Сергей Телевной - Ветер противоречий [Сборник]

• Название: Ветер противоречий [Сборник]
• Автор: Сергей Телевной
• Жанр: Современная проза
• Год: 2016
• ISBN: 978-80-7499-219-3

Они, эти противоречивые и неоднозначные рассказы, собраны под одной обложкой книги «Ветер противоречий» неслучайно. Жесткую бытопись с полудетективными сюжетами, разворачивающимися в «шаговой доступности» от «горячих точек» и в холодных пределах уральского мегаполиса — на Юге и на Севере, уместно назвать «реальным реализмом». Но здесь есть место и лирическим вкраплениям, и грубоватому народному юмору, и тонкому психологизму. Все это в итоге ведёт читателя к жизнеутверждающему началу. Сопредседатель правления Союза писателей России Николай ИВАНОВ так характеризует творчество Сергея Телевного: «Перед нами, несомненно, одаренный, с ярко выраженной человеческой и творческой позицией прозаик». «В произведениях Сергея Телевного меня подкупила его широта понимания русского реализма, до которой способен подняться именно талантливый человек», — пишет о нем известный поэт Игорь ТЮЛЕНЕВ. Читатель может сравнить свои ощущения с мнением профессионалов. В книгу вошли произведения уже апробированные — публиковавшиеся в Москве и Вене, Екатеринбурге и Берлине, Ставрополе и Алма-Ате, Владикавказе и Нью-Йорке.

---

Веснушек Катерининых на ее простецком лице он всегда стеснялся — выбрал же конопатую! Максимыч отвел взгляд, распылил его мимо удаляющейся фигурки Моисеевича. Золотящееся поле, волнуемое благонравным ветерком, подступало прямо к подножью взгорка. Максимыч почти осязал, как утучняется пшеница. Он смущенно крякнул, позлился на себя за доморощенную лирику. Ему, дипломированному технику по хранению и переработке зерна, пшеница всегда представлялась единородным буртом на току, подпревающим и горящим от избыточного процента влажности. Максимыч вырвал лопату у особо бесцветного бича и начал ворочать стервенеющий бетон. Черенок неблагонадежно затрещал. Наглядная простота и прямоугольность опалубки показалась ему хитромудрым лабиринтом. Он вдруг неуместно примерил очертания будущего геометрически правильного фундамента к своим невнятным жизненным путям. Максимыч устыдился собственной угловатой неудачливости, простоватого отчества, недавней трескучести и правдоискательства, а теперь — нарочитого тайного самоназвания: фундаменталист. Все оказалось так приземленно: стал мастером — подрезал свой непомерно бескостный язык, сам пресекает, хотя и побаивается, иных языкастых работяг. Бетон вот для себя «экономит». С этим желтоглазым лукавцем связался. На фига ему нужны были эти бичи! Знал же: нельзя иметь дело с таким народцем. Дернул леший.

Фундамент бичи все же залили. Желтоглазый приехал за своими работниками; те побросали инструмент в кузов грузовика, забрались туда же и ждали, пока хозяин поговорит с Максимычем. Плата за услуги Евфратовских бичей оказалась очень уж большой. Но делать нечего: договор дороже денег. Расчет, как и обговорили раньше, — бетоном. «Сэкономить» такой объем, какой нужен был Евфрату, сразу оказалось невозможно. Это подтвердилось несколькими днями, когда бетонорастворный узел под надуманным предлогом работал в полторы смены. Максимыч стал саморазрушительно думать. Фундаменталистом он оказался рыхловатым. Его еще больше раздражал животноводческий запах фермы, пропитавший всю Катеринину одежду с пожитками. В гневе обозвал Николашку, отпрыска своего полупрозрачного, недоноском и несоразмерно отвесил ему оплеуху. Катьке, бросившейся защищать ребенка, под горячую руку тоже досталось — не за защиту Николашки, а за то, что вместе с Евфратовскими бичами на следующий день после фундамента начала саман — глинобитный кирпич — делать на новой застройке. Дура баба! Желтоглазый лукавец предложил ей помощь, якобы договорившись с Максимом, та и согласилась. Выдали бичи самана на-гора за день тысячи две — считай, на полдома. Все это хорошо, но как с желтоглазым расплачиваться-то?

— Ты, козел узкопленочный, кто тебя просил со своей помощью лезть? — еле сдерживая крутые кулаки, орал Максимыч, подъехав с водителем на самосвале к Евфратову дому, купленному недавно у Моисеевича.

Шофер на всякий случай из кабины не вышел, мотор не глушил. Он впервые видел Максимыча таким взбешенным и был готов ужарить по газам и рвануть с места.

— Слушай, дорогой, зачем так неправильно разговаривать? — оскалил Евфрат неподлинно сверкающие зубы. — Ты с женой разберись. Муж и жена — одна сатана, так, да? Если не можешь сам, давай я разберусь.

На шум из глубины двора вышли трое с бесчеловечными челюстями — подручные Евфрата.

— Шакалье!.. — Максимыч резко развернулся на каблуках, вскочил в машину и с лязгом захлопнул дверцу.

Водитель даванул на газ, обдавая клубами чада желтоглазого с подручными, и самосвал, содрогаясь всеми механическими суставами, рванул прочь. В мозгу мастера бушевала дьявольская плавильня — она испепеляла его самолюбие, мужское достоинство, вообще всего — до неукушенных локтей. «Ладно, надо успокоиться, на горячую голову ничего путного не придет», — уговаривал он себя. Вроде бы уговорил. Самосвал выскочил за хутор, шофер вырулил на дамбу. По ее гребню, по накатанной грунтовой дороге — ближе к бетонорастворному узлу. Водитель был опытный, полуденный дежурный хмелек у него давно выветрился, но скорость он все же сбавил. Не хватало еще нырнуть в воду, тем более что она подступала чуть ли не к самой дороге. Озерная поверхность гримасничала в унисон нервическим порывам ветра, прибивая желтую мусористую пену к кромке берега. Это только когда смотришь на водохранилище с Максимовского взгорка, оно кажется зеркальным. Сумбурные самоедские мысли постепенно остужались магическим свойством рябящей воды — экое мутное зерцало, а хочется в него глянуть.

Максимыч пристально всматривался в оловянный слиток водохранилища, зыбко оправленного глиняной насыпью. А ведь правду, пожалуй, говорил холстомер Моисеевич, что хутор может затопить, подумалось снова. Максимыч сам давеча видел, что единокровные роднички просачиваются в нескольких местах у подножья дамбы. Они стекали безобидными прожилками на луговину и растворялись там. Однако колхозаны, не любившие делиться друг с другом трудностями-напастями, все ж пробалтывались, что в подвалах у иных вода выступает по щиколотку.

Катерина, обескураженная и подавленная, долго гладила своего обиженного пацанчика и жалостливо думала о нем. Саднящая боль в теле не заглушала надрыва в душе. Горевалось и плакалось Катерине не о своей женской доле. Она лишь настойчивее хотела состариться. Может быть, впервые зашлось у нее до онемения сердце за сына. Сегодня вдруг обнажилась какая-то неестественная сиротливость Николашки — при обоих-то живых родителях, вроде бы и не самых пропащих. Рос Николашка кротким, тихого нрава, как постная, в тени придорожной лесополосы, трава, впитывающая столбовую пыль большака. Отец его то зерно на колхозном току неудачно берег от гниения, то качал в самодеятельных профкомах права, то теперь вот рьяно руководит бетонорастворным процессом. Катерина же, занузданная колхозной лямкой, с утра до ночи — с бруцеллезными телятами. Все бесплодно мечтала о собственном доме.

Но и трава сквозь мучнистую пыль и выхлопные газы растет при дороге, а ребенок, пусть и с затененным сознанием, и подавно будет. Николашка, живший на безродной половине хутора, учился, естественно, в классе «Б» (для «баранов» — по школьной классификации). Слабехонько, с постоянной угрозой остаться на второй год, осваивал школьную программу. Учителя снисходительно ставили ему бледные троечки и дотянули-таки до девятого класса. Свез Николашка стыдобные документишки в райцентровское ПТУ. Определили его там учиться плотником — в той группе недобор. А куда еще такого? Николашке же все равно, лишь бы быстрей с этого колхозанского хутора. Даже если райцентровские пацаны будут поколачивать, чего боится его мамка, — он к боли притерпелся. Мать вот Николашку вдруг начала жалеть, а ему родительницу как бы и не жалко. То есть жалко, но он стеснялся, что у него такая матушка, да и пахан. Парнишка стыдился бедноты, несуразности. Да и зовут его как-то по-пришибленному — Николашка. Колька бы лучше или Колян, как у всех нормальных. Он напрягся и дернулся из-под жалостливой материнской ладони.

— Ты куда, Николаша? — встрепенулась мать.

Сын невнятно огрызнулся, подавляя подкативший к горлу ком. Постыдные слезы, однако, брызнули в сумрачный вечер.

— Ты чего, Николаша? — не унималась Катерина.

— Да в хату я, в хату… Телик смотреть, — и направился во времянку.

Его встретила согбенная, опиравшаяся на две клюки баба Фрося. За долгие годы все как-то подзабыли, что семья Максимыча — просто ее квартиранты. Да и сама старушка принимала Николашку за внука, а Катерина, считалось, присматривала за ней. Однако ж присматривала за всем несуразным семейством скорее баба Фрося. Переживала, как за родных, хотя всю дорогу бурчала. Вот и сейчас заунывно пробубнила вслед Николашке мертвоязычную молитву. Катерина хотела было пойти за сыном во времянку, да решила не тревожить пацана. Хотя какой пацан — уже парубок, как говорила баба Фрося. Половина парня, значит. Парубок между тем выбрался через игрушечно-маленькую заднюю дверь времянки в сад.

Катерина, гонимая невидимым поводырем, вышла со двора. Недоуменные, подслеповатые в вечерних сумерках окна их хатенки проследили за нею до поворота на взгорок. Окрестности напитывались летними сумерками и как будто растворялись в темноте безвозвратно. Катерина поднялась к своей застройке. Под гору метнулись две тени, гулко бросив сырую доску, как оказалось, только что отодранную от опалубки. Колхозаны, шибкие хозяева, уже раскурочили ее с одной стороны. Катерина мало удивилась: воруют на хуторе все подряд. Фундамент был еще слишком рыхлый, но не развалился, лишь углы, насколько это было видно в сумерках, кое-где пообрушились. Хуже было с саманом — глинобитным кирпичом, который нынче Катерина делала с бичами. Кто-то старательно прошелся по крайнему ряду.

— Сволочи, растоптали, — почти без злобы произнесла женщина в вибрирующую темноту.