Ирина Врубель-Голубкина - Разговоры в зеркале

• Название: Разговоры в зеркале
• Автор: Ирина Врубель-Голубкина
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-4448-0433-9

«Разговоры в зеркале» – это беседы, проведенные в течение почти двадцати лет главным редактором русскоязычного израильского журнала «Зеркало» Ириной Врубель-Голубкиной, а также записи дискуссий, проходивших во время редакционных «круглых столов». В итоге получилась книга о русском авангарде. Собеседники рассказывают о своем видении искусства, делятся мыслями о прошлом и настоящем культуры, о проблемах современности. Среди них знаменитый коллекционер, текстолог и знаток отечественной поэзии Н. Харджиев, литературовед Э. Герштейн, действующие лица авангардного проекта следующих поколений – от Ст. Красовицкого, Вс. Некрасова, М. Гробмана, И. Кабакова до Саши Соколова и П. Пепперштейна.

---

Ирина Врубель-Голубкина Разговоры в зеркале

© Гробман И., сост., интервью, 2014,

© Кантор-Казовская Л., предисл., 2014,

© ООО «Новое литературное обозрение», 2014

Разговоры в зеркале

Ирина Врубель-Голубкина

Эта книга состоит из бесед, проведенных и записанных Ириной Врубель-Голубкиной. Автор с 1971 года живет в Израиле и сегодня является главным редактором литературно-художественного журнала «Зеркало», в силу чего в центре аналитического внимания Ирины Врубель-Голубкиной находятся вопросы современной литературы и искусства. Однако публикуемые здесь беседы предполагают не охват и описание этого массива, а совершенно другой тип рефлексии. За ее текстами стоит противоположная интенция – не «охват», а «отбор». Как критик, старающийся повлиять на течение и качество художественного процесса, она исходит из посылки, что не все, что удобно вписывается в поток сегодняшнего дискурса, являет собой что-то новое по сути, не все, что претендует на новизну, содержит в себе истинный «прорыв» и свободу, не все, по видимости радикальное, является противоположностью конформизму. Более того, часто истинное новаторство пребывает незамеченным в силу своей сложности для современников и может быть по-настоящему оценено и возвращено в художественный процесс в более подходящий для этого момент. Таким образом, «современное» искусство, которое интересует Врубель-Голубкину, – понятие, построенное на более обязывающих критериях. Это не хронологическое, а качественное определение, под которым подразумевается открытая в будущее цепь действительно инновационных художественных явлений и событий.

Вторая важная особенность текстов Врубель-Голубкиной – это то, что литература и искусство рассматриваются ею не как параллельные сферы деятельности, а как единое, общее пространство. Это логично, поскольку, как уже было сказано, больше всего ее интересуют не специфические особенности каждого из искусств, а подлинный творческий импульс. Этот импульс она определяет в любой сфере, и он для нее реален, как своего рода вещество, или «ископаемое», грамм которого может насытить людей на долгие времена. Главным образом идея ее бесед возникла из желания записать тех, кто был причастен к процессам создания нового, понять, как и из какого человеческого материала появляется новая система и свежий голос, услышать об этом от первого лица. Именно поэтому она часто обращается к 1960-м годам – поворотному периоду в искусстве второй половины ХХ века, открытиями которого до сих пор питается «актуальный» художественный процесс. Художник и поэт Михаил Гробман в одной из публикуемых здесь бесед сравнил мировое искусство 1960-х годов с детенышем опасной змеи, к настоящему времени выросшей в великолепного «боа-констриктора», одно движение колец которого приводит в страх и восхищение весь мир. Этот образ дает неплохое представление о соотношении «современного» и «актуального». Для Врубель-Голубкиной, как и для ее собеседников, также несомненно, что где-то глубоко в расплывшейся массе актуального прослушивается сердце современного, и читатель бесед невольно перенимает ощущение, что революционные 1960-е годы и сегодняшний день обладают общим кровообращением.

Беседы Врубель-Голубкиной с русскими поэтами 1960-х годов, теми, кто тогда «сотворил» новую художественную систему из ничего: Станиславом Красовицким и Валентином Хромовым, Геннадием Айги и Всеволодом Некрасовым – показывают, что инновативный импульс – это то, что не устаревает, а обгоняет свое время. Условия для его восприятия созревают так медленно, что многое из того, о чем говорят эти поэты, не могло быть тогда воспринято и оценено. Сегодня их свидетельства, собранные Врубель-Голубкиной, звучат как откровение: они обрисовывают целую поэтическую систему, в истории русской литературы пока еще по-настоящему не отрефлексированную. В этой системе культивируется чутье к свежему звуковому рисунку, синкопированию, паузе, разрушению механического повторения в построении ритма; разрабатываются закономерности и соответствия, действующие не в смежных строках, а на более крупных дистанциях. Поразительно, что эта система напоминает принципы минимализма в западном абстрактном изобразительном искусстве, возникнув почти синхронно с ним. В частности, выстраиваемая в стихе «решетка», как ее называет Красовицкий, буквально соответствует решеткам, выделенным Розалинд Краусс в качестве главного композиционного принципа абстрактного искусства, переходящего от минимализма к концептуализму[1]. Задав этим поэтам правильно поставленные вопросы и собрав их свидетельства вместе, Врубель-Голубкина подводит нас к мысли, что по способу мышления это было настоящее «современное искусство», хотя речь идет не о живописи, а о поэзии. Свойственная Врубель-Голубкиной тенденция сближать литературные и художественные импульсы, несомненно, тоже происходит из того же времени и той же среды, к которой она в юности сама принадлежала. Близость поэтического и изобразительного мышления, в силу которой поэт Айги признается, что наибольшее влияние на него оказал художник Малевич, была в те годы частью манеры видеть мир, частью тогдашнего художественного «хабитуса». Если же искать истоки этого явления, то их можно найти в визуально-вербальном симбиозе, характерном для русского авангарда, который в то же время был «классикой» мирового модернизма.

Интерес к предшественникам современной ситуации в искусстве также отразился в книге Врубель-Голубкиной. Ей удалось поговорить с последними живыми свидетелями футуризма и акмеизма, которые дают особенную картину процессов и отношений в этой среде. Основное в их разговорах с ней – не бесстрастные факты, а именно страсти, воскрешающие сложные моменты, сомнения, моральные и эстетические дилеммы, сопровождавшие прежнюю литературную и художественную жизнь. Со временем настоящее, живое ощущение процесса, как очаг воспаления, кальцинируется, и потомки потребляют лишь его омертвевшие формы, а именно: литературные и художественные «приличия», системы предпочтений, как будто бы «само собой» разумеющиеся и не подлежащие пересмотру. Публикуемые беседы расправляются с отвердевшими «культурными приличиями» и разного рода «джентльменскими наборами» иногда вполне бесцеремонно.

Вместе с материалами, посвященными прежним годам, в книге опубликован ряд бесед на темы сегодняшнего дня, составленных и записанных в 1990 – 2000-е годы. Общая проблематика этих материалов – критическое рассмотрение того спектра художественных перспектив, внутри которых художник, наделенный способностью к творческому преобразованию, сегодня прокладывает и обосновывает свою индивидуальную траекторию. В этом ключе свое представление об устройстве современной художественной жизни и о своей позиции в этом профессиональном и творческом мире излагает в беседе с Врубель-Голубкиной Илья Кабаков. Прогнозы и анализы социальных, экономических и геополитических ситуаций, связанных с искусством, сделанные в этих беседах, сами уже стали частью истории, их интересно перечитывать и оценивать с точки зрения того, насколько они были верны, и сегодня мы уже знаем, кто из участников диалога был прав. Не так обстоит дело с чисто художественными вопросами. В 1990 – 2000-е годы простые понятийные оппозиции, еще действовавшие на исходе «классического» модернизма, перестали существовать. В постмодернистской теории инновативная художественная интенция была подвергнута деконструкции как своего рода миф; искусство и литература, настроенные на рефлексирующее повторение, оперирующие многослойным вербальным языком и референциями к другим произведениям и текстам, вышли в пространство актуального. Эта смена парадигмы вызывает массу новых вопросов. Как ориентироваться на этом поле умножающихся игроков, на чем строить свой отбор и концепцию творчества? Не создаются ли здесь особенно комфортные условия для консервативной или подражательной художественной ментальности, а также для разного рода прагматизма? Существует ли в «постсовременности» современное искусство в уже упомянутом выше смысле? И чем отличается постмодернизм и концептуализм в России от его западных прототипов? Что такое еврейская идентификация в искусстве? Плодотворно ли постоянное возвращение соц-арта в новое обращение? Этим проблемам уделяется немалое внимание на страницах книги. Поразительно, но окончательная ясность в этой области так и не наступила, и интерес ко всему этому спектру художественных дилемм, как и само вопрошание, не устарели.

Лёля Кантор-Казовская22 мая 2012 г., Иерусалим

Часть 1

«Будущее уже настало»

Беседа с Н.И. Харджиевым

Это интервью было взято мной у Николая Ивановича Харджиева в январе 1991 года в холодной Москве, за три года до его отъезда на Запад. Он и его жена – скульптор Лидия Васильевна Чага – жили тогда в маленькой, убогой квартирке, переполненной уникальными картинами и документами, в страшных бытовых условиях, в полной изоляции и постоянном страхе перед ограблением и убийством. Я приехала в Москву после 20-летнего отсутствия, мы не виделись много лет, и в теплоте этой встречи возникло ощущение ускользающего времени. Разговор становился все более насыщенным, возникла потребность записать все это. Мы встречались почти неделю ежедневно, и получилось интервью, сохранившее, как мне кажется, неповторимую интонацию Харджиева – последнего представителя русской авангардной культуры начала ХХ века, друга и собеседника великих. В этом интервью Харджиев выступает не как академический, равнодушный историк, а как активный участник жизни тех лет, и эти годы продолжают жить в нем со всеми харджиевскими симпатиями, привязанностями и неприятиями. Харджиев погружает нас в аутентичную атмосферу той уже далекой эпохи, сухие кости классиков в его рассказе обрастают жилами и мясом.