Хелен Хэрис - Продавец сластей на автобусном вокзале

• Название: Продавец сластей на автобусном вокзале
• Автор: Хелен Хэрис
• Издательство: Журнал "Англия"
• Жанр: Короткие истории
• Год: 1993

Хелен Хэрис родилась в 1955 году в Оксфорде. Она окончила Оксфордскую школу для девочек, а затем отделение современных языков Оксфордского университета. Первый ее роман под названием «На игровых полях зимой» (1976 г.) получил премию Клуба писателей за первый роман. За ним последовали в 1987 году роман «Ангельский пирог», а в 1990 году — «Парижские степи». Она опубликовала также около тридцати рассказов и выступала за границей под эгидой Британского совета с лекциями о современной британской литературе. Писательница много ездила по свету, и сейчас живет в Иерусалиме.

Рассказ «Продавец сластей на автобусном вокзале» впервые опубликован в сборнике рассказов «Стория 5».

---

Хелен Хэрис Продавец сластей на автобусном вокзале

Продавец сластей на автобусном вокзале потом, много лет спустя, их разочаровал. Он был единственной яркой точкой в монотонных поездках домой, когда загородные девочки покупали сыр, и луковый хрустящий картофель, и мороженое, в ожидании прихода номера 269 в Уиттенден и Кокстепль, а городские девочки слонялись по автостоянке, чувствуя необъяснимую обделенность из-за лишнего получаса сплетен, предстоявшего загородным (да к тому же, как они подозревали, совместного приготовления уроков), и плевались на гудрон изумрудно-зеленой слюной. Продавец сластей был, если подумать (чего они не делали), практически единственным мужчиной в их ученической жизни. Был еще священник, но он был не мужчина, во всяком случае не совсем, и был садовник Берт с глазами-липучками, но он не шел в счет; уже и без того отделенный от них непреодолимой социальной пропастью, подобострастно подстригающий лужайку на всем виду у урока истории. Только продавец сластей закатывал свои хитрые глаза, когда они покупали у него «Уолнат-Уипы»[1], и как будто гладил им ладошки монетами («Фу, гадость какая!»), давая сдачу.

Другой кондитерской лавочки на автобусном вокзале не было, но даже если бы и была, они бы, наверное, в нее не ходили. Годы спустя, приезжая домой на уикенды из Лондона, они видели в пассаже шикарное новое кафе под названием «Бинэ» и воображали, что завидуют нынешним девочкам из школы, умудренно грызшим под навесом в ожидании автобуса овсяные пряники из неочищенной муки и «здоровые» шоколадки. Но на самом деле они им нисколько не завидовали. Их собственные школьные годы возвышались над обыденностью благодаря таинственной притягательности продавца сластей.

Лавочка его не имела названия.

Она, собственно говоря, и зданием-то не была. Это было нечто белое и продолговатое, доставленное когда-то на грузовике и сваленное у автостоянки, как увечный автомобиль. Внутри полки были уставлены шоколадками и тянучками. Когда девочек набиралось в лавке больше четырех, дверь уже нельзя было открыть. У него была своя комната за лавочкой, где он неизвестно что делал. Он всегда был там, когда они приходили, в четыре двадцать (или в четыре двадцать пять, если последним уроком были спортивные игры), и всегда их на мгновение охватывал трепет предвкушения, прежде чем его тень падала на порог и слышалось его критическое покашливание.

«Опять сладенького захотелось?» — говорил он; а иногда не говорил, только выгибал бровь, будто сверля их форменные блейзеры своими остекленелыми голубыми глазами.

Мэри Ханнивел, лучшая в классе по-английскому, говорила, что он смотрит «плотоядно». Но «плотоядно» было странное и безобразное слово, а в чувстве, которое у них вызывали его помятые щеки, не было ничего безобразного. Мэри Ханнивел знала слова про все: «убогая» — это о лавочке, «ребячество» — о сладостях. Некоторым из них смутно хотелось, чтобы Мэри Ханнивел не заходила в лавочку, а оставалась снаружи, на автостоянке. Но она покупала сладостей больше всех, и как-то особенно по-зверски вгрызалась в их податливую, тягучую сладость. Да еще иногда и дерзила продавцу. «Ну, так как насчет скидки? На почте ведь дешевле».

В один из таких случаев продавец сластей как раз и задержал ее испачканные чернилами пальцы со сдачей и прошептал: «А что мне за это будет, дорогуша?» В уголках губ у него выступила белая слюна.

«Фу, гадость!» — вскрикнула Мэри Ханнивел, отдергивая руку, и они все, задыхаясь, высыпали с восклицаниями на автостоянку, и половина винила во всем Мэри Ханнивел, а половина — продавца сластей.

После этого они решили, что он наверняка извращенец. У него было обычное, тонкое лицо, обычная одежда. Но что-то было явно подозрительное в его крошечной лавочке, с усыпляющим запахом каучука и хрустящей бумагой, что-то, что вызывало у них потребность заходить туда каждый день учебной четверти.

В потолке было окошко, из которого лился тусклый серый свет. В дождливые дни дождь шумел над головой, как уборная. А картонные коробки на полках стояли так тесно, что они бесконечно выбирали и не могли решить, что выбрать.

До Уиттендена было 13 км, до Кокстепля — 16. У загородных девочек получалась масса времени на разговоры о продавце сластей. Они намекали городским, что с водителем автобуса — слизняком Питом с прилизанными волосами — тоже не все в порядке. Но за ним нельзя было наблюдать всем сразу, поэтому он так и не привился. Да и вообще он был недостаточно взрослым.

На длинном заднем сиденье велись захватывающие разговоры. Сигаретный дым, тела и корзинки с продуктами прочной стеной отделяли их от благовоспитанности. Они открыто обсуждали странности учительниц и легковесные секреты, таившиеся в партах соучениц. Иногда, как раз перед остановкой в Уиттендене, они доходили до отчаянейших признаний, за которыми следовали выкрикивавшиеся на весь автобус обещания никому не говорить. Но неизвестно, почему сказанное никогда дальше не шло. И в школе никто ни разу не сказал, что девочки, ездящие домой на 268-м, всегда лучше готовят уроки и часто пишут сочинения на похожие темы. Возможно, в учительской это относили за счет более плотного завтрака и деревенского воздуха.

Постепенно они полностью присвоили продавца сластей. Им дольше было до ужина; они покупали больше сластей. В седьмом-восьмом классах, когда «городские» первые обзавелись мальчиками из-за того, что у них было кино и дискотека «Бампс» по уикендам, «загородные» возмещали это богатым воображением.

В эти тоскливейшие поездки домой, мимо убитых наповал деревушек и мокрых полей, они превращали внутреннюю пустоту в загадку. Было что-то исступленное в том, как они кидались занимать заднее сиденье (те, кто сидел впереди, перегибались через высокие спинки) и умело разрывали зубами шоколадные обертки. Тут не страшно было сидеть притиснутыми друг к другу, чего в школе они просто не выносили. Они любили (не сознавая этого) запотелые окна и тряску, мятую красную обивку и запах тел. До краев переполненные заговорщицким духом, они изобретали интересную жизнь.

У него есть прошлое; в этом они не сомневались. Но откуда и как взялся его странный вид, его непонятный характер — это было решать им самим. Большинство голосов всегда было за преступление, сексуальное преступление. Но были и другие, не менее убедительные объяснения: он скрывается от кого-то могущественного, кто имеет на него зуб; он «колется»; он тайный агент. Чем он занимается целый день, до их прихода? Один у себя в каморке, с включенным радио? На автобусном вокзале покупателей было раз-два и обчелся. Они представляли себе, как он в сумерках нащупывает кружки с чаем и нежно расцвеченные газеты.

Вспоминаются отрывочные соображения:

«Для меня хуже всего его взгляд. По-моему, он ледяной и пронизывающий». (Энтия Джад.)

«Никогда бы не купила у него ничего без обертки». (Сэра Уитакер.)

«Замечали, как он подергивает шеей? — (Мэри Ханнивел) — Это невроз и навязчивая идея».

«Не выношу, когда у него кадык прыгает под кожей».

«А ногти…»

«А зубы…»

Остальное скрывал прилавок.

Однажды лавочка оказалась закрытой, на дверях было написано, что по болезни. Она стояла закрытой три недели. Продавец вернулся странного цвета, с синевой под нормальным румянцем. Они надеялись, что медицинская инспекция дезинфицировала лавку перед открытием.

После летних каникул лавка всегда выглядела чуть более поношенной. Они про это не говорили, но иногда вспоминали на последнем уроке первого школьного дня и с бессмысленным волнением начинали следить за приближением стрелки классных часов к четырем. Потом в коридоре начинал оглушительно визжать истерический звонок, отзывавшийся болезненной дрожью в позвоночнике.

Разумеется, поездки на автобусе постепенно кончились сами собой. Одна за другой они переходили вперед, на сиденья, где их ждали мальчики из Св. Алоизия. Сзади, невознагражденными, оставались сидеть лишь немногие. Они перешли в выпускной класс и сели на диету. Каждая теперь умирала бы от стыда, если бы ее увидели выходящей из кондитерской лавочки с раздувшимися щеками. Их энергия была теперь направлена на занятия, поступление в колледж, будущее, хорошие отметки на экзаменах — ко всему этому они стремились со страстью. Они обнаружили в себе подспудную ненависть к угрюмому, провинциальному городку; недовольно шаркали каблуками по его тротуарам и с надутым видом подолгу простаивали у его стен. К страшному кульминационному моменту — экзаменам — они довели себя до температуры, жевали авторучки, не спали ночами и втайне любовались своими впалыми щеками. Результаты падали в оцепенелое лето как библейские приговоры: секретарские курсы, политехникум, театральное училище, университет. Они встречались в кофейнях и обменивались судьбами. Кто-то ехидно сообщила, что Мэри Ханнивел остается еще на год и потом будет поступать в Кембридж. Осенью все они бежали из города, с трудом пропихивая громадные чемоданы в двери поезда, чувствуя, как их бросает в пот от величия момента. Потом они годы и годы не приезжали обратно.