Ричард Флэнаган - Смерть речного лоцмана

• Название: Смерть речного лоцмана
• Автор: Ричард Флэнаган
• Жанр: Современная проза
• Год: 2016
• ISBN: 978-5-699-88443-8

Именно благодаря этой книге о Флэнагане заговорили как о звезде современной прозы. Он рассказал историю человека, оказавшегося в страшной ситуации – в плену реки. В этот момент смертельной опасности перед мысленным взором героя возникают картины из прошлого: семья, туземцы, деревня с мелкими хижинами, похищенные женщины, плавучие тюрьмы, звери, птицы. Они все кружатся, обступая его в воде. И он плывет по реке. Вот только куда?

---

Сказал:

– Что с Боем?

Гарри повернулся, посмотрел на Джорджа и понял, что́ должен сказать и как должен сказать: ведь он мужчина и благодарен за то, что ему дали время собраться с чувствами и мыслями, прежде чем дать ответ.

– Дерево, – проговорил он. И замолчал.

Через некоторое время Джордж сказал: «Да», – так, будто проиграл деньги на скачках и воспринял потерю философски. Он посмотрел на самокрутку, которую удерживал большим и указательным пальцами, на ее тлеющий кончик, прикрытый изгибом руки, и со вздохом, уже надтреснутым голосом произнес: «М-да», – как бы в два слова, два самых горьких слова, которые он знал.

Гарри понимал: надо бы сказать еще что-нибудь.

– Гнилая ветка от чертова мирта, – выпалил он.

Теперь Гарри был мужчиной – и теперь, когда дядья воспринимали его как равного, ему вдруг захотелось женской ласки, как мальчишке, захотелось прижаться к Джорджу и плакать, плакать. Но это было невозможно. Вместо этого он уставился на красный, как тлеющий уголек, кончик самокрутки, затянулся, давая ему разгореться, и закрыл глаза, чувствуя, как дым раскрученной спиралью расползается по всей полости его рта. Гарри показалось, что к нему идет мать – сильнейшее ощущение – и говорит: «Я люблю тебя», – а потом уходит.

Гарри открыл глаза и медленно, спокойным голосом произнес:

– Шесть дней тому.

Глава 4

Вполне возможно, я рехнулся. Есть такая вероятность. А еще – своего рода надежда. Если я безумен, для меня весь этот ужас есть не что иное, как обман, сбой, дисфункция нервных окончаний и электрохимических импульсов. Если же я в здравом уме, значит, муки мои реальны. Как в аду. Если я в здравом уме – я умираю. В то же время униженный воспоминаниями. Поэтому меня совсем не радует то, что являет мне эта текучая водная масса, эта река. Когда я был мальчишкой, мне хотелось иметь рентгеновские очки, как в мультфильмах: в них можно было видеть, как в воображении кота варится птичка, в то время как кот мурлычет птичке колыбельную; как плутишка, у которого только деньги на уме, льстит богатенькой кумушке в летах, что он без ума от ее отвратительной стряпни. Обычно я смотрел мультфильмы вместе с Милтоном, в магазине Берджесса, правда, с улицы: у них там на витрине стояли включенные телевизоры, и те, у кого дома не было этого новоявленного чуда техники – а большинство жителей Хобарта еще долго не могли себе этого позволить, – стояли и в дождь, и в зной в клубах автомобильных выхлопов, хохотали, показывая пальцами, и удивлялись – вот это да! Сегодня мое желание, к сожалению, сбылось. Видения – вот мои рентгеновские очки, и в них я вижу не обманчивую действительность, а самую что ни на есть настоящую, во всех ее причудливых и мнимых проявлениях. Правда, сейчас я вижу не мультяшного кота или потешного плутишку. А самого себя. И мне это совсем не нравится – не нравится, как река помыкает моим разумом и сердцем, толкает мое тело, терзая его незащищенные части, которые, как мне казалось, надежно защищены.

Потому что я, возможно, рехнулся, хотя знаю – это не так. И понимаю: я не могу не видеть того, что вижу, что было тогда, в прошлом: спальню, залитую слезами, которые растеклись по кухоньке, грязной ванной, гостиной, и было их так много, что мы барахтались в них и тонули. И тогда я распахнул дверь; плотину прорвало, и наружу хлынула целая река слез, и эта река смыла меня, подхватила и, закружив в шальном водовороте, пронесла через тринадцать следующих лет моей жизни – через весь этот обширный континент.

Река слез.

И на ее берегу, на крохотном песчаном пятачке я вижу Аляжа – он спит, а за ним мало-помалу проступает лес, обретая в предрассветных бликах зарождающегося дня привычные формы. Мои ноздри щекочет сырой, терпкий запах пропитанного влагой чернозема; умирающего леса, который возродится в плодородном гумусе и грибах, маленьких и восковых, больших и лоснящихся, – возродится во мхах и проростках мирта, крохотных и неисчислимых; в побегах хьюоновой сосны, пробивающихся сквозь трещины в почвенной гнили, вильчатых и больше известных как ветки лозоходцев; в проросшей ботве сельдерея, выглядящего так, словно его высадил здесь огородник; в коренастых древовидных папоротниках и старых жесткощетинистых панданусах. Здесь, укрывшись речными водами, я все вижу и все чувствую – переживаю все то, что недавно было частью моей жизни. Словно я лежу сейчас там, на земле, рядом с Аляжем, в то утро, такое далекое, что даже представить себе невозможно, что оно было каких-нибудь три дня назад. Словно лежу там и тоже впитываю благодать раннего утра и телом, и душой. Аляж приподнимается и видит: его пенка и мешок лежат на сухом белопесчаном пятачке речного берега, просохшем от костра, расположенного посреди круга, сузившегося до небольшой кучки пепла и тлеющих головешек. Кенгуровая крыса, шуршавшая в овощных объедках у кромки кострища, почувствовав, что Аляж проснулся, кидается прочь. Аляж переворачивается на живот, глядит на сырую черную землю позади кострища, на стелющуюся над нею и всюду вокруг дымку и запускает пальцы в белый речной песок, сухой и теплый. Он тихонько выбирается из спального мешка и, голый, бредет к костру – подбрасывает туда несколько прутиков, тонких, как струны, и, сжав губы, осторожно дует, пока снизу не прорывается язычок пламени, знаменующий начало нового утра.

День третий

В тот день, третий день их путешествия, они гребли и гребли, и плоты несли их все дальше – в самую глубь острова, откуда до ближайшего места, отмеченного присутствием современного человека, лежал не один день пути. Несли мимо огромных скал, что вздымались из воды, словно громадные окаменевшие чудища; мимо песчаных отмелей, причудливо испещренных звериными следами; несли сквозь завывания ветра, изящно клонящего древовидные циатеи из стороны в сторону, подобно течению, колышущему актинии на океанском дне. Не то чтобы клиенты видели именно это или вдобавок что-то еще, поскольку видели они лишь то, что знали, но ничего подобного они не знали, а если что и узнавали, то совсем немногое – только то, что умещалось в мир, который они несли с собой на горбатых плотах, груженных палатками, высушенной походной одеждой, кофейниками и разными прочими привычными приспособлениями, чтобы управлять неумолимым хаосом, который довлел над ними и угрожал им, а Аляжу был точно бальзам на душу. Они чувствовали, что река поглотила их, чувствовали, что позволили ей пережевать и переварить себя в пройденных теснинах, а потом выплюнуть в нескончаемо петляющие притоки, что невообразимыми извивами прорезают повсюду обширные, безлюдные горные кряжи. И она пугала их, людей из далеких городов, знавших только одно мерило – человека; он внушал им ужас, этот мир, где единственным мерилом были вещи, сотворенные не руками человека – скалы и горы, дождь и солнце, деревья и земля. Река наделила их всеми этими чувствами, а ночью дала им нечто похлеще – самую жуткую тьму, самые резкие и непрестанные звуки ревущей воды и воющего в древесных кронах ветра и шорохи крадущегося ночного зверя. Были, конечно, и звезды, впрочем, такие далекие, что утешали мало – единственно, служили доказательством того, что существует и другой, всеобъемлющий мир, где можно пропасть безвозвратно, где тебя никто не найдет и не услышит.

Одни клиенты присмирели. Другие все больше болтали. Они фотографировали ручьи, смотревшиеся как на календарях дикой природы, и скалы, в которых угадывались очертания человеческих лиц или рукотворных форм – кораблей, машин, домов. Аляжу, честно признаться, больше нравились первые.

В спину им подул холодный западный ветер, предвещавший скорое наступление холодного фронта, подобно неудержимому, стремительному посланнику грядущей войны, мчавшемуся так стремительно, что клиентам не хватило времени осознать, что беда не за горами, и так медленно, что Аляж успел насторожиться.

Они гребли и гребли. Вскоре их нагнали два парня на каяках – один ярко-желтый, другой ослепительно-голубой; они сказали, что их зовут Джим и Фин и что они только вчера стартовали из Коллингвуд-Бриджа. Лодки у них были много быстрее неходких, грузных плотов, а сами каякеры – опытнее и ловчее в своем деле. Они резвились на стремнинах, точно водяные твари – ныряли и выныривали, словно речные дельфины. С клиентами они почти не общались – сказали только, что собираются сегодня пробиться через Коварную Теснину, поскольку долгосрочный метеопрогноз обещал обширный западный циклон, а им хотелось успеть пройти ущелье до того, как погода вконец испортится. Парни, похоже, были малость навеселе: один из них то и дело доставал из каяка бутылку портвейна, прикладывался к ней и передавал товарищу. Потом они двинулись дальше – вниз по реке и вскоре скрылись из виду.

Они прошли Сплавным Желобом, оставили позади Финчемскую Теснину и вышли на протяженный участок реки под названием Средний Франклин – здесь дождевой лес уступал место бушу, с растительностью, больше похожей на кустарниковую, а дальше громоздились ровными рядами высоченные эвкалипты и серебристые акации. Аляж уже не мог точно определить, где находится. Чуть погодя, за белыми Иерихонскими Стенами, которые отвесно вздымались над узким горным склоном, Аляжу показалось, что клиенты приуныли. Было холодно, моросило, но даже несмотря на дождь, пошедший сразу после обеда, река не поднялась ни на дюйм. При столь низком уровне воды дальнейшее продвижение замедлилось; в иных местах воды было совсем мало – она едва покрывала валуны и плавник, а кое-где ее не было вовсе, и плоты то и дело наталкивались на препятствия. Тогда лоцманам приходилось спрыгивать в воду, едва доходившую им до пояса, становиться рядом с валуном или бревном, хвататься за боковины шпангоута, крепившиеся к подушкам-поплавкам, и толкать плоты то в одну сторону, то в другую, заставляя клиентов пересаживаться то на один борт, то на другой, так, чтобы их общий вес прикладывался к усилиям лоцманов, пытавшихся руками сдвинуть плоты с мертвой точки. Словом, куда ни кинь, всюду клин: они гребли и гребли, силясь преодолеть мелководные места, где река больше походила на ручей, а в это время сверху их, будто в насмешку, поливало дождем. Через три дня тяжких испытаний клиентам, вконец выбившимся из сил, хотелось знать только одно: долго ли осталось до места ночного привала. Но пока Аляж и сам не знал, куда их занесло. Они гребли еще целый час, и все тщетно, – лишь тогда он наконец понял, что они пропустили место привала, бесповоротно. Аляж пристально вглядывался в речные берега сквозь колышущуюся пелену дождя, силясь высмотреть на фоне сплошной мокрой зелени известную ему небольшую галечную отмель с нанесенным плавником, мимо которой они непременно должны были пройти. Но он и ее почему-то не заметил. Вероятно, плавник смыло в один из прошлогодних зимних паводков, а он не был в этих краях уже много лет.