Шарль Нодье - Сказки здравомыслящего насмешника

• Название: Сказки здравомыслящего насмешника
• Автор: Шарль Нодье
• Издательство: Текст
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-7516-1177-4

Шарль Нодье (1780–1844) был писатель очень разносторонний; российскому читателю известны его страшные и чувствительные романтические повести, а также ученые библиофильские эссе. Однако есть в наследии Нодье целый ряд произведений, которые еще никогда не были изданы в России отдельной книгой. Во Франции сложилась традиция называть их «сказками здравомыслящего насмешника». По форме это в самом деле сказки, со сказочными зачинами и чудесами, с разными удивительными выдумками вроде лиса, влюбившегося в курицу, и фантастическими персонажами вроде короля из палисандрового дерева, годного только на то, чтобы подписывать законы. А по сути это остроумная и язвительная насмешка над современной цивилизацией, блистательный парад сатирических зарисовок и изобретательные игры со словом.

---

Надеюсь, мне нет необходимости сообщать, что остров Цивилизации был сплошь покрыт железными дорогами, ведь без них цивилизации нынче не живут; но от наших железных дорог островитяне уже много лет как отказались из-за их медлительности. Новейший мотор, помогающий развить скорость неизмеримо большую, чем прежде, поскольку благодаря ему, даже прибегая к самым мелким единицам счета, время отъезда не отличишь от времени приезда, и наоборот, — это электрический флюид. «Локомотив, сделанный целиком из металла, — пишет Кау’т’чук, — величиной и формой схож с седельным пистолетом, отчего и получил название пистолет Вольты[190]. Локомотив прикрепляют с помощью железного кольца к стеклянному дорожному ящику, в который помещают путешественника, и аппарат этот с неимоверной быстротой устремляется по железной проволоке, служащей ему проводником; существование этого скорого дилижанса отменяет нужду в любых других средствах передвижения». Очевидно, что сей остроумный метод обладает, помимо скорости, другим преимуществом, еще более драгоценным для оседлого населения, достаточно многочисленного во всех странах: он не влечет за собою ни притеснительных экспроприаций, ни постоянных покушений на священные владения землепашца со стороны жадных до наживы спекуляторов. После отбытия экипажа рукоятка, движимая механизмом вроде только что описанного, вновь наматывает размотавшуюся латунную проволоку на огромную катушку, а мирный поселянин может возвращаться к своим трудам так же спокойно, как если бы он родился в пасторальной Аркадии, в прелестной Темпейской долине или на любом из отсталых и варварских островов Буколического архипелага.

Описанные дороги служат также для перевозки почты, и Кау’т’чук утверждает, что нередки случаи, когда адресаты получают письма еще не отправленные, в каковом утверждении, впрочем, нельзя не заподозрить небольшого преувеличения.

Бесспорно другое: дальше по этой дороге наук или в этой науке дорог идти некуда, если, конечно, мы не раскроем бесценный секрет острова, «где дороги ходят», о котором сохранились для нас достоверные предания в «Подлинной истории Пантагрюэля»[191] и в памяти народной, ведь недаром говорится о дорогах, что они идут, ведут, а порой даже заводят, куда не надо. Счастливые то были времена, когда повозки назывались сидейками, потому что человек мог объехать весь мир, не вставая со своего сиденья, при условии, конечно, что перед ним расстилалась мощеная королевская дорога! Именно к этой великой эпохе нашей цивилизации (да возвратит нам ее Господь!) восходит обычай начинать все путешествия, совершаемые для пользы образования, с поездки в Рим, куда, согласно античной пословице, ведут все дороги, а это ведь так удобно. Говорят, что к этому способу до сих пор прибегают многие путешественники, которые сочиняют свои путевые заметки, не трогаясь с места, однако это не относится к путешествию «Вздорного», на борту которого находилось столько представителей европейского общества. Иные утверждают даже, что в их число входил весь Научный конгресс[192], — быть может, именно поэтому в Париже о «Вздорном» не говорят больше ни слова.

Нетрудно догадаться, что до острова Цивилизации уже дошли сберегательные кассы — если, конечно, не придерживаться мнения, что они оттуда вышли[193]. Кау’т’чук с удовольствием обнаружил их в самых жалких деревушках; на его глазах безработный труженик, неимущий пролетарий, бедняк, сраженный нищетой и отчаянием, спешили внести в эту ниспосланную Провидением сокровищницу излишки необходимого, избытки насущного, плоды бережливости. Вещь в этих краях обычная — но оттого не менее трогательная — отказать пяти-шести голодным ребятишкам в их жалкой ежедневной трапезе ради того, чтобы обеспечить себе кусок хлеба на старости лет. Народ до такой степени проникся нравственным смыслом этого возвышенного установления, что большая его часть взяла за правило брать деньги в долг, чтобы внести их в сберегательную кассу, — кстати, этот вполне логичный способ уже вошел в употребление и в Париже. Следствием сего восхитительного изобретения палингенезийской филантропии стало полное исчезновение из оборота наличных денег, ибо ни один миллионер не отважится презреть свои незыблемые и священные денежные интересы и приберечь, не пустив в оборот, даже такую малость, какую подают слепцу. Злосчастный уличный Гомер может, если ему угодно, терзать смычком скверную скрипку, на которой остались всего две хриплые струны! Сколько бы он ни услаждал слух прохожих своими монотонными мелодиями, ни одна монета, даже самая мелкая и стертая, не упадет в его жестяную кружку и не усладит его слух своим позвякиванием. Все монеты давно снесены в сберегательную кассу, куда слепой не понес бы монету, если бы ему ее подали, ибо он с утра ничего не ел. Таково, однако, одно из неизбежных следствий нашей фискальной и финансовой цивилизации, которая не предназначена ни для слепых, ни тем более для безруких.

Люди сварливые и злонамеренные скажут с тревогой, что такие основополагающие отрасли человеческой деятельности, как торговля, промышленность и искусства, становятся тем беднее, чем сильнее развивается общественная жадность: щедрые эти источники национального благосостояния кажутся неиссякаемыми, однако находятся ловкачи, которые тайно высасывают из них средства и направляют потоки награбленного в океан монополии и ростовщичества. На острове Цивилизации подобные парадоксы никого не волнуют. Там все помыслы обращены к сберегательным кассам, которые с каждым днем жиреют ровно настолько, насколько тощают их клиенты; впрочем, надо признать, что тем особам, которые будут иметь счастье ни в чем не нуждаться, сберегательные кассы однажды окажут очень своевременную помощь.

Я поклялся не говорить больше ни слова о политике: политика сама слишком говорлива, чтобы нуждаться в толмачах; однако тому, кто, на свой страх и риск, взялся обсуждать вопросы, касающиеся прогресса, трудно обойти стороной эту безмерно прогрессивную науку. На острове Цивилизации, как и повсюду в мире, политика находится в процессе совершенствования, и я осмелился бы даже сказать, что она не оставляет желать лучшего, если бы сама она по своей природе постоянно не желала лучшего. Остров Цивилизации наслаждается, подобно нам с вами, прелестями представительного правления, иначе говоря, имеет самую либеральную конституцию, какую только можно вообразить, — конституцию, при которой одна шестидесятитысячная часть нации представляет одну стопятидесятую ее часть[194] на глазах у остальных ста сорока девяти и при их единодушном одобрении.

Философическая и сентиментальная прижимистость, на которой зиждется существование сберегательных касс, — душа представительных правлений, которые знают, что жизнь им предстоит долгая, и чувствуют необходимость откладывать средства в ожидании той поры, когда сила вещей приведет их в состояние упадка и детского слабоумия. Впрочем, случиться это может с минуты на минуту, ибо по причине чрезвычайной быстроты, с которой развивается цивилизация, общественный локомотив движется так стремительно, что за ним не поспевает даже электрическая искра. Поэтому прежде при каждой новой коронации жалованье королей становилось на острове Цивилизации предметом бурных парламентских дебатов, которым нередко случалось пошатнуть основания государства. В конце концов монархические victus и vestitus[195] до такой степени подешевели, что, после того как династия, подававшая большие надежды, имела несчастье угаснуть, пав жертвою слишком строгой диеты, политические промышленники были готовы объявить о нехватке королевской материи, способной восседать на троне. Вначале диетических государей пытались короновать по приговору суда, но несчастные, взятые под арест, отказывались, ссылаясь на неприкосновенность личности, и суд давал им отсрочки, благодаря которым они успевали сбежать или, по крайней мере, повеситься. В таком положении монархия находилась до тех пор, пока один из тех изумительных гениев, которые постоянно обнаруживаются в оппозиции, не изобрел остроумнейший способ обойти эту трудность. Ныне королевство процветает под властью прелестно инкрустированного палисандрового монарха, приводимого в движение с помощью весьма несложного часового механизма. Достаточно завести пружину, и правая рука добродушного самодержца подпишет превосходным почерком, бегло и с наклоном вправо, двадцать или даже тридцать постановлений, причем все затраты при подобной процедуре ограничиваются гербовым сбором; особенно же замечательно в этой восхитительной конституционной машине то ее свойство, что она запросто могла бы подписывать бумаги левой рукой, будь на то воля механика. После того как король подпишет все бумаги, его убирают в кладовую до следующей сессии, приняв предварительно необходимые меры предосторожности против злобных мелких насекомых, которые так лакомы до палисандра; впрочем, это единственные враги, какие способны нарушить покой счастливого обитателя картонного Лувра. Сие хитроумное изобретение свело цивильный лист[196] до скромной суммы в 17 франков 32 сантима — столько стоит маслянистая жидкость, необходимая для умащения царствующей фамилии; так что, пока цены на оливковое масло не возрастут, революции жителям острова Цивилизации не грозят[197].