Зденек Плугарж - Если покинешь меня

• Название: Если покинешь меня
• Автор: Зденек Плугарж
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1976

В романе чешского писателя З. Плугаржа «Если покинешь меня» (1957) рассказано о трагических судьбах тех, кто не понял нового, что нес с собой демократический строй в Чехословакии, поддался на удочку буржуазной пропаганды и после февраля 1948 года оказался за пределами страны.

---

Папаша Кодл начал сосредоточенно срезать кончик сигары.

— Твой отец был депутатом. Сам ты — интеллигент. Твоя семья раньше кое-что значила, — продолжал Кодл изменившимся голосом, носясь на ножик в руке. — Два-три свидетельства лиц, заслуживающих доверия, о том, что политические убеждения герра Зиберта во времена прежней республики были весьма подозрительны, что целых три года он сумел каким-то путем уклоняться от службы в Wehrmacht’e[50], — это, замечу мимоходом, легко доказуемый факт, — что в обстановке всеобщего психоза он, собственно говоря, был выселен по ошибке вопреки своим антифашистским взглядам и даже симпатиям… И Валка начала бы цвести, как черешневая аллея в мае!

Вацлав крепко сжал рюмку с недопитым коньяком.

— Но… я Зиберта совсем не знаю! Такое свидетельство… Я бы сказал неправду!

Папаша Кодл закурил и снова уселся в кресло. Его маленькие глазки сощурились в дыму сигары.

— Правда — сложное понятие. Искать правду и говорить правду — не одно и то же. Я верующий человек, и у меня всегда сердце сжимается, когда мне приходится лгать. Но я чувствую, что есть ложь, в которой бог не увидит греха. Разве ты скажешь смертельно больному, что он скоро умрет? А меньше всего надо считать грехом ложь, которая направлена на благо тысяч твоих близких. Речь идет о чешских людях. И хотя между ними есть и такие, которые не заслуживают жертвы, они все же наши братья. Наше великое прошлое обязывает нас, друг мой. В каждом из нас течет капля крови Коменского, Гуса, Жижки, Масарика. Для лучших сыновей Чехии, защитников наших традиций свободы, демократии и гуманизма, стоит пожертвовать частицей своей совести!

Папаша Кодл шлепнул мягкими ладонями по подлокотникам кресла и поднялся.

— Подумай обо всем этом, мальчик. Только не принимай того, что я тебе сказал, даже за малейший нажим. А главное, не вообрази, что я стремлюсь к руководству исключительно только для себя. Если даже я и стану начальником всего лагеря, то могу сразу же уступить, если нужно, это малозавидное место лучшему из вас. Важно лишь то, чтобы лагерь был в чешских руках, и руках честных.

Вацлав медленно брел к жилым баракам. Из кирпичного здания канцелярии за его спиной глухо прозвучали гаммы и вокализ…

В глубокой задумчивости Вацлав проглотил несколько ложек остывшей вечерней похлебки.

Баронесса, сидевшая напротив, заканчивала письмо. Ее перо поскрипывало, скользя по бумаге. В комнату вошел Капитан. Брошенная им от самых дверей шапка, описав дугу, пролетела прямо на нары. Ладя потер застывшие руки и стал стаскивать с себя пальто. Он казался довольным, переминался с ноги на ногу, моргал голубыми глазами.

— Знаете анекдот, как подгулявший отец шел из гостей и залез по горло в реку? «Ради бога, — кричит ему с берега жена, — где Иржичек?» — «Будь спокойна, мамочка, сына я веду за руку…»

Профессор затолкнул салфетку себе за жилет и проговорил:

— Я человек миролюбивый, но в этой комнате вылечусь от отвращения к убийству.

Баронесса не слышала его слов. Она продолжала благодарно хохотать над анекдотом Капитана, а пальцы ее крошили мелкие кусочки хлеба в суп.

Вацлав упрямо избегал смотреть в лицо Капитану. У студента не хватало для этого силы воли. Он едва слушал Баронессу, не всегда понимая ее слова.

— …какие были толки в Праге, когда Провазникова не возвратилась с лондонской олимпиады?

— А что могли говорить? — недоумевал Гонзик. — Ничего! Да я, собственно, и не знаю.

— Ее исключили навсегда из «Сокола»! Об этом объявило и пражское радио… — Но, проговорившись, Баронесса запнулась, беспокойным взглядом обвела присутствующих и высохшей ладонью стала сметать хлебные крошки со стола. — А как обстоит дело с эпидемией детского паралича в республике? — быстро переменила она тему. — «Рот-Вайсс-Рот» говорила о полутора тысячах жертв, а «Свободная Европа» — о трех тысячах! Вот как далеко зашло! Что правда, то правда — хорошо, нечего сказать, зарекомендовало себя это наше новое, социалистическое здравоохранение… А с какой миной встретили в Праге новое избрание Трумэна? — Баронесса схватила Гонзика за рукав.

Парень покраснел до ушей, не зная, что ответить. Баронесса моментально это заметила.

— Господи, в кои-то веки заполучили в барак новичков и, вместо того чтобы узнать от них какие-нибудь новости, сами должны их информировать! Ну, так я тебе отвечу, молодой человек: провал Уоллеса вызвал в Праге переполох! И то сказать, в Вашингтоне умеют разделываться с социалистами. Вам бы следовало сегодня послушать радиопередачи «Европы».

Профессор до сих пор выжидательно щурил глаза, но теперь вмешался:

— А что во Франции огромная забастовка горняков и что она перекинулась в пределы Западной Германии, тоже передавали? И о Чан Кай-ши? О том, что он эвакуировал всю Маньчжурию и отступает к Пекину?

Баронесса передернула костлявыми плечами, задрала тонкий острый нос и раздраженным резким жестом запахнула халат.

— Порой я в самом деле опасаюсь, что мы имели честь заполучить в нашу комнату выдающегося марксистского пропагандиста! Spectabilis![51]

Маркус коркой хлеба вытер миску после супа.

— Ни в коем случае! До последнего вздоха не соглашусь с коммунистами! Однако это не значит, что на вещи можно смотреть так безрассудно односторонне. Говорю откровенно, что и моей целью был социализм, но не в марксистском понимании, а такой, который вытекает из чистейшей морали и из стремления воплотить новый строй нравственных ценностей в повседневную жизнь. Социализм без циников, готовых ради своих эгоистических целей предать грядущие поколения. Только в условиях абсолютной свободы и правды мы останемся верны духу своих демократических традиций. — Глаза Маркуса светились каким-то внутренним пафосом.

— А чего, собственно говоря, вы ждете от Запада, профессор? — прозвучал резкий, деловитый голос Капитана.

— Прежде всего свежего воздуха, чтобы я мог просто-напросто дышать. Атмосферы, не зараженной неуверенностью, вечными подозрениями и демагогией. Сознания, что человеческая личность еще что-то значит. Облегчения после пережитой травли. Избавления от ощущения, что меня кто-то преследует, как лисица зайца, с определенным умыслом запугать, обессилить, затравить, а главное — настичь. Это погоня за душой. Трагедия в том, что речь-то ведь идет не о зайцах, а о большей части нации. Я надеюсь найти на Западе обстановку человеческого достоинства, братства и любви. Вот чего я жду от Запада.

Капитан начал поджаривать на плитке три кружочка колбасы, переворачивая их вилкой. Слушая профессора, он в такт его речи кивал орлиным носом.

— Приятно слушать этот показательный идеализм. Только вы быстренько от него излечитесь. Те, наверху[52], плюют на братство и любовь к ближнему. У них совсем иная любовь — доллары!

Профессор с минуту неподвижно смотрел на него поверх очков.

— Не люблю скептиков, особенно в солдатской форме. Ведь именно они должны были бы быть борцами.

— Отвечу вам для ясности. Нас здесь два сорта борцов, — Капитан иронически улыбнулся, щуря глаза. Жир со сковородки разбрызгивался через край. — У одних — голод и блохи, эти борцы не в счет, другие владеют «паккардами»; эти имеют какое-то значение, но в погоне за благами земными теряют его день ото дня. Здесь у нас не пять, а пятьдесят сыновей Сватоплука, и каждый урвал свой прут, не беда, что их можно сломать между пальцами!

Капитан выключил плитку, сковородку с душистой колбасой отнес на стол, накрошил в нее кусочки хлеба, чтобы жир не пропал зря, и с блаженным выражением уселся на своем обычном месте.

— Свой идеализм, профессор, держите при себе, иначе скоро вы станете здесь всеобщим посмешищем! — пробормотал Капитан и прислонил перед собой к солонке эмигрантскую газету «Свободный зитршек».

Вацлав отстранил недоеденный ужин.

— Это несъедобно.

— Давай сюда, — отозвалась Баронесса. — Лучше репа и картошка на свободе, чем шницель в советском раю!

Никто ей не возразил.

Вацлав залез на свое ложе и, не мигая, пристально смотрел в почерневшие доски потолка. На душе у него было муторно.

Серый мышиный зрачок Кодла, его длинный ноготь на мизинце и слова: «За молодца говорят его дела, а не слова…», «Эмиграция, мой друг, — это ожидание…», «Искать правду и говорить правду — не одно и то же…».

Вацлав чувствовал, что его одолевает усталость. Целый день сегодня он опять напрасно мотался по Нюрнбергу в поисках работы. А в прошлую ночь едва сомкнул глаза из-за сосредоточенной атаки целого сонмища клопов.

Капитан на своих нарах снова прибивал маленькими гвоздиками оторвавшуюся подметку башмака. Польская семья в углу переговаривалась шепотом, полным мягких шипящих звуков. Разговоры обитателей комнаты долетали до Вацлава приглушенными, словно он был отгорожен от них стеклянной перегородкой. Надтреснутый голос Баронессы выделялся как ведущий.