Шарль Нодье - Сказки здравомыслящего насмешника

• Название: Сказки здравомыслящего насмешника
• Автор: Шарль Нодье
• Издательство: Текст
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-7516-1177-4

Шарль Нодье (1780–1844) был писатель очень разносторонний; российскому читателю известны его страшные и чувствительные романтические повести, а также ученые библиофильские эссе. Однако есть в наследии Нодье целый ряд произведений, которые еще никогда не были изданы в России отдельной книгой. Во Франции сложилась традиция называть их «сказками здравомыслящего насмешника». По форме это в самом деле сказки, со сказочными зачинами и чудесами, с разными удивительными выдумками вроде лиса, влюбившегося в курицу, и фантастическими персонажами вроде короля из палисандрового дерева, годного только на то, чтобы подписывать законы. А по сути это остроумная и язвительная насмешка над современной цивилизацией, блистательный парад сатирических зарисовок и изобретательные игры со словом.

---

— Вы совершенно правы, сударь, я был привратником Вавилонской башни в день, когда смешались языки, и позволил себе смеяться во весь голос над господами учеными, когда они перестали понимать друг друга. Между прочим, я был неправ, потому что в конце концов им это удалось.

— Удалось? что именно им удалось, привратник? уж не достроить ли Вавилонскую башню?

— Я думал, вы в курсе. Знайте, что вы находитесь, не больше и не меньше, на шестьсот шестьдесят шестом этаже, где собираются члены шестьсот шестьдесят шестой секции…

— О Боже! с меня довольно и этажей, и секций! Я понимаю, что вы хотите сказать, а число это запомнить нетрудно. Это число зверя, если только в автограф Апокалипсиса не вкралась описка. Так, значит, вы сторожили то, а нынче сторожите это?[149]

— Увы, сударь, именно так!

— Наказание стоит преступления, несчастный вы человек!.. Но меня удивляет, что, обзаведясь совершенствованием, они не нажили доброжелательности и до сих пор видят в нас врагов — ведь, по вашим словам, они приговаривают нас к выслушиванию их речей.

— Видите ли, сударь, — сказал привратник, — как бы вам это объяснить… До полного совершенствования дело пока не дошло. Вавилонская башня и языки — это все ровно в том же виде, как и в мое время, а максимального совершенствования ожидают со дня на день.

— В мое время говорили то же самое, и я ожидал весьма терпеливо вплоть до самого воспаления кишок.

— Вплоть до энтеритной флегмазии…

— Как вам будет угодно; я ожидал, любезный друг, и постоянно позволял себя уверить, что совершенствование — дело завтрашнего дня, но чем сильнее меня уверяли, тем глубже становилось мое недоверие.

— Весьма вероятно, что ныне вечером вы от недоверия избавитесь; я вам сейчас расскажу, что нам предстоит. Совсем скоро откроется конгресс, и гвоздем программы должно стать выступление ученого доктора Вздорике: около полусотни лет назад он был отправлен на поиски совершенного человека, о котором ученые толкуют нам уже много лет, и никто не сомневается в том, что он представит ученому сообществу искомое, если не живьем, то, по крайней мере, в виде чучела. Весьма вероятно, что ваше палингенезическое[150] возвращение в сей мир было приурочено к этому знаменательному событию, которое должно вселить в вас вечное раскаяние.

— По правде говоря, вы напрасно приписываете мне подобную приверженность собственным убеждениям. Четыре тысячи лет мирного сна без тревог и сновидений, вероятность, чтобы не сказать уверенность, что я не повстречаю на вашем конгрессе ни журналистов, ни кредиторов, бывших некогда моими заклятыми врагами, наконец, успокоение нервов, гуморов[151] и страстей, являющееся выгодной стороной смерти, — все это совершенно остудило мой воинственный пыл. Я с большим удовольствием взгляну на совершенного человека и с еще большим удовольствием засвидетельствую ему свое почтение.

— Желание ваше исполнится незамедлительно. Священное покрывало вот-вот падет. Приготовьте глаза свои к ослепительному сиянию огней. Да будет свет.

При этих слова свечи и кенкеты[152] зажглись. Занавес взвился.

ОРАМИЯ[153]

Зрелище ослепляло. Я надвинул свой гасильник по самые брови и, чтобы уберечь глаза от чересчур сильных ощущений, переводил взор из стороны в сторону, укрываясь под спасительной сенью своего смехотворного носа и постепенно привыкая к этому изобилию света.

Во всемирном конгрессе участвовало не менее сорока тысяч человек, причем в каждом ряду сидело, как мне объяснили, по тысяче человек, рядов же этих было сорок, — число символическое и ставшее для меня поразительным откровением, содержащим в себе всю сущность совершенствования[154].

Каждый из этих господ имел на голове великолепный газовый фонарь цилиндрической формы, а на груди — настоящее солнце, питаемое тем же горючим веществом[155], так что весь амфитеатр казался одной сплошной огненной массой.

Трон, на котором восседал председатель в окружении четырех своих приспешников, являл собою картину еще более примечательную. Голову понтифика цивилизации венчала тиара в форме трехэтажной пирамиды, состоявшей из бесконечного множества треугольников, которые благодаря оригинальной конструкции беспрестанно вертелись и мерцали на манер зеркала для ловли жаворонков, тогда как прозрачная ткань в глубине сцены вращалась вокруг неподвижной оси, подобно тем огням, совершенно неостроумно именуемым пирическими[156], которые вам наверняка доводилось видеть во время представлений в театре у Серафена. Не постигаю, как мне удалось свыкнуться со всеми этими чудесами.

Внезапно председатель с изумительной торжественностью воспрянул на своем престоле и достал из-под огненного ефода[157] три философических шарика, которые поместил поверх трех перевернутых донышком вверх золотых стаканов, какими пользуются фокусники[158].

— Вот, — произнес он, — один шарик, два шарика, три шарика. Под первым стаканом нет ничего. Под вторым стаканом нет ничего. Под третьим стаканом нет ничего.

Он приподнял стаканы в доказательство своих слов.

— Всем известно, — продолжал он, — что первый стакан символизирует возраст восприятия, второй стакан — возраст понимания, а третий — возраст совершенства, которого мы сегодня достигнем так удачно и так счастливо.

Вот три стакана; я кладу под них три шарика. Раз, два, три… Вот они, шарики. А теперь шариков здесь не будет. Вперед, шарики!

И шарики полетели вперед, причем один из них долетел до той части моего лица, которая выступала из ложи для особ, подвергнутых воскресительной процедуре.

— Шариков под стаканами больше нет, — продолжал председатель (черт подери, я знал это лучше, чем кто бы то ни было). — Что желаете вы увидеть на их месте?

— Верховный отец[159], — сказал один из сорока тысяч, — я желал бы увидеть на месте первого шарика символ возраста восприятия!

Верховный отец опрокинул первый стакан и показал нам премилого семилетнего волка, которому при свете совиных глаз кролик подпиливал зубы золотым гусиным пером.

— Верховный отец, — произнес другой, — я желал бы увидеть на месте второго шарика символ возраста понимания!

Верховный отец опрокинул второй стакан, и мы увидели мерзкую обезьяну с голым задом, которая с Пифагоровых времен черпала воду из колодца ведром без дна[160].

— Верховный отец, — попросил наконец третий, — я хотел бы увидеть на месте третьего шарика то, что служит нам на сегодняшний день символом совершенства, хотя мы и не имеем еще счастья наслаждаться им в полной мере.

Верховный отец опрокинул третий стакан, и под ним обнаружился маленький, скрюченный от старости человечек отвратительной наружности; он сидел, скрестив ноги на манер портных, и забавлялся пузырными семенами, которые с треском лопались в него в руках.

— Победа, победа! — вскричали разом все сорок тысяч ученых. — Это наш досточтимый собрат Вздорике, великий искатель совершенства, обладатель вечного знания, ксеноман[161] интеллектуальных краев, принесший нам издалека науку и истину!..

АНТИСТРОФА

Избранный вами, господа, для исполнения благородной миссии, я не колеблясь бросился в новую крипту, представшую моему взору; однако лишь только я прыгнул, закрывавшая этот круглый колодец крышка поступила, как всякая вещь, которая плохо лежит, и захлопнулась над моей головой, я же продолжал падать в эту бездонную пропасть со скоростью, какой обязаны все мы силе всемирного тяготения. Поначалу происшествие это внушило мне, не стану скрывать, серьезные опасения, тем более что не успел я оставить позади таким манером пять сотен лье, как обнаружил, что двигаюсь прямиком в центр нашего земного шара — центр, который я всегда желал исследовать, но которого не надеялся достичь без ущерба для собственного здоровья. Философия не могла помешать мне падать вниз, но помогала не падать духом; любовь к наукам утешала меня и укрепляла, взвеселяла мой ум и обращала подлые страхи в сладостные размышления. Постепенно я привыкал прилежно созерцать различные слои земной коры, которые четко вырисовывались перед моими глазами, хотя скорость полета, к великому сожалению, не позволила мне запастись образцами и представить их вашему вниманию. Передо мною проходили все возрасты земного шара и перевороты земной природы — зрелище величественное и чарующее для философа с легким дыханием, но не для меня, заработавшего астму при восхождении на Чимборасо[162]. Наконец, после четырнадцати с половиной часов полета, не больше и не меньше, я прибыл в самую середину нашей водно-земной планеты, мучимый серьезными тревогами, ибо я затрудняюсь изъяснить вам, господа, как давят на человека дополнительные четыре или пять тысяч лье атмосферы, хотя по сравнению с размерами Вселенной это и сущий пустяк; а ведь вдобавок внутри Земли стоит вулканическая жара, которую огненные философы[163] описывали безо всяких преувеличений. Точных цифр я вам, впрочем, не назову по причине внезапности поставленного опыта и дурного состояния имевшегося при мне Фаренгейтова термометра.