Юрий Антропов - Роевник дедушки Ераса

• Название: Роевник дедушки Ераса
• Автор: Юрий Антропов
• Издательство: Правда
• Жанр: Современная проза
• Год: 1968

Опубликовано в журнале «Юность» № 12 (163), 1968

Линогравюры В.Прокофьева.

---

— Вот тут што хошь, то и думай, — горестно заключила бабушка Наталья. — Ераса Лексеича, покойничка, бог миловал, не довел до такого позора дожить...

Бабушка Арина возразила:

— Был бы живой Ерас, так и на пасеке не приключилась бы такая чехарда, и Вовка после армии прямиком ехал бы домой, к матке с дедом, и жил бы теперь в деревне, на виду у Проси, и не было бы такой оказии...

Словом, выходило, что во всей это передряге виноват один человек — дедушка Ерас: зачем рано умер?

Пополудни, сладив на скорую руку удилища из тальника, мы втроем — отец, Люся и я — заспешили к правому притоку речки Быструшки — ручью Мяконькому

Город за долгие годы исподволь приспособил нас к стремительному ритму, к геометрической выверенности и скупой емкости окружающего, которые и кажутся нам воплощением высшей организации человеческого бытия.

В деревне же все иначе, начиная с вольготности, неограниченности мира за околицей (то-то сельские жители, попав на день в город и намаявшись от суетни и толкотни на узких каменных дорогах, где и земли-то не видно, чувствуют себя не в своей тарелке и мечтают скорей попасть домой).

Мы вышли за поскотину, по сочно зеленой, еще не тронутой росой отаве пологого выгона спустились к деревянному мостку — с десяток свежеошкуренных бревен в накат — и стали, пораженные простотой и естественностью открывшегося мира. Задумчиво и умиротворенно копился на плесах ручей Мяконький, чтобы на первом же перекате доверчиво высказать передуманное; склонились к воде, словно сетуя о чем-то, тихо трепещущие лиловые головки иван-чая, а гибкостанная ива без устали полоскала в плавных струях вылинявшие к осени свои рукава. На бугре затарахтел самоходный комбайн, и тотчас из-за ближайшей излучины с шумом вспорхнула пара уток и низко пошла над стерней, с которой наносило терпкие запахи жатвы... Шла привычная жизнь, и все в ней было просто, и цельно, и гармонично. И была эта жизнь истоком всего сущего в нас, была нашей родиной...

Так мы стояли и смотрели вокруг, думая каждый о своем, а может, об одном и том же.

— Ты ручьем-то, не по проселку, ходил когда на пасеку? — первым тихо заговорил отец, словно прислушиваясь к своему голосу.

— Ммм!.. Лет двадцать теперь уж назад! Это в тот год, когда ты вернулся с войны.

— Да? Ты думаешь, это тогда, в сорок пятом? — быстро спросил отец, и глаза его заблестели: видно, опять что-то вспомнил особенное и счастлив.

Особенное это было, как я думаю, наша с ним рыбалка здесь, на Мяконьком, двадцать лет назад. Я не вспомнил об этом первым, а должен был. Ну хотя бы потому, что шли мы сейчас к Володьке, а тогда он был с нами. А уже у самой пасеки, в Черемуховой лощине, мы встретили и дедушку Ераса — широкой темной ладонью, как совком, он сгребал рой с куста черемухи в большое редкое сито с берестяной обечайкой. Пчел я боялся дико. Не проходило и дня, чтобы хоть одна пчела не укусила меня (это в деревне-то, где пчел было не так уж много — по два-три улья у редкого хозяина в огороде или палисаднике). Бабушка Арина вечно посмеивалась беззвучно, сидя на крыльце и глядя, как я бегаю по улице и отчаянно машу руками, пытаясь отбиться от пчелы. Лицо-то чаще всего мне удавалось закрыть — в конце концов я падал ниц, уткнувшись носом в мурашок, но в макушку пчела вонзалась-таки. С ревом бежал я на Быструшку — делать холодные примочки, которые, кстати, помогали мало. Вздувалась шишка, и бабушка Наталья, погладив меня по голове мимоходом, добродушно бурчала: «Это что ж ты, друг ты мой ситцевый, никак не возьмешь в толк — не бегай и не маши руками! Ну, пчела. Дак и что с того? Больно ты ей нужен! Летает и летает себе, а ты размахался тут же! Пчела и думает, что ты на нее нападаешь...» Нечего и говорить, что пасеку я обходил за версту. Дедушка Ерас это знал.

— А, кто идет-то!.. — густо, баском гуднул он, когда мы встретили его в Черемуховой лощине. — Вот опоздал-то, Витюха, нет чтобы раньше тебе подоспеть: у меня, язви его в душу, рой никак не садился. Выметнулся из улья вслед за маткой и давай куролесить! Кружит и кружит! Ну никак не угомонится! Вот чтобы тебе тут-то и подойти, парень, да и врезать во все пятки вдоль по лощине — он бы тебя живо приметил...

Отец засмеялся, а Вовка с ходу подлетел к дедушке Ерасу и как ни в чем не бывало взял у него из рук берестяной роевник. Утихомирившиеся пчелы сплелись в нем в живой комок.

— Молодец, Вовка! — сказал дедушка Ерас. — Можа, пасечником будет, не то что ты, бергалл. — Он поерошил мои волосы, по привычке обзывая бергаллом (городским человеком), и только после этого, степенно оглаживая окладистую бороду, подошел к отцу, обнялся, расцеловался с ним.

— С возвращением тебя, Василий! То-то мать — Наталья намедни трундила — сон там какой-то ей привиделся, будто гостю быть. А я ишо посмеялся над ней... А оно вишь как обернулось...

Дедушка Ерас был особенно рад видеть моего отца живым-невредимым, утер казанками узловатых пальцев повлажневшие глаза (два сына его из трех и зять, Вовкин отец, с войны не вернулись).

Они заговорили о войне — и о той, какая только что закончилась, и о той, на которой воевал когда-то дедушка Ерас. «Война-лихоманка... Наши-то вон, Семен, Иван и Степан, Вовкин отец... Просю жалко, исхлесталась вся, в колхозе одни бабы да мы, старики. Говори, добро ишо, что я дюжаю, пособляю чем могу... Были года — ни картошинки, ни ячменинки в колхозе, — на меде и выезжали. Весь колхоз кормился. Возили медок-то в Истринск да на продукты какие и меняли. И пережили! Грех, грех пасеку забывать, особливо эту, на Мяконьком... А что останется опосля меня? — как бы сам себя спрашивал дедушка Ерас. — Не вечный же я... А замены-то ведь нету, Вася... Ну, бабу какую поставят — дак без мужика здесь не сладить, силов у бабы не хватит. Я как думал: ребята с войны вернутся — хоть одного да сманю на пасеку, а оно вишь как получилось...»

Про младшего своего сына Егора, сразу по возвращении с войны переехавшего в город, дедушка Ерас не упоминал, будто того не было вовсе. И ново мне было видеть, как дедушка Ерас, воплощение для меня чего-то огромного, чему я не знал названия, — и силы, и сноровки, и умения всякого, и нрава веселого, — стоял перед моим отцом растерянный, ссутулившийся, со слезинками в углах глаз. Как сейчас вижу — в холщовой рубахе, перепоясанной плетеным шнурком, в холщовых крашеных штанах с продавленными коленками и чересчур свободной мотней, в намазанных свежим деготьком сыромятных бутылах — голенища перетянуты у колен тонкими ремешками с медными кольцами. И сивая, с желто продымленным верхом борода опущена на грудь, пепельно шелковистые волосы на висках и затылке придавлены мятой поярковой шляпой...

Возможно, где-то в глубине души дедушка Ерас надеялся исподволь уговорить моего отца хотя бы ему передать пасеку, но из этого ничего бы не вышло: отец уже навострился уезжать в город, где мы жили еще до войны. И дедушка Ерас, видно, чувствовал это и не хотел бередить себе душу — не спросил...

Вот о чем мог вспомнить сейчас отец. Молчаливо шел он вдоль ручья, по памяти спрямляя путь.

Пасека открылась сразу, как только уткнулись в Черемуховую лощину. Люся застряла у первого же куста, обсасывая ягоды прямо с ветки, а мы с отцом, обгоняя друг дружку, поднялись на угорье и чуть не попали на стан с ульями, если бы нас не остановил заливистый лай кудлатой дворняги, метнувшейся навстречу. Мы и испугаться не успели, как из дома с звонким окриком: «Цыть, Малка!..» — выбежала босая, простоволосая девушка.

— Никак Люба? — шепнул мне отец, видимо, растерявшись.

— Кто ж еще-то! — подталкивал я его в спину навстречу засмущавшейся хозяйке, досадуя, что отстала Люся. Я знал, как стеснительны здесь девушки и молодые женщины, как откровенно не любят они мужских компаний. Вероятно, Люба уже знала от Володи о нашем приходе, но тем не менее мы застали ее врасплох — пришли не со стороны проселка, а из кустов, от ручья.

— А жена ваша где? — спросила она меня тут же, поспешно повязывая на себя платок, и, оставив нас на попечение доверчиво завилявшей хвостом Малки (к немалому нашему удивлению), сломя голову помчалась в Черемуховую лощину. На ходу крикнула, что сам Вовка вот-вот будет.

— Гм, — сдерживая улыбку, отец посмотрел вслед Любе и покосился на собаку. — Экая, однако, у тебя хозяйка, а? — Опасливо потянулся к Малке, готовый в любое мгновение отдернуть руку, но та еще усерднее завиляла хвостом, прижала уши, и морда у нее до того стала умильной, что отец не утерпел — коснулся рукой шишковатого ее лба, погладил. Однако пробурчал, чем-то недовольный: — У стоящего хозяина собака не станет ластиться к первому встречному...

— По-моему, наоборот, — возразил я. На душе у меня было хорошо. Стоял тот предзакатный отрадный час, когда вокруг разливается ровный, нежаркий свет, на траву и кусты падает первая роса и негромкое монотонное гудение пчел в ульях плывет над станом. Редко-редко где увидишь тяжело летящую пчелу — залетела далеко, набрала много и вот еле дотянула. С мягким стуком опускается она на приставок и поспешно вбегает в леток, за которым ее ждут не дождутся сородичи.