Паскаль Брюкнер - Парадокс любви

• Название: Парадокс любви
• Автор: Паскаль Брюкнер
• Издательство: Ивана Лимбаха
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-89059-133-3

«Парадокс любви» — новое эссе известного французского писателя Паскаля Брюкнера. Тема, которую затрагивает Брюкнер на этот раз, опираясь на опыт своего поколения, вряд ли может оставить кого-то равнодушным. Что изменилось, что осталось неизменным в любовной психологии современного человека? Сексуальная революция, декларации «свободной любви»: как повлияли социокультурные сдвиги последней трети XX века на мир чувств, отношений и ценностей? Достижима ли свобода в любви?

Продолжая традицию французской эссеистики, автор в своих размышлениях и серьезен, и ироничен, он блещет эрудицией, совершая экскурсы в историю и историю литературы, и вместе с тем живо и эмоционально беседует с читателем.

---

Когда-то роли буржуазной дамы и шлюхи были четко разграничены: за одной числилась пристойность, за другой — вульгарность и эпатаж. Франция периода Второй империи жила с навязчивым страхом смешения жанров, боясь прогрессирующей гангрены общества, поднимающейся с его низов: мысль, что девица легкого поведения может походить на почтенную горожанку, пугала воображение. Это разграничение в наши дни видоизменилось: проститутка может выглядеть изысканно и строго, а мать семейства бывает иногда одета, как потаскушка. Вот уже два десятилетия можно наблюдать, как дамы и молодые девушки не прикрывают свое тело, подчеркивают линии груди и ягодиц, демонстрируют трусы, выступающие из-под джинсов, короче, с обезоруживающей естественностью перенимают манеры шлюх. Знаки меняются на противоположные: униформа продажных женщин становится просто дамской одеждой. Вызывающе вырядившись — тесная одежда грубо подчеркивает все формы, — такая дама устанавливает мировую гегемонию шлюшки. Само слово «petasse»[115] с его уничижительным суффиксом и акцентом на значении «тяжелый, плотный» (его синоним «poufiasse» восходит к «пуфу», который использовался в гаремах в Османской империи) свидетельствует о двоякости нашего отношения к проблеме: легкое пренебрежение по отношению к проституткам перенеслось на их пародии в буржуазном обществе. Это уже не sexy, а некое гротескное преувеличение.

Любопытно, что женщины, завоевав независимость, позиционируют себя как объекты вожделения. Зачем они афишируют свое сексуальное достояние на публике? Во-первых, чтобы нарушить инкогнито, во-вторых — и главным образом — чтобы заявить: я крутая, в плане сексуальных возможностей вы меня не застанете врасплох. Шлюшка совмещает две модели поведения, девочки-подростка и соблазнительницы: молодость и опытность. Она обещает альковную резвость и восторги сладострастия. На международном подиуме шлюшек есть свои звезды: Бритни Спирс, Пэрис Хилтон, Леди Гага, Виктория Бекхэм — жалкие расхлестанные фурии, представительницы субкультуры женской агрессивности. Их эксцентрический эпатаж следует понимать как поиски жанра. Игра стереотипами не менее патетична и в ее мужском варианте: Рембо, Терминатор, накачанные стероидами заправилы — симптомы эпохи, утратившей веру в мужское начало: общество ставит на массу бицепсов и объем грудной клетки. Точно так же и всплески примитивного мачизма в некоторых гомосексуальных сообществах, их одержимость твердыми и огромными пенисами, переодевания в полицейских или неонацистов, увешанных цепями и в фуражках, — все это напоминает пародию. Звероподобные «качки» в облегающих штанах, открытых сзади и спереди, не являются на самом деле ряжеными эсэсовцами — это комедианты, стремящиеся искоренить мужское начало, вплоть до его первичных признаков. Шлюхи, нео-мачо, травести, драгквины, лесбиянки-бутч — все они расцветают, когда расшатаны ролевые границы.

Было бы, однако, ошибкой считать, что всякая шлюшка идет по следам Мессалины. Так же, как не все женщины прошлого были столь честны, сколь хотели казаться честными, в наши дни не все бесстыдно одетые женщины бесстыдны. «Вообразим, — говорит Жорж Батай, — изумление того, кто (прибегнув к уловкам и оставшись незамеченным) обнаружил бы любовные подвиги дамы, ранее поразившей его своей изысканностью. Это напомнило бы ему болезнь, подобную собачьему бешенству. Как если бы бешеная сука вселилась в ту, кто с таким достоинством принимала гостей». О шлюшке можно сказать обратное: под ее нарочитой вульгарностью может оказаться трогательная скромность и святая невинность. Дурной вкус не всегда синоним доступности. Собственно, речь идет, главным образом, о привлечении внимания, о достойном оформлении витрины. Наращивание груди, увеличение губ, подчеркивание форм ягодиц, разнообразные татуировки, вызывающая одежда — все кричит об одном: посмотрите на меня! Почтенная домохозяйка, вынужденная одеваться, как шлюха, — жертва эпохи, поставившей секс во главу угла. И вершина мистификации — носить одновременно чадру и стринги: внешне подчиняться закону отцов и братьев и в то же время выбором белья утверждать свою соблазнительность. Богатая тема для исследований: сколько жен и студенток арабо-мусульманского мира и французских пригородов обманывают таким образом закон? Шлюшка, однако, слишком жива и реальна, чтобы ей доверять. Эпатируя, она «показывает нос» стереотипу женщины-предмета, который сама и поддерживает, и развенчивает. Она устраивает из своего тела спектакль, где штампы расцветают и вянут, она меняет маски, чтобы не оказаться в плену ни у одной из них. Непристойность не менее загадочна, чем благопристойность. Современная женщина — это, скорее всего, сочетание всех появлявшихся на протяжении истории типов: злая красавица и холодная девственница, извращенная вамп и любящая мать, инженю и прирожденный лидер; испорченность и нежность перемешаны в ней так же, как в представителях «новой мужественности» намешано столько мужских ипостасей, что подчас стирается сама их суть.

Стринги стрингами, но в сердце шлюшки трепещут живые чувства.

Глава VIII К банкротству Эроса?

Кто предложит человечеству избавить его от неограниченной сексуальной зависимости, тот будет считаться героем, какую бы глупость он ни заявил.

Зигмунд Фрейд. Письмо Флиссу

Девушка 35 лет, красивая, профессионально успешная, ищет мужчину для приятного времяпрепровождения, разговоров, товарищеского общения. Обязательные качества: умный, импотент.

Габи Гауптманн. Ищу импотента для долговременных отношений

Еще я обожаю, чтобы меня вылизывали, когда я истекаю кровью. В самом деле, это способ проверить мужество партнера. Прекратив лизать, он подымает глаза, и я его целую — тогда мы похожи на пару волков, только что растерзавших косулю.

Шарлотта Роч. Влажные зоны

Несколько лет назад я столкнулся на улице с одной приятельницей — когда-то давно мы встречались. Слегка насмешливо она бросила: «Надеюсь, ты тоже покончил с сексом? Что было хорошо в восьмидесятые, сегодня совсем неинтересно». Я глупо возразил. Ее замечание застало меня врасплох. Для многих половое влечение — вовсе не чудесный импульс, а ужасная забота, которая противоречит современной мечте об освобожденном человеке. Желать значит снова страдать, как сказали бы буддисты, ведь, желая, мы стремимся обладать тем, чего у нас нет. Вот почему либерализации нравов сопутствуют две противоположные формы экстремизма, насилие и абстиненция[116]: с одной стороны, головокружительное экспериментирование, с другой — отказ от эротики.

1. Острые ощущения зашкаливают

Есть люди (их меньшинство), приверженные своим прихотям, которые никак не назовешь достойными одобрения, однако они уверены, что в этих причудах самих по себе нет ничего дурного и что нужно все испытать. Первое удовольствие отступления от общепринятого связано с наименованием: fist-fucking, «английская порка», «золотой дождь», вуайеризм — терра инкогнита открывается перед нами благодаря неологизмам. Нарушение нормы, даже легкое, — это прежде всего факт языка. Можно посмеиваться над парами, которые гримируются, нелепо наряжаются, связывают друг друга, занимаются групповым сексом так же регулярно, как их родители посещали мессу, пускаются в сомнительные эксперименты, лишь бы реанимировать влечение[117]. Наличие вариаций возвращает естественному соитию характер одной из возможностей в ряду других. Самая незначительная блажь открывает путь к особому наслаждению, которое превращается в спектакль, пусть даже ценой боли или унижения. Для этого стоицизма-наоборот любое ощущение становится приключением воли. Как тут не вспомнить Сада, который писал: «Полный эгоист — тот, кто умеет во всякой гадости найти сладость, все отталкивающее сделать притягательным».

«Извращения» не являются чем-то легко доступным для каждого: существует физическая предрасположенность, и никакая практика не устраняет ее полностью. Кроме того, по-прежнему велики различия между подданными Эроса: нет ничего общего между случайным загулом парочки, надевшей капюшоны или маски и закупившей «свой латекс» в Интернете, и неистовством backroom, где занимаются сексом, не предохраняясь; между воскресным развлечением жены, разыгрывающей роль любовницы, дабы задать собственному мужу хорошенькую порку, — и перформансом экстремиста, который наносит себе увечья, повисает под потолком на крючьях, вонзенных в грудь, или, хуже того, совершает публичное самооскопление[118]. Когда человек подвергает тело хирургическим, химическим воздействиям, чтобы привести его к стандартной норме, когда он занимается самоистязанием, — во всех этих случаях полученное тело отвергается и формируется, конструируется новое тело — исключительная собственность его владельца. Плоть начинает рассказывать какие-то другие истории, помимо вечного генитального романа, кожа и слизистые рассматриваются как невозделанное пространство, как податливая среда. Эту культуру причуд можно с возмущением оттолкнуть, но нельзя отрицать, что она являет своеобразную мегаломанию, мораль беспредельной власти «я» над инстинктами: индивидуум заново себя создает, хотя бы и путем квази-самоубийства или самокалечения. Речь идет о достижении той точки накала, где эротическое безумие уже неотличимо от тошноты, где совпадают отчаяние и наслаждение. Понятно, что эти «вольные стрелки» придают большое значение ритуалам, дисциплинирующим боль: отказавшись от закона, утверждают правила, интимные отношения отныне регулируются договором. Нужен кодекс (который может подлежать отмене) для того, чтобы придать сладострастию интенсивность и благодаря тщательной инсценировке извлечь из него максимум энергии[119].