Юозас Пожера - Рыбы не знают своих детей

• Название: Рыбы не знают своих детей
• Автор: Юозас Пожера
• Издательство: Известия
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1989
• ISBN: 5-206-00003-5

Книга содержит два романа известного литовского публициста и прозаика Юозаса Пожеры «Рыбы не знают своих детей» и «Не гневом — добротой живы».

В первом романе поднимается проблема психологической контактности человека, очутившегося лицом к лицу с Природой. Два литовца в глубокой тайге. Один — новичок, поначалу пораженный величием природы, другой — бывалый таежник. Ситуации, в которых оказываются герои, выявляют их нравственные принципы, душевную силу, социальные воззрения.

В основе второго — литовская деревня в послевоенные годы. Его сюжет — судьба двух братьев. Для одного главная цель — выжить любой ценой. Для другого — выполнить свой человеческий и гражданский долг.

---

Он поднялся и стал ходить по комнате. Тревога подняла его. Казалось, надо куда-то торопиться, быстрее бежать, хотя и понимал, что никуда не успеет и никуда не убежит.

* * *

От избы остались лишь четыре повалившихся стены из черных бревен. Они еще курились, дымились, и, когда набегал ветерок, кое-где вспыхивали ярко-красные угольки. «Был дом — и нет дома», — думала Мария; она ходила кругом и все поливала водой почерневшие стены, которые зло шипели и окутывались паром. «Глупа эта жизнь человеческая. Пока жив — все надо, всего мало. Будто муравей, тащишь по крупице, складываешь, а приходит безносая — и ничего не надо. Вот как Стасис. Всю зиму, даже в трескучие морозы, пилил, рубил, тесал, пока построил свой дом, а порадоваться не успел. И уже ничего ему не надо. А Агне, которой пригодилось бы все, на пустом месте осталась. Разве может быть большая несправедливость? И не ведаешь, человек, когда пробьет твой час, не приведи господи. Может, и хорошо, что не ведаешь той поры, когда созреешь, словно яблоко, и упадешь на землю. Счастье, что не ведаешь, иначе не жил бы, а подсчитывал, сколько осталось тебе».

Она все оглядывалась и посматривала на Агне, которая как села под сосну, так и сидит, будто нет у нее забот и не ее дом тут сгорел, думала Мария. Ее пугало равнодушие Агне, она пыталась расшевелить невестку, но та все твердила: оставь меня в покое, дай мне посидеть так. «А сколько человек может вот так смотреть в землю, обхватив голову руками? Эдак и заболеть недолго, не приведи господи».

И она снова вернулась к Агне.

— Вставай, Агнюке, ведь не высидишь ничего. Лучше пойдем готовить тебе комнату. Постель ты спасла, кровать найдется, пошли прибираться, милая. И не думай, не переживай ты из-за этой избы. Черт с ней. Лишь бы здоровой была, лишь бы себе не повредила… Теперь тебе нельзя нервничать и каждую беду близко к сердцу принимать. Слышишь, Агнюке? Ну, будь хорошая, послушай меня.

Агне, не поднимая головы, сказала:

— Не пойду я к вам, Мария.

Ей показалось, что ослышалась или не поняла — неужели Агне может так сказать? Молчала, будто язык проглотила. А Агне добавила:

— Не сердись на меня, но к вам не пойду.

— Где же ты будешь? — спросила осторожно, надеясь, что Агне собирается уезжать обратно в Каунас, но та сказала:

— В избе Ангелочка поселюсь.

«Да у тебя ум за разум зашел», — хотела сказать Мария, но проглотила слова. Не понимает, бедняжка, что говорит. Где это слыхано — в избу Ангелочка, видите ли, она пойдет. Что люди подумают, что скажут… От родных в чужой дом бежит. Сплетен не оберешься. Но кто ей позволит так дурить? Пускай не думает, вот дай только Винцас приедет — другой разговор пойдет. А теперь не стоит зря языком трепать да перечить, чтоб не взбаламутилась и сейчас не убежала к Ангелочку, туда его в болото…

— Как захочешь, так и поступишь, — со вздохом говорит она, — а теперь пойдем, соберем твои вещички, поедим чего-нибудь.

Агне медленно, словно нехотя, поднимается с земли, ладонью смахивает с юбки иголки и соринки, направляется к дотлевающей избе, обходит ее, и Мария думает, что так Агне прощается со своей былой жизнью, от которой ничего не осталось — ни мужа, ни дома.

* * *

…С вечера начало подмораживать, сковало землю, словно паутиной затянулись лужицы, а утром люди увидели первый снег. И хотя насыпало его немного — едва припорошило, хотя под густыми ветками деревьев еще чернели оголенные лоскутки, они собрались в лес. Какое изумительное было утро! Будто кто-то большой и могучий выжал тучи. Даже полушепотом сказанное слово, осторожный легкий шаг отдавались колокольным звоном. В такой день охота с гончей — одно удовольствие. Пес бог знает где гонит зверя, а ты все слышишь и представляешь, что там да как: вот напал на след и тявкнул, потом притих, а вот и снова раздается по лесу тявканье, и чем дальше, тем яростнее, сливаясь в протяжный вопль, — значит, загнал зверя, прижал где-нибудь к бурелому или дереву и держит, торопит охотника… Покойный отец всегда держал одну, а то и двух гончих. Кабанов особенно хорошо брал Айдас. Если возьмет след, то до ночи не отпустит. Только уж сам не зевай и не промахнись. Однажды на охоте кабан зацепил Айдаса клыком, разорвал щеку, но от этого пес еще злее стал. Увы, давно похоронили отца, давно на хуторе Шалн нет гончих. Приходится самому быть и охотником и гончей. Пока нет снега — без собаки даже не суйся в лес. А теперь можно…

Об этом они и разговаривали со Стасисом в то чудесное зимнее утро, отправляясь охотиться на кабана.

Он шел первым, а Стасис следом. Изредка, когда лесная тропинка расширялась, брат пристраивался рядом, и Винцас видел его взволнованное, лучащееся радостью лицо. Тогда было и в самом деле неповторимое, прекрасное утро, какие не часто выпадают, но запоминаются на всю жизнь.

Он знал излюбленные места зверей в любое время года: и где они кормятся, и где логовище устраивают. Как не знать, если вся жизнь в этих лесах прошла. Знал и то, куда свернет, куда побежит вспугнутое с логовища семейство кабанов. Поэтому и поставил Стасиса в чаще, в небольшой ложбине, а сам пошел искать отдыхающих кабанов, которые в это время года обычно лежали в небольшом болоте. Шел против ветра, осторожно переступая упавшие сухие ветки, не притрагиваясь ни к кусту, ни к склонившейся еловой ветке; крался, словно вор, даже вздохнуть поглубже боялся; шел, принюхиваясь, словно пес. Там, где кабаны дольше полежат, можно почувствовать издали. И он почувствовал их. И с каждым шагом запах усиливался, щекотал ноздри, но кабанов не было видно, и он подумал, что звери учуяли его и ушли, а может, этим утром их вообще здесь не было. Но сразу, как только так подумал, в нескольких метрах увидел стоящего кабана. Темно-бурая, почти черная шкура зверя четко выделялась на белом снегу между двумя елочками, и он, не медля, выстрелил, целясь в лопатку. Со страшным шумом, ломая ветви, с хрюканьем и визгом поднялось все кабанье семейство и, сотрясая копытами землю, умчалось в снежную мглу, а с ними вместе и подстреленный им кабан. Что подстрелил — не было никаких сомнений. Он стоял и слушал, как с треском ломятся через чащу вспугнутые звери, пока вдали прогремел один, затем второй выстрел: Стасис палил по выбежавшим на него кабанам. Тогда извлек пахнущую горелым порохом гильзу, вогнал новый патрон и пошел к тем двум небольшим елкам. Долго осматривался, пока заметил на снегу клок темных, словно состриженных ножницами волос: значит, не ошибся, не промахнулся. Но крови — ни капли. Только сделав полсотни шагов по оставленному зверями следу, увидел первые капли крови, ослепительно красные на белом снегу. «Никуда не денется», — подумал о подстреленном кабане и поспешил к брату. Застал Стасиса сидящим на корточках перед убитой дикой свиньей.

— Полтораста килограммов будет? — спрашивал брат, не в силах скрыть радость.

— Будет, — сказал он. — Ты пригони лошадь, а я по следу за своим пойду.

— Ранил?

Он кивнул и вернулся к кабаньим следам. Шел не спеша, зорко поглядывая вперед, потому что по опыту знал, что с подстреленным кабаном шутки плохи. Хитер этот зверь. Тяжело раненный, чаще всего ложится рядом со своими следами, прячется и ждет преследователя, потом внезапно вскакивает, и беда охотнику, если кабан застанет его врасплох. Спешка только к беде привести может. А если рана настолько легкая, что у зверя есть силы бежать, — тем более не стоит торопиться. Пешим все равно не догонишь, лишь будешь пугать, поднимать его, едва успевшего прилечь, и бог весть куда угонишь. Лучше не торопиться, выждать. Пусть ляжет и истечет кровью, а тогда уж точно никуда не денется… Вот окровавленный след свернул в сторону. Все кабанье семейство убежало прямо, а раненый свернул. Значит, смертельно ранен. Всегда они так поступают. Смотришь, бегут все вместе, а если раненый вдруг бросается в сторону от стада, знай, рана смертельная. Много раз Винцас видел это и сам убедился. И каждый раз такое поведение кабанов вызывало у него недоумение и невеселые мысли: неужели зверь, чувствуя приближение смерти, умышленно отделяется от своих, чтобы увести охотника по своему окровавленному следу и спасти от преследования все семейство? А может, здоровые отгоняют его прочь, жертвуя им ради спасения всего стада? Что-то величественное и трагическое таилось в таком поведении кабанов и каждый раз глубоко потрясало его.

Окровавленный след привел к болоту, но потом раненый кабан почему-то бросился назад в лес. Почему? Ведь, кажется, только в болоте и прятаться загнанному, преследуемому охотником зверю. Так почему он кинулся назад в старый лес, где среди редких деревьев трудно найти безопасное убежище? И вдруг ему все стало ясно: от болота тянуло дымком. Он еще не видел, откуда идет дым, но отчетливо почувствовал его запах. А потом и увидел. Едва заметный, почти неразличимый дымок поднимался на Ежевичном островке. Так прозвали люди возвышающийся на просторах болота холм, поросший старыми соснами, издали напоминающий большую зеленую копну. Он присмотрелся и увидел, что дымок извивается вокруг ствола толстой сосны, будто там вынимают пчелиный мед или курится само дерево, подожженное молнией. Но гроза уже давно отгремела, а о пчелином меде и речи быть не может. Он догадывался, что там такое, и решил прийти сюда в другой раз.