заозерье, кричат журавли, оттуда летят птицы, гуляет теплый ветерок, а он, этот сказочный человек, стоит на взлобке за кузницей в златотканой одежде, смотрит в Заозерье и, встряхивая кудрями, бьет по сверкающему щиту коротким мечом. Мелодичный звон разносится по Козлихе, а он бьет и еще, и еще, и движется из Заозерья к нему весна. Боже мой, неужели на нашей громадной земле, на которой приютилась продутая ветрами и занесенная снегом Козлиха, жил этот человек? Светит семилинейная лампа, мать у печки чистит картошку, отец плетет на лето вентеря, а Алешка читает. На окнах намерз иней, слышится в трубе шорох ветра, а Алешка читает:

Там, в ночной, завывающей стуже,
В поле звезд отыскал я кольцо.
Вот лицо возникает из кружев.
Возникает из кружев лицо.

Скрипит кто-то в сенцах. С клубами пара вваливается Мишка, тараторит:

— Кончай политикой заниматься, айда в контору.

Алешка с неохотой закрывает книгу: конец сказке. Натягивает телогрейку, нахлобучивает баранью шапку. Выходит во двор. Морозно и ветрено, и страшно за тех, кто сейчас в дороге, в степи. И жутко за себя; завтра очень рано он выедет на быках в Заозерье, в эту пугающую холодом тьму.

Небо звездное, с седыми пятнами туманностей. Алешка задирает голову. Ну конечно же, вон и лицо показывается, прекрасное, бледное. Вот скрывается, опять показывается, движется.

— Чего уставился? — толкает Мишка. — Бежим.

Из окна конторы — тусклый свет. Мишка приникает к незамерзшему уголку стекла, подзывает Алешку.

— Целуются.

Мишка прижал нос к стеклу, высунул язык и забарабанил по раме. Клавка с Толькой испуганно оглянулись на окно и отскочили друг от друга.

Зашли, смущенно улыбаясь и пряча глаза. Толька деловито уставился в бумагу, а Клавка передернула плечами:

— Подглядываете, обезьяны бесхвостые.

Толька отрывает взгляд от бумаги.

— Сегодня у нас не собрание, но вроде этого. Нужно прикинуть насчет самодеятельности, что мы можем сделать и кто с чем будет выступать конкретно.

— Я буду петь, — говорит Клавка.

— Все будем петь, — вскидывает бровь Толька.

— Я буду одна, — настаивает Клавка, и Толька сдается. «Сказко — петь, — записывает он и, подумав, добавляет, — одна».

— Я буду стихи читать, — говорит Алешка и краснеет.

— Стихи надо. А чьи?

— Блока.

— Не слыхал про такого. А как стихи, боевые? Зовут?

— Зовут, — тихо говорит Алешка и вздыхает.

— Ладно, послушаем. А кто плясать будет?

— Я сбацаю, что старый заяц ушами, — хихикает Мишка. — Только у меня твердой обувки нет.

— Найдем, — заверяет Толька и пишет: «Михайлов и Воронов — плясать, Стогов — балалайка».

— Я ж не умею, — взмолился Алешка.

— Научим, — пообещал Толька. — Все. А теперь время позднее: Воронов и Михайлов пойдут по скотным базам проверять сторожей, а мы со Сказкой подумаем над программой. — И опять смущается. Алешке тоже неудобно, а Мишка скалится многозначительно:

— Подумайте, — и, визгливо хохоча, спешит к двери. Гордая Клавка — само презрение.

Холод, мгла и снег без конца. С севера доносится слабый паровозный гудок (железная дорога километрах в пятнадцати). Гудок такой беспомощный, зовущий, и у Алешки почему-то тоскливо заныло сердце.

На задах темнеют длинные скотные дворы. По вырытому в снегу коридору подошли к двери, тяжело отворили их, толстые, обшитые камышом. С мороза во дворе показалось тепло, уютно. Тускло светил подвешенный фонарь «летучая мышь». Ребята стоят, прислушиваются, присматриваются. На куче соломы, под пряслом, завернувшись в тулуп, спит сторож дед Петрак. Алешка хотел кликнуть, но Мишка прикрыл ему рот варежкой и показал в другой угол. Там, завалившись на спину, бил воздух копытами бычок-годовик. Мишка взял фонарь, поманил Алешку. Бычок выворачивал белки глаз, стонал и был похож на перевернутого жучка. Ребята натужились, попробовали помочь бычку лечь правильно, но навозный косогор, с которого завалился он, одолеть не могли. Тогда догадались: за хвост и голову развернули его.

Бычок поднялся на ноги, трясся и тяжело дышал.

— Ну, дед, зараза! — шепотом выругался Мишка и отвязал привязь от ясель. — Пошли.

Мишка осторожно просунул деду под валенок веревку, сделал петлю и перекинул через жердь прясло:

— Ну?

— Ты что?

— Давай! — зашипел Мишка и враз, дернули веревку. Дед замычал по-бычиному с испугу, а потом жутко закричал:

— Кара-а-ул!

Алешка первым выскочил со двора, чуть сзади — Мишка. Догнал Алешку:

— Чего ты чесанул?

— Страшно.

— «Страшно», — передразнил Мишка. — Веревку-то я успел привязать, загнется дед повешенный.

— А что теперь? — Алешка бежал к конторе.

— Что, вернемся, отвяжем?

Тихо открыли дверь. Дед Петрак вылез из петли сам.

В телятник, который сторожила крупная рыжая баба Марина Зыкова, вошли настороженно, переполошенные случившимся.

— Что пришли? — выросла Марина из мрака.

— Проверять, — сообщил Мишка. — Не спишь ли.

— Проверять? — засмеялась Марина и протянула руку в темный угол. Жик! — свистнула хворостина. Жик! Мишка кинулся к выходу, сбил Алешку с ног. Алешка, с резкой болью в мягком месте, — за Мишкой.

— На комсомол руку! — визжал на дворе Мишка, но вопль его был прерван той же рукой Марины: хворостина свистела, Марина почему-то обошла Алешку и почти до конторы преследовала Мишку. Алешка видел, как треплются у Мишкиной шапки уши. Марина вернулась, и Алешка чесанул в сторону, по задам.

— Комсомол… Я вам проверю! В другой раз штаны-то поснимаю.

Алешка хоть и круг давал, но почему-то забежал в контору вперед Мишки. Тот влетел почти следом. Во всю щеку у него горела полоса, он тер ее, злые глаза смотрели искоса, сверкали.

— Целуетесь тут, а Марина вон фулюганит.

— Что, попало? — улыбается Клавка.

Сбиваясь, рассказали, как поднимали бычка, как подвесили Петрака, и что с ним случилось. Ну, и про Марину.

Толька — лицо строгое — с трудом сдерживается, а потом хохочет, прыскает. Хохочет Клавка, Алешка тихонько хныкает, а потом хохочет вместе с ними. Мишка же не улыбнулся, косил в пол, злился.

— Сам проверяй! А то гляди — начальник!

— Но-но, Михайлов! — построжал Толька. — Дисциплину не забывай. Марину проверять не надо, а Петрака сам буду навещать. — Он курил, косоротился от крепкого самосада, а Клавка глядела на него с обожанием, таяла. — Вы что, уголовники, удумали подвешивать? По выговору влепить!

— Влепи, Толя, влепи, — подхватила Клавка. — Михайлову, он прокудной. Воронов не виноват.

Мишка уставился на Клавку, зло улыбнулся:

— А я еще не комсомолец. Билета-то нет. Мало что вы приняли. Вот возьму и не поеду в район за билетом, — пригрозил он и победно оглядел всех.

— Играть, Михайлов, не будем. — У Тольки раздулись ноздри — признак гнева. — Дел у нас много — не до игры.

Ходит Толька, руки в карманы, задумался.

Ветры выдувают снег, обнажают озимые. Весной, когда сойдут снега, будут по зеленому желтеть плешины, пока не поднимется сорняк в одиноком раздолье, зажиреет и пойдет, поглядывая свысока на хлеба, по всему полю. Нужно задерживать снег. Чем? Ясно, лопатой. Ставить на попа снежные плиты. Кто? Комсомольцы. Больше некому. Когда? В Козлихе никто не знает, когда четверг, когда воскресенье. Что такое выходной? А кто его знает. Сколько работает Алешка, не было у него такого чуда, чтобы с утра дома сидел целый день. Может, до войны знали.

Так когда же снег задерживать?

В пять утра застучит бригадир Диденко в окна, а сеновозы еще от мороза не отошли, стонут во сне.

Едва рассветает, а уже четыре воза темнеют за огородами, на озере. Свалят сено, перекусят в тепле — и опять в степь за шесть километров. Другой-то раз в потемках возвращаются. А Толька с темного до темного кувалдой в кузнице машет. Клавка и учетчик, и счетовод, и сама за восемь километров сводки носит.

Когда же снег задерживать, навоз вывозить? Ночью. Где силенок брать, когда после работы от печки сил нет оторваться? В себе, а где же? Не гибнуть озимым. Не зарастать же полям чертополохом при людях.

Ходит Толька, думает. Алешка на пол присел и только задремал — тут же и он, сказочный человек — Блок. У Алешки будто воз набок свалился. Буря, а он появился из мглы.

— Тяжело, — спрашивает, — мальчик?

— А ты подсоби. Я воз буду придерживать, а ты возьми кнут, быка посеки.

Кнут он взял, а сечь не сечет.

— Не могу, — говорит, — добром надо.

— Бык-то устал, — просит Алешка, — добром тут нельзя. А воз я бросать не могу — коровы подохнут, и я тут пропаду. Секи!

Стоит он, и кудри ему ветром раздувает.

— Злой ты, мальчик. Добро злом не делают. Не буду сечь! — бросил кнут и исчез в метели.