Серафима Полоцкая - Девятый километр

• Название: Девятый километр
• Автор: Серафима Полоцкая
• Издательство: Правда
• Жанр: О войне
• Год: 1964

Рассказ С. Полоцкой «Девятый километр» был опубликован в журнале «Огонек» № 5 в 1964 году.

---

Серафима Петровна Полоцкая Девятый километр

Как только колонна наших грузовиков, выкрашенных в белый цвет, приблизилась к Девятому километру, мне сразу стало не по себе. Казалось бы, куда ни глянь — голое поле. Все восемнадцать тысяч квадратных километров Ладожского озера лежат скованные льдом. Но с тех пор, как я добилась перевода из роты связи в автобат, каждый километр этой ледяной равнины получил для меня особое значение.

Когда же у низкого ледяного домика — поста Девятого километра — я разглядела фигуру в белом маскировочном халате, в голову невольно полезли всякие мысли. Именно в дежурство этого высокого регулировщика мне особенно не везло с самого первого дня.

Вернее, с той первой ночи…

Тогда еще не было ни этой заснеженной, ухабистой дороги, ни наших белых грузовиков. Я лежала, упершись лбом в гладкий, тонкий лед.

— Давай хлебни, парень!

Так впервые услышала я голос этого регулировщика. Приподнимая и усаживая меня, он влил мне в рот спирту из фляжки.

— Хлеба! — задохнувшись и кашляя, попросила я. — Хлеба!

— Девчонка!.. — удивился регулировщик.

— Доброволец из роты связи, — простуженно прохрипел комиссар. — Больше тридцати километров прошла за ночь. От самого Ленинграда.

Регулировщик, разглядывая меня слегка раскосыми глазами, достал из-за пазухи кусок хлеба, сунул мне в руку.

— Давай ешь. — И недовольно повторил: — Девчонка…

Комиссар наклонился ко мне и сказал:

— Ну, отдышалась? Свяжись с ленинградским берегом.

Судорожно проглотив кусок хлеба, я начала свой первый вызов через озеро:

— Я — «Подсолнух», я — «Подсолнух»! Вы слышите меня, «Береза»?

Комиссар, взяв у меня трубку, стал слушать, что отвечает ленинградский берег, и нахмурил белые от инея брови.

Луна, выбравшись из облаков, обратила лед в живую воду — дробящаяся дорожка бликов казалась набегающими волнами.

А дальше плескались настоящие волны, и было видно, как у Шлиссельбурга по не замерзшей еще воде немецкий буксир тянул баржу.

Комиссар, слушая ленинградский берег, тоже смотрел на буксир и баржу.

— К черту правила! — хрипло крикнул он в трубку. — Я понимаю, лед тонок, но порожняк может проскочить! Держитесь телефонного кабеля! Пусть со всех кабин снимут дверки, чтобы водители успели выпрыгнуть в случае чего… Вызовите добровольцев из коммунистов. Если надо, я вернусь и сам поеду на первой машине.

За щекой таял хлеб, а я вспоминала о том, как вся наша рота связи сделала два шага вперед, когда комиссар вызвал добровольцев идти через озеро.

Невозможно было оторвать взгляд от линии вешек, уходящих к сугробам ленинградского берега. Там каждый час умирали от голода люди, а у солдат не хватало патронов.

— Добровольцы найдутся и в автобате, — невольно вырвалось у меня.

— Давай жуй, Подсолнух! — прикрикнул на меня регулировщик. — Опять свалишься…

Он смотрел на меня осуждающе, очевидно, недовольный тем, что я не парень, а девушка.

Это было давно. Теперь же на озере не осталось гладкого льда. Даже там, где еще вчера я вела машину на полном газу, бомбежка поставила дыбом прозрачные глыбы льда с не затупившимися еще гранями. Дорогу отвели к старым приземистым торосам, уже заваленным снегом.

Взревев, моя полуторка полезла на мост через постоянную трещину — майну, пересекавшую девятый пост. Вода под мостом слегка дымилась от мороза. А дальше подводные течения вспучили такие наледи, что я, вцепившись в баранку, то давала полный газ, то тут же притормаживала. Коробка скоростей стонала, словно раненая.

Когда я поравнялась с высоким регулировщиком, он шагнул ближе к дороге и махнул мне зелено-желтым флажком.

— Давай!

Из-под белого капюшона попыталось улыбнуться худое, задублённое морозом, почти черное лицо. Но от этих усилий только слезы набежали на спокойные глаза, и ветер выбил их не острую скулу.

— Давай!

Регулировщик требовал увеличить расстояние между моей машиной и идущей впереди до полагающихся десяти метров.

«Придира!» — подумала я, нажав тормоз. Но тормоз вдруг вырвался из-под моего валенка, меня швырнуло на заднюю стенку кабины, а полуторка с воем и треском встала на дыбы. Только когда машина грохнулась на все четыре колеса и, скрежеща, остановилась, я поняла, что недалеко разорвался снаряд. Дальнобойные орудия немцев накрыли дорогу.

Я выскочила из машины и подняла капот радиатора. Понять, отчего остановилась машина, было трудно. Вой снарядов, разрывы, свист осколков — плохие помощники при работе. А после того, как меня основательно тряхнуло в машине, голова вообще отказывалась соображать…

Со стороны встречной дороги, которая проходила почти рядом, раздались крики. Регулировщик в каске, надетой поверх маскировочного капюшона, с красным флажком в руке, прихрамывая, бежал к потоку встречных машин.

— Давай, давай! — чуть слышно доносилось сквозь гром обстрела и завывание ветра.

Водители и без этой команды спешили проскочить зону обстрела. Машины объезжали меня на полном газу, а я, заткнув за пазуху рукавицы, проверяла бензопровод.

Но только я легла у машины, как меня обдало жарким воздухом взрывной волны, и лед, загудев, всколыхнулся. Снаряд ударил где-то совсем недалеко. Я вскочила и остолбенела: в радиатор моей машины, раскроив его до самого низа, впился большой осколок.

— Ты что? Не видишь? Нельзя починить! — заорал на меня подбежавший регулировщик. Подняв красный флажок, он бросился наперерез мчащейся машине. — Стой! Бери на буксир!

Грузовик с визгом остановился, и шофер, ругаясь, выпрыгнул.

Я выхватила из-под сиденья трос, кинулась привязывать его к машине, но регулировщик рванул меня за руку.

— Сам справится!

— Моя же машина! — закричала я, вырываясь. — Груз… Мука же…

Не слушая, регулировщик тащил меня за руку к встречной дороге. Поперек нее стояла трехтонка, слегка вздрагивая от работающего мотора. К баранке прижался щекой водитель.

— Давай! — распахивая дверку, крикнул мне регулировщик.

Я кинулась к кабине… Открытые глаза шофера ужа помутнели. Чудом он успел остановить машину…

Мы вытащили убитого и положили его на сугроб.

— Давай! — повторил регулировщик, подталкивая меня к кабине.

Вставая на подножку, я заглянула в кузов. Там ничком лежали укрытые одеялами ленинградцы; кое-кто из них поднял голову.

Неестественно большие глаза смотрели с застывшим выражением испуга и надежды. Вдруг около самой кабины взметнулось голубое одеяло, за борт уцепилась детская рука в синей варежке и тут же бессильно поползла вниз — по белому борту грузовика потянулся ярко-красный след. Выхватив из-под одеяла ребенка, я протиснулась с ним в кабину трехтонки.

— Давай! — торопил регулировщик. — Всех тут поубивает!

Я положила неподвижную, плотно закутанную девочку рядом с собой на сиденье, хотела включить скорость, но тут меня словно накрыло тишиной… В голове все начало путаться.

— Подсолнух! Черт тебя побери! — услышала я будто сквозь сон. Регулировщик тряс меня, тер лицо снегом. — Ты что? Вот баба! Ты же коммунистка, очнись! Давай…

— Я беспартийная, — сказала я.

Машина рванулась, и регулировщик остался позади.

Отплевываясь и чувствуя во рту привкус крови, я подумала: «Вот проклятый!.. Еще упрекает…»

Над головой, сквозь дыры, пробитые осколками в кабине, виднелось серое небо. Снаряды уже не долетали до нас.

На сиденье так же неподвижно лежала девочка с закрытыми глазами. Ее пропитанные кровью варежки валялись рядом. Длинные, тонкие, как у птицы, пальцы были холодными. Жива или нет девочка — разбираться было некогда. С моей левой щеки на баранку капала кровь, но перевязывать рану тоже было некогда. Дорогу искорежило снарядами и залило водой. Колеса буксовали, несмотря на цели.

В медсанбат из всей машины попали только двое: девочка и я. Большинство эвакуированных оказались невредимы. Четверо крайних у левого борта были убиты.

Коек в медсанбате не хватало, и нас поместили на одной. Девочка была сильно истощена и простужена. Она металась в жару и тянулась ко мне.

— Мама…

Нижнюю часть лица мне забинтовали из-за раны на щеке. Видны были только мои темные глаза да светлые волосы, такие же, как у матери этой девочки. Я заметила выбившиеся светлые пряди, когда ее, убитую, помогала опускать из грузовика. Глаз не видала: они были закрыты.

И вот девочка, касаясь моих волос, твердила:

— Мама, мама…

Не зная, что делать, я бормотала сквозь повязку:

— Успокойся, дочка…

Девочка затихала и начинала монотонно шептать:

— Потом мы поедим каши. Потом попьем чайку и съедим хлеб. Получим двести пятьдесят граммов… Полкило сразу съедим… Восемьсот граммов…