Ву Нам - Мы снова уходим в бой… [Рассказы писателей Вьетнама]

• Название: Мы снова уходим в бой… [Рассказы писателей Вьетнама]
• Автор: Ву Нам
• Издательство: Журнал «Иностранная литература» №8
• Жанр: Короткие истории
• Год: 1968

Рассказы журнала «Иностранная литература» № 8, 1968

---

Я глядел на девушку. Пусть от всех нас примет корзину. Лучше всего это сделать ей.

— Спасибо вам… — растерянно поблагодарила она отца мальчика.

Но он, не дослушав ее, повернулся ко мне:

— Мать все хотела пойти вместе со мной, да я ее отговорил. Мне вы можете сказать все…

— Ребенок очень слаб, — сказал я, — но вы не отчаивайтесь…

Мне хотелось успокоить и подбодрить его. Но он сразу все понял и потом уже сам старался успокоить меня.

Я проводил его довольно далеко и, остановившись у подножья горы, долго еще глядел ему вслед. Но вот его фигура в последний раз показалась на тропинке, кажущейся отсюда извилистой тонкой нитью.

Косая фиолетовая тень наползала с гор на редкие наши холмы. Едва исчез силуэт человека, как необъятная ширь вечера преисполнилась какой-то таинственности… Я люблю природу. Она всегда наполняет меня чувством обновления и силы. Ощущение это у меня появилось, пожалуй, после побега из тюрьмы осенью пятидесятого года. Меня взяли тогда в одну из облав. Я был партийным работником в одной из волостей на Красной реке и временно поселился у командира тамошнего отряда партизан. Вокруг их деревни все заросло диким сахарным тростником. Противник не раз пытался его выжечь, но едва догорал огонь на одном краю поля, как на другом уже вновь щетинились молодые побеги. Командир отряда был молод и совсем недавно женился. Дом их сожгли, и от всего имущества осталась у них только огромная плоская корзина, в каких обычно просушивают рис. Где поставят, бывало, эту корзину, там и дом. Каким трогательным казалось мне их счастье — счастье, свернувшееся калачиком в корзине…

В тюрьме меня записали в разряд опасных. Шеф охранки, который допрашивал нас, был довольно еще молод. Разговаривать зря он не любил. Он молча смотрел на нас и бил, бил… Каждый удар хлыста, каждый укол докрасна раскаленного шила были приправлены его холодной, бешеной ненавистью. Следы пыток у меня до сих пор отзываются болью во всем теле. Особенно мне запомнилась одна из его «забав». Перепробовав все способы пыток, он вдруг заявлял: «Сегодня отдых. Пойдете купаться!» С нас срывали одежду и сгоняли в угол двора. Над головами у нас, покачиваясь, двигался непрерывно огромный бак из кровельного железа, приводимый в движение адской системой веревок; в самый неожиданный момент он переворачивался, и вся вода обрушивалась на нас. А бак снова начинал двигаться взад-вперед, и никто не знал, когда он наполнится и опрокинется снова. Наш палач с ухмылкой развлекался этим зрелищем.

После побега из тюрьмы я скрывался некоторое время в одной семье, на чердаке дома, стоявшего прямо на главной улице волостного центра. Помню, ночью, когда я уходил оттуда, меня охватило радостное предчувствие встречи с природой. Но пейзаж партизанского края переменился, на всем лежала печать разрушения. На полях в рост человека поднялись сорные травы. Я продирался сквозь эти заросли, весь исколотый и исцарапанный колючками и острыми, жесткими листьями. Потом дорогу мне преградила какая-то яма — провал, заполненный водой. Сверху вода была подернута тонкой белой пленкой. Казалось, будто в нее с опрокинувшегося ночного неба упала луна. И я тоже провалился в эту топь и стал увязать в жидкой грязи, раздирая руками водоросли и плесень…

Уже под утро набрел я на партизанского командира, прежнего моего «квартирохозяина».

— О, господи, ты, наверно, голоден? Замерз? Небось устал? Пойдем ко мне! А мы недавно о тебе вспоминали… — улыбался он, засыпая меня вопросами. Я даже не ожидал, что он так обрадуется.

Знаменитая их корзина окончательно разорвалась и перекочевала за зеленую бамбуковую изгородь, окружавшую деревню. Одна половина ее валялась в яме, напоминавшей разверстую жабью пасть, другая — лежала на песке под навесом из пальмовых листьев. На нее падал прозрачный ласковый луч восходящего солнца. Я как завороженный глядел на нее. Вдруг послышался детский плач, громкий и требовательный. Жена моего друга вскочила.

— Малыш! — сообщила она мне как нечто само собой разумеющееся, о чем все давно уже знают.

Пока они хлопотали, стараясь приготовить угощение повкуснее, меня — будто для того, чтобы приглядывать за ребенком, который, кстати, крепко спал, — заставили лечь отдохнуть. Мне хотелось крепко обнять малыша, но я не смел дотронуться до него. Круглая головка его со стоявшими торчком волосиками напоминала маленькую тыкву. Он громко чмокал губами — может, искал во сне мамину грудь. А может быть, он уже видел сны? Вдруг мальчонка повернул голову и уткнулся мне в руку. Капля слюны, пахнувшей материнским молоком, прошла сквозь рукав рубахи, попала на едва просохшую рану.

С того дня сон ребенка для меня — святыня. Он — воплощение священного покоя, он рождает уверенность в наших сердцах, в сердцах людей, принадлежащих поколению, которое почти всю жизнь вынуждено противостоять жесточайшим испытаниям, выпавшим на долю родины.

Мальчик, обожженный напалмом, спал, приоткрыв рот; на зубах его виднелись следы фиолетовых чернил. Нам пришлось немало потрудиться, пока он уснул.

С вечера американцы непрерывно бомбили недавно проложенное неподалеку шоссе. Иногда они вешали осветительные ракеты. Они шли на большой высоте, не снижаясь, сбрасывали бомбы и уходили. Гул самолетов даже не был слышен из-за воя бомб и грохота разрывов. Это называлось «бомбежкой по заданным квадратам» и должно было парализовать всю округу.

Ожоги на теле мальчика начали подживать, но сердце и легкие были в плохом состоянии, пульс слабый, и дыхание неровное. Он все время задыхался. Лицо его то краснело, наливаясь кровью, то снова становилось иссиня-бледным. Тело напряженно вытягивалось в струну и потом медленно обмякало. Девушка уже несколько раз давала ему кислород…

Близилось утро, но после такой напряженной ночи невозможно было заснуть. Я подошел к постели мальчика. В тусклом свете фонаря, стоявшего у самой стены, я увидел нашу девушку. Она делала ему искусственное дыхание. Потом она наклонилась и, прижавшись к лицу ребенка, стала вдувать ему воздух изо рта в рот. Я не слышал ее дыхания, видел только, как поднимались и опускались ее хрупкие плечи.

— Идите отдыхать! — сказал я.

Она, не отводя глаз от ребенка, прислушалась к неожиданно наступившей тишине.

— Товарищ комиссар, — голос ее звучал с трудом, словно что-то мешало ей говорить, — разрешите мне… разрешите, я скажу вам… Потому что вы для меня все равно что отец. Я очень люблю папу… В ту войну я была еще маленькой. Мы с мамой были в эвакуации. Я ничего не видела и не знала, кроме дорог в джунглях, узеньких улочек и ночной школы, где я училась. Мне очень жалко отца… он ведь на всех фронтах побывал, и теперь у него столько болезней — и желудок, и печень, и давление… Но у него такой трудный характер. Мы с друзьями шутили, и я негромко свистнула… ну что тут особенного, а отец целый час читал мне мораль… Я только теперь поняла… Я ведь еще молода, а у меня в жизни было уже столько счастья, и я должна сделать что-то такое…

— Товарищ младший лейтенант… — начал я, но вдруг где-то рядом загрохотал взрыв. Подпорки и стены убежища зашатались. Мальчик проснулся и крикнул испуганно:

— Мама! Мама, где ты?

Девушка-врач стремительно бросилась к ребенку, прикрыв его своим телом, и задула лампу. Но я успел заметить, как напряглось ее хорошенькое бледное лицо под врачебной шапочкой. Я разглядел даже легкий пушок у ее стиснутых губ, эта мелочь почему-то особенно врезалась в память. Я направился было к выходу, но в этот момент прямо надо мной сверкнуло ослепительное ярко-красное пламя, и я ощутил, как разверзлась вокруг нашего убежища земля, и меня ударило упругим горячим воздухом.

Я принял решение немедленно перевести отсюда раненых в более глубокие и надежные укрытия.

Легкораненые шли сами, поддерживая друг друга, по траншеям к подножью видневшегося впереди холма. Тяжелораненых мы на носилках, а то и прямо на спине перетаскивали в окопы, вырытые там, где раньше была живая бамбуковая изгородь и в земле сохранились еще тесно переплетенные корни. В небе ревели самолеты. Свистели бомбы и полыхали кроваво-красные вспышки разрывов. В селе начались пожары. Зловещее ночное небо раскалилось от огненного зарева. Земля опрокидывалась и уплывала из-под ног.

Вдруг прямо над нами загорелась осветительная ракета, бросив на землю призрачный зеленоватый свет. В одном из ходов сообщения прямо перед собой я увидел девочку. Ракета светила так ярко, что я разглядел даже черные пятна сажи на ее лице.

— Не ходите туда! — крикнула она.

— Почему? — я посадил на землю раненого, которого вел по окопу, и подошел к ней.

— В деревню нельзя, ее бомбят! Поворачивайте назад.

— Но… — начал было я.

— Нет! — настаивала девочка. — Вам надо идти обратно, а потом свернуть к нашей школе. Вы знаете дорогу?