Сергей Чупринин - Вот жизнь моя. Фейсбучный роман

• Название: Вот жизнь моя. Фейсбучный роман
• Автор: Сергей Чупринин
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-386-08894-1

«Вот жизнь моя. Фейсбучный роман» – легкое, увлекательное мемуарное чтение для тех, кто любит «вспоминательную» прозу классиков и в то же время хочет узнать о закулисных историях из жизни известных писателей и общественных деятелей современности: Пелевина, Кучерской и даже Чубайса!

Сергей Иванович Чупринин – известный российский литературный критик, литературовед и публицист, член Союза писателей СССР (1977–1991), главный редактор литературного журнала «Знамя». Ведет страничку в Фейсбуке.

---

Почему же я вдруг о нем вспомнил? Где-то ближе к концу 1970-х был большой писательский десант в Новосибирск: то ли пленум очередной, то ли Декада советской литературы, то ли еще что, доброго слова не стоящее. И спускаемся мы по самолетному трапу, и по полю идем – гурьбою, кто с чем: с портфельчиками, с рюкзаками, где смена белья да зубная щетка. И – ото всех отдельно – вышагивает Олег Васильевич. В одной руке тоже, кажется, маленький чемоданчик, а в другой – чуть на отлете – плечики с парящим по ветру тщательно отглаженным парадным костюмом.

«Зря вы так себя, Олег Васильевич, мучаете. Мы-то ведь по-простому», – сострадающе сказал ему кто-то из писательских секретарей. Тот даже приостановился: «Почему зря? Мне тоже выступать. Вам – перед начальством, поэтому вам можно и по-простому. А мне – перед читателями».

Тенишевец, что уж тут. Старая школа. Дворянская кость.

* * *

И несколько слов о моем дебюте в роли оратора. Все те же 70-е, вторая половина, и меня, молодого в ту пору критика, в составе большой писательской делегации отправляют в Душанбе, на Дни советской литературы (бывали тогда такие) в Таджикистане. Парадом командует Анатолий Алексин[282], и первые дни в Душанбе выступать мы должны почти беспрестанно. То театр, то университет, то, с вашего разрешения, воинская часть. Поэту что, прочитал стихотворение – и собирай букеты. А критику надо слова говорить, понимая, что тебя будут пережидать как скучный номер между двумя экспрессивными.

Я написал и даже, по-моему, заучил текст первого выступления. Вымучил другой, а дальше-то как? И тут подзывает меня к себе многоопытный лис Анатолий Георгиевич: «Сережа, да не мучайте вы себя! Придумали одну речь – и крутите ее в разных местах как пластинку». – «Да мне же, – мямлю, – перед вами неудобно одно и то же…». – «Ничего, – переходя на ты, прерывает он меня. – Мы потерпим. Ты же ведь нас терпишь?»

Так бы оно и пошло, наверное, но тут делегация разделилась, чтобы ехать, как сейчас бы сказали, по регионам, и мы с прекрасным латышским поэтом Марисом Чаклайсом[283] на черной «волге» (литературу в республиках тогда очень уважали) тронулись в Курган-Тюбе. По дороге нам говорят, что выступление будет всего одно (это плюс) и состоится оно в женском учительском институте. Не успели мы понять, плюс это или минус, как нам шепчут, что девушки по-русски пока не очень.

Но что ж теперь делать, если мы уже подъезжаем и если встречает нас уходящая вдаль красная ковровая дорожка, по обеим сторонам которой в беззвучном танце застыли очень красивые девушки в очень красивых полосатых платьях и необыкновенно уродливых у каждой, скажем так, туфельках. Пройти по этой дорожке надо, соответственно, в танце, и сюда бы джигита, а тут горячий латышский лирик и мирный московский критик. Поднимаемся на сцену мгновенно наполняющегося зала, и я, стыдно признаться, выталкиваю вперед безответного Мариса. Хотя… ему-то что, прочел стихотворение на латышском языке – аплодисменты. Вот и мой выход. Так что стою я у микрофона и понимаю, что все слова здесь бессильны. Нужен ударный номер, и я начинаю:

Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы…

Господи, нигде мне потом так не хлопали, никогда зал не вставал в таком едином порыве, как в женском учительском институте города Курган-Тюбе!..

* * *

А вот эту новеллу я могу публиковать только с пометкой 18+. Дело, напомню, происходит в 70-е, в Курган-Тюбе, вернее, в ресторанчике за городом, куда после триумфа в женском учительском институте нас с Марксом Чаклайсом вывезли поужинать. Принимающая сторона – первый секретарь обкома комсомола и второй секретарь, но по идеологии, обкома партии – настроена по отношению к нам исключительно доброжелательно: подливают, подкладывают, восторгаются нашими несравненными дарованиями.

И черт дернул меня спросить (молодой же был, нахальный): «А как у вас сейчас с обрезаниями?»[284] Первый секретарь, но комсомола, напрягся, а старший товарищ не растерялся ничуть. «Да, – говорит, – был у нас действительно такой предрассудок. Но сейчас нет, сейчас никого уже, конечно, не обрезают». Ну и хорошо. Выпили по второй, по третьей – за прекрасный горный край, за дружбу народов. А я не унимаюсь. «Так как, – говорю, – с обрезаниями?» «Бывают – нехотя признался таджикский идеолог, – еще бывают, но в деревнях. Боремся с этим предрассудком».

Сколько мы еще тостов подняли за дружбу народов, я и наутро вспомнить не мог, но свой, уже перед прощанием, вопрос помню: «Так как все-таки с обрезаниями-то?» Секретари, направляясь к свои «волгам», тормознули, и старший молвил: «Ты нигде и никогда не увидишь необрезанного таджика. Вот так. Нигде и никогда!»

* * *

Поездки, особенно за границу, скажу я вам, вообще очень многое проявляют в писательских амплуа и натурах.

Моей первой заграницей была Монголия, куда за счет Союза писателей мы отправились на предмет творческих встреч вдвоем: туркменский поэт для детей и я, в ту пору критик, в том числе, литературы для подростков и юношества (и не смейтесь, пожалуйста, ибо и первая моя книжка была в аккурат об этом, и даже в членах редколлегии ныне покойного журнала «Детская литература»[285], мне довелось состоять).

Выдали нам командировочные, да мы и сами наменяли сколько можно, но по прибытии в Улан-Батор выяснилось, что тугрики эти немереные девать некуда. В городских магазинах не было ничего, ну совсем ничего, кроме верблюжатины, которую монголы вроде бы не едят, трехлитровых баллонов с томатным соком и целлулоидных гэдээровских пупсов.

Ой-ой-ой! – взвыли мы, проникновенно глядя в глаза сопровождавшего нас главного редактора местной «Комсомольской правды». Он расстарался, и мы получили пропуск в «двадцатку», как назывался спецмагазин для тамошней номенклатуры. Была, говорят, еще «десятка» для членов ЦК, но мы же не члены и даже не кандидаты. Нам и «двадцатки» хватило: понабрали там уйму раскрашенных сувенирных масок. И купили по негнущейся дубленке: я, молодой столичный критик, себе, а умный туркменский поэт, разумеется… Кому?

Разумеется, своему московскому переводчику.

* * *

Да, так вот о преимуществах социализма, Улан-Баторе и моем туркменском сотоварище-поэте. Тугриков у нас, даже после приобретения дефицитных дубленок, оставалось еще вдосталь, и мы буквально извели нашего поводыря – главного, напомню, редактора местной «Комсомольской правды» – вопросами, куда бы, мол, нам их потратить. А он только хитро улыбался и говорил: «Военторг». Оказывается, уланбаторский гражданский аэропорт обслуживала тогда советская воинская часть, и при ней был, естественно, свой магазинчик.

Подъезжаем, уже направляясь на вылет, к этому магазинчику и зовем друга-монгола с собою. А он артачится. Но мы были настойчивы и пошли-таки втроем. И сержант, что, развалясь, сидел на табуреточке у входа, нас пропускает, а нашего монгола отстраняет. Такой, знаете ли, фейсконтроль: узкоглазым хода нет. Топчемся в сторонке, спрашиваем Володю (так мы его привыкли уже называть): «Может, тебе чего купить?» – «У меня все есть, спасибо, – гордо говорит он, а потом помявшись: – Ну, может быть, немного масла?»

Немного масла! – главному редактору и тоже, кажется, кандидату в члены ЦК…

Так что пошли мы с туркменом вовнутрь и купили монголу сливочного масла. Килограмма три, а может быть, и четыре.

* * *

Первый поцелуй, первый поход к стоматологу, первую книжку, купленную по собственному выбору, наверное, все помнят. Здесь нет ничего хитрого, но жители одной шестой земного шара точно так же, я думаю, помнят и первый доллар, попавший в руки.

У меня это в Болгарии случилось, куда мы в год, когда дочке в школу надо было идти, отправились семейно. И вот вообразите: Слънчев бряг, золотой песочек, ласковая водная гладь, до горизонта покрытая радужной пленкой от кремов и лосьонов, балкон, выходящий прямиком на соседствующий с нашим нудистский пляж. И отель, где, кроме еще одной пары из Мончегорска, советских не было. Сплошь немцы и, кажется, шведы. Это называлось индивидуальным туризмом, так что соотечественников, живших группами, мы слышали только по вечерам, когда они – группами же – проходили мимо нашей гостиницы с «Катюшей» или, еще чаще, с «Подмосковными вечерами». Советских мы чуть-чуть стеснялись, с немцами и шведами без языка особо не разговоришься, поэтому жили сами.

И всё бы хорошо, но я от природы законопослушен, поэтому в первый же день, как и было велено, отправился куда-то на другой конец первой линии на инструктаж. Курортный чекист – в шортах, в рубахе, расстегнутой до пупа, – посмотрел на меня с некоторым даже изумлением. «Вы, – говорит, – главное на пароме в Стамбул за дубленками не плавайте, а так что же – солнышку радуйтесь». Мы и радовались, но ближе уже к отъезду обнаружилась проблема с бонами – их в обмен на рубли, но почему-то не местными левами, выдали столько, что не потратишь. «А вы их на доллары – и в здешнюю валютку», – советуют более предприимчивые мончегорцы. На доллары?! Как? Где? Да тут же, в пункте проката пляжных велосипедов.