Владимир Христофоров - Пленник стойбища Оемпак

• Название: Пленник стойбища Оемпак
• Автор: Владимир Христофоров
• Издательство: Дальневосточное книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1981

Владимир Христофоров родился в 1941 году в Семипалатинске. С 1958 года работает в различных газетах Казахстана, учится в Карагандинском педагогическом институте. В 1967 году журналистские пути-дороги привели его на Чукотку, и с тех пор тема Севера — главная в творчестве В. Христофорова. Он автор — книг «Лагуна Предательская», «Невеста для отшельника», «Деньги за путину».

В. Христофоров лауреат премии Магаданского комсомола, член Союза писателей СССР.

---

Иногда я устраивал старухам «развлечения». Однажды, по какому-то поводу озлясь на свою бабушку, в новых ботинках зашел на середину огромной лужи и замер там, изображая телеграфный столб. Бабка металась с ремнем вокруг лужи, но я был недосягаем. По мере развития моего интеллекта усложнялись и «развлечения». Притаившись у двери, я ждал прихода старушек и пугал их диким криком. Однажды я вздумал кидать зажженные спички в бутылку с порохом. Мне казалось, что он загорится медленно и будет только дым. Когда раздался взрыв, все до единой старушки свалились с лавок, в комнате повисла синяя гарь, а на моем оглупевшем от испуга лице блуждала довольная улыбка. Очухавшись, бабки бросились ко мне, так как кроме улыбки лицо было разукрашено кровью от бутылочных осколков. До сих пор нет-нет да и зазвенит в левом ухе — память далекой шалости. В другой раз я вошел в избу, подождал, пока старушки умолкнут, и вдруг громогласно произнес краткое матерное слово, впервые услышанное от уличных мальчишек. Помню, бабки закрестились, родная бабушка огрела меня полотенцем, а старуха Лампия схватила мою голову, лизнула лоб и сплюнула на пол — якобы порчу из головы вывела. Эх, если бы это было действительно так, да на всю жизнь…

Проходили годы, а мне казалось, что время неподвластно над моими старушечками-горбушечками. Приходили они в одних и тех же ситцевых платочках в черную крапинку, широченных юбках, вытертых на грудях кофтах. И разговоры у них были одни и те же: погода и урожай, болезни и вещие сны, дети, невестки, соседи и все остальное, что окружало их мир.

…Я звоню в дверь генеральского особняка. Чего боялся, то и случилось — открывает не Стелла, не домработница тетя Поля, а сама мать Стеллы. Она невзлюбила меня еще с той самой вечеринки, устроенной в их доме для нас, лоботрясов из десятого «А», когда расшалившегося с нами генерала мы заперли в погреб, а я нечаянно сел в коридоре на приготовленный для других торжеств огромный именной торт.

Мама Стеллы сурово объявила, чтобы отныне и навеки я забыл дорогу к их дому, что Стелла наказана и что она еще будет выяснять про нас. В общем, на меня обрушился прямо-таки Везувий ярости. Скривив упрямо рот, я выслушал терпеливо все ее угрозы и вдруг говорю: «На вам муха сидит». — «Что?! — вскричала она. — Ты сначала научись правильно разговаривать! Не на вам, а на вас». — «На мну?» — удивленно спрашиваю я. «Не на мну, а на мне». — «Вот я и говорю, что на вам муха сидит», — невозмутимо повторяю я. Сквозь грохот захлопнувшейся перед моим носом двери я, однако, различаю хохот Стеллы.

Конечно же, свидание со Стеллой сорвалось. А жаль. Как знать, может быть, сейчас, когда я выстукиваю эти строчки на машинке, вокруг меня вились бы светловолосые детишки с каштановыми, как у Стеллы, большими и лукавыми глазами…

М-да. Вернулся я домой, мрачно поздоровался с постоянными гостевателями, полез на теплые полати.

— …и через это коровушка моя окончательно зачахла, — доносится суровый, почти мужской голос Кондратьевны — худой, костлявой старухи, носившей во все времена года длинный мужнин пиджак с подвернутыми рукавами.

Сидящая на низенькой лавочке возле порога — самое непрезентабельное место в бабушкином гостеванье — старушонка, по прозвищу Глазливая, вкрадчивой быстро говорит, словно боясь, что ее оборвут:

— Знать, подружка, распучило твою коровушку-то от зыринок. Намедни Купреиха сказывала…

Кондратьевна возмущенно хрустнула своей длинной дугообразной спиной, повела глаза в сторону говорившей:

— Распучило! — зло передразнивает она Глазливую. — Кабы так. Кто не знает, зыринки водятся аж за Баб-карьером. А моя Ноченька, все знают, выпасалась на луговине за Татарским кладбищем. Травы там шелковы, молочны. Вишь, распучило… Да я за своей Ноченькой, всяк скажет, как за дитем малым. На ночь, бывало, в постельку ей и конобранику свежего постелю, вымою всю, как есть, теплой водичкой…

Кондратьевна резко взмахивает подвернутым рукавом пиджака и отворачивается к стене — жест, означающий: нечего рассусоливать, дело ясное… Но напоследок все же добавляет, словно выносит приговор:

— Двуплодка она у меня была, двуплодка! — И потуже затягивает узел ситцевого платка.

— Ну, так вот, Купреиха сказывает, — опять вкрадчиво доносится с порога, — вся энта порча на скотинку оттеда. — Она показывает пальцем на потолок. — И летают, и летают, господи прости, брызгают энтой… как ее… кубаросой…

— Роса, ох роса! — встрепенулась глуховатая бабка Липа, уловив в непонятном слове иное, знакомое значение.

Не замедлила хохотнуть и прикрыть рот руками смешливая и острая на словцо бабка Калина:

— Ой, тошнехонько с ей! Уморит ведь, уморит когда-нибудь… Уморит.

— Твоя правда, Калина, — цельное море разливанное. — Липа застенчиво улыбается и понятливо кивает сухоньким, почти младенческим личиком. — Вышла я, это, поутру, ступила в травку-то, а там прямо такая мокрота, такая мокрота — чисто море.

Не выдержав, затряслась всем громадным телом бабка Лампия. Улыбнулась и моя бабушка, которую все величали Матвеевной. Тихонечко хихикает с порога Глазливая. Лишь Кондратьевна сурово водит костлявым пальцем по узорам клеенки, видимо все еще горюя по своей Ноченьке.

Я тоже, конечно, ржу, свесившись с полатей, кричу в ухо бабки Липы:

— Не море, бабуся, а скажи: цельный океан.

Она притворно сердито замахивается на меня:

— Пошто окаянный? При чем тут окаянный? Вот я тебе, охальник!

Все члены гостеванья сморкаются, вытирают кончиками платков слезливые глаза. Моя бабушка, сама еле сдерживая смех, грозится мне и со вздохом, скорее сама для себя, говорит:

— Господи, и живешь, живешь — уж сил нет никаких, а бог все не прибирает.

— И конобраничек свежий, и водичкой-то теплой… — Не участвуя в общем смехе, Кондратьевна опять краем глаза сурово сверкнула в сторону порога.

Бабка Глазливая, уловив взгляд, часто и виновато моргает мутными глазками, без нужды поправляет под платком волосы, стряхивает что-то с подола черной юбки и как-то заискивающе и виновато выдыхает:

— Что уж теперь-то… Бог дал — бог прибрал.

Моя бабушка пошуровала клюкой в печи, подняла красное от наклона лицо:

— Не послушалась, Кондратьевна, что я тебе оказывала. Говорила ведь, навари травку, напои скотнику. Синий зверобой, он и от ран, и от желудочной отравы, может и от надсады подействовать…

Кондратьевна с хрустом разгибается, но уже не гневливо, а скорее примирительно говорит:

— Оно конечно, Матвеевна. Чтой-то я совсем голову потеряла в те денечки-то. Может, и помогла бы травка… Да уж ведь ты, Матвеевна, знаешь, что от дурного глаза травка-то бессильна. — И в доказательство сказанного бросает недобрый взгляд на бабку Глазливую.

— Откуда мне знать-то, — говорит бабушка, — я сроду скотинку не держала, окромя куришек…

Бабка Лампия ласково трогает бабушкин рукав:

— Не прибедняйся, голубушка. Все-то ты знаешь. И зря не послушала тебя Кондратьевна. Я вот помню. — Лампия поднимает голову и кивает на меня. — Внучек-то твой, помню, махонький такой был, а уж резвехонек, крепенький, словно груздь. И надо такое — враз и сник! Не соврать, перед пасхой было. Такой стал гунливенький, вялый, чисто кишкотряс.

Не обращая внимание на мое ржанье, Лампия смотрит на Глазливую — та как вроде бы даже сжимается и становится вдвое меньше.

— Можно сказать, Матвеевна, мальчонку-то ты и подняла, — заключает Лампия.

— Было ль, не было… — неопределенно отмахивается моя бабушка.

Заинтригованный своим загадочным излечением, я вторично свешиваюсь с полатей:

— Баба Лампия, а чо, чо она сделала?

— Чо, чо. А вот — то. Взяла да головенкой и макнула тебя дважды в помойно ведро. Перекрестила, пошептала и уложила в чисту постельку, а уж обмыла к ночи. Вот ты и встал поутру как заново народившись. Ровно как ничего и не случилось.

Щеки бабушки не то от смущения, не то от гордости зарделись — как-никак без врачей излечила! Однако с легким укором произносит:

— Ой и память у тебя, Лампия, ничего не утаишь. Ведь не забыла, а лет-то уж сколько минуло — сама не упомню.

Мой взгляд останавливается на помойном ведре под рукомойником.

— Прямо в помойное? — интересуюсь я.

— Как есть в помойно.

— Не в помойно, — поправляет бабушка, — а в посудные ополоски. Сказывают, от сглазу помогает.

Бабка Калина со знанием дела говорит:

— То-то и вымахал такой, выше родного папки. А помнишь, Матвеевна, я ему приготовила полевого молочая?

— А как же! Полевой молочай — он от девяти грыж.

Кондратьевна все постукивает пальцем по клеенке, словно отдельным от руки крючком:

— Зыринка, та за Баб-карьером произрастает…

Все вроде бы невзначай опять кратко взглядывают на бабку Глазливую.