Зденек Плугарж - Если покинешь меня

• Название: Если покинешь меня
• Автор: Зденек Плугарж
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1976

В романе чешского писателя З. Плугаржа «Если покинешь меня» (1957) рассказано о трагических судьбах тех, кто не понял нового, что нес с собой демократический строй в Чехословакии, поддался на удочку буржуазной пропаганды и после февраля 1948 года оказался за пределами страны.

---

Терзающие душу образы! Сердце Гонзика живет лишь видениями родной земли. Они чудятся ему во сне и наяву, он дышит ими, они стали частью его души, в них одно его счастье. Родина.

Гонзик очнулся: шаги по песку, французский говор. Сержант и три легионера шли от канцелярии прямо к нему. В руках у них короткие доски и инструменты. Гонзик убрался восвояси. За его спиной послышался стук, в дерево вбивали гвозди, колодец громко резонировал. Парни чему-то смеялись. По панибратскому отношению солдат к сержанту можно было заключить, что это тертые люди. Когда они ушли, Гонзик подошел к колодцу. Табличка на французском, немецком и польском языках угрожающе предупреждала: «Тиф. Не пользоваться!»

Однажды вечером в арабской кофейне под полотняной крышей к Гонзику подсел Жаждущий Билл. Он заказал содовой и вытянул из кармана помятую открытку. Хомбре писал из Феса, что он уже совершил первый парашютный прыжок.

Билл задумчиво гонял соломинкой кусочек льда в стакане с содовой водой.

— Хомбре влип крепко: он попал в глубь страны.

Гонзик посмотрел вопросительно. Билл пристально глядел щелками серых глаз.

— Отсюда до моря шестьдесят километров, — сказал он своим высоким пискливым голосом.

Гонзик нервно оглянулся: за его спиной зазвякали подковы, два полицейских-араба медленно проехали по улице. Гонзик с удивлением подумал, что более, чем содержание сказанного, его ошеломило доверие Билла — редкостное явление здесь, в обстановке предательства и подозрений. Разве этот парень с детским голосом уже забыл, что и Гонзик участвовал в избиении?

— Ты ведь слышал, что говорил полковник на перекличке…

Полицейские исчезли за углом. Гонзик кивнул им вслед.

— В пустыне их как мух.

— Ночью они меня не увидят, а днем я им на глаза не покажусь. Вдвоем все же лучше…

Погибшие караваны, белые кости верблюдов, одинокий тропический шлем, остатки груза, полузасыпанные песком. Какая разница между приятными переживаниями над приключенческой книгой в кухне возле матери и действительностью, к которой можно прикоснуться рукой! «Трус, — сердито подумал он, — ты ведь ушел бродить по свету в поисках приключений. Почему же у тебя теперь колени дрожат?» Но голос разума тут же настойчиво зашептал: «Не рискуй последним, что у тебя еще осталось, любой ценой надо выжить! Мама, Катка, друзья, мусорщик в Нюрнберге — со всеми еще необходимо свидеться. Нужно выкупаться в родной реке, сходить за грибами в лес, снова поработать на линотипе — все это должно произойти, но прежде всего надо уцелеть, пережить безвременье». «Если бы удалось снова попасть домой, — думает Гонзик, — я бы на коленях умолил мать простить блудного сына, руками бы гладил чешскую землю, безропотно принял бы такое наказание и снова вошел бы в жизнь чистым, примиренным, знающим цену всему».

Узкое вызывающее лицо Билла снова отчетливо выплыло перед Гонзиком.

— Туземцы нас ненавидят. Они выдадут нас, что им жалеть двух легионеров?

Билл помрачнел и нервно забарабанил по грязной жестяной крышке столика.

— Дерьмо ты, я так и думал. — Билл закинул ногу на ногу и допил свой стакан. — Околевай где-нибудь в Индокитае, позволь им снять с тебя заживо кожу либо пригвоздить к дереву, выколоть глаза или поджарить на медленном огне — ты можешь выбрать любое из этих удовольствий, а мне что-то не хочется…

— Глупости говоришь! — вскипел Гонзик. — Вранье все это! Те, на другой стороне, ведь тоже люди! Разве ты сделал бы что-нибудь подобное?

Но Билл бросил на стол скомканные франки и встал. Он всунул руки в карманы, сдвинул пилотку со лба на затылок, презрительно оттопырил губы.

— Мое несчастье в том, что Хомбре в Фесе гоняется за шлюхами, а вместо него здесь торчишь ты, сопляк! — Билл яростно сверкнул глазами и пошел прочь.

Гонзик в смятении смотрел на его мальчишескую фигуру. Белый рог пилотки, торчащий над обожженными солнцем оттопыренными ушами, как-то не подходил к узким плечам, слабым, кривоватым ногам в шортах. Скорее школьник, чем воин за «святое владычество белой расы»…

Ночью Гонзика разбудил вой сирены. Заспанный, он подошел к окну: белые длинные лучи протянулись с высоты пулеметных башен и, словно пальцы слепца, ощупывали далекую холмистую местность. В трепетном фосфорическом блеске песчаные дюны выглядели заснеженными. Откуда-то из тьмы, за кажущейся посеребренной вибрирующей колючей проволокой, неподвижно светились два красных огонька — глаза испуганной одичавшей собаки или гиены. У Гонзика пробежал мороз по коже.

— Тревога! Стройся!

Сигнальная труба пронзительно, фальшиво сыграла знакомую мелодию. Где-то у главных ворот застрекотали мотоциклы. Ярко освещенные со всех сторон рефлекторами, заспанные легионеры становились по трое в ряд. Сирена все выла и выла, посылая свои сигналы в темную даль. Так извещались полицейские патрули, состоящие из местных берберов-конников, что начинается охота на несчастного. Опережая беглеца, в сторону севера, к морю, по выжженному краю полетела весть: две тысячи франков!

Наконец звук сирены стал медленно ослабевать и вскоре замер. Теперь послышался громкий голос офицера:

— С кем из вас он говорил о побеге?

Тихо. Слышен лишь дальний лай собак. Легионеры молчат. Первый побег из Уджды свершился.

— Имейте в виду, что дня не пройдет, как беглеца изловят. Не сомневайтесь также, мы ему развяжем язык, и он скажет, кто знал о его замысле. А теперь, пока дезертир не пойман, всякие отлучки из лагеря запрещаются. Если случится еще один побег, весь лагерь будет на сутки оставлен без пищи. Разойдись!

На вечерней перекличке следующего дня прозвучало имя Гонзика: завтра в наряд, дежурным на тюремном дворе.

Утром Гонзик занял свой пост. Он стал механически расхаживать взад и вперед по бетонированной дорожке. Солнце быстро нагрело автомат в его руках. «Почему, — думал Гонзик, — именно сегодня досталось мне это дежурство? Биллу, вероятно, удалось скрыться — тертый малый, азартный, таким счастье».

Гонзик медленным шагом ходил вдоль тюремных стен, построенных в виде буквы «П» и образующих три стороны белого дворика. Четвертую сторону составлял фасад канцелярии. Ее окна были затянуты противомоскитными сетками, фиолетовые мухи с сердитым жужжанием безуспешно штурмовали их. Только бы сегодня не было в наряде Кобыльей Головы — тюремного надзирателя с обрюзгшей, флегматичной физиономией и выступающими зубами.

Тихо уплывало время. Час шел за часом. Слабый западный ветерок доносил глухой гул городского базара, где-то далеко на юге рычали танки на военных учениях. Из какой-то камеры доносились жалобные стенания арестанта. Его однообразные плаксивые молитвы действовали Гонзику на нервы. Наконец разносчики принесли тюремный обед. Но вот — широкие шаркающие шаги по песку… Кобылья Голова! Он прислонился спиной к стене канцелярии, снял пилотку, вытер пот. Кобылья Голова участливо и вроде даже со смущенной улыбкой посматривал на то, как заключенные глотали похлебку. Его голубые, как незабудки, глаза то и дело сонно закрывались.

Солнце медленно двигалось по безоблачному небосводу. Гонзик, проклиная все на свете, снова вернулся из караульного помещения для двухчасового дежурства в тюремном дворе. Молодой человек нетерпеливо поглядывал на часы — только бы скорее дождаться завтрашнего утра… Чу! Что такое? Гонзика передернуло. По шоссе, от города к лагерю, приближались два мотоцикла, а за ними оставляющий длинный шлейф пыли «джип». Тяжелое предчувствие взволновало Гонзика.

Машины проехали ворота, и моторы затихли. Потянулись долгие секунды тревожной тишины, потом все пришло в движение: снова послышались шаркающие шаги Кобыльей Головы, за ним шли два солдата с винтовками, к которым были примкнуты штыки, между солдатами брел, спотыкаясь, Жаждущий Билл: кровавый шрам через все лицо, запястья, связанные веревкой, ободраны до крови. Должно быть, парня волочили на веревке за конем верхового полицейского. Гонзик похолодел. Мальчишеское лицо Билла было измучено, волосы растрепаны и слиплись от пота и пыли, рукав рубахи оторван, ноги до самых колен покрыты толстым слоем пыли.

— Воды!

Кобылья Голова, по-видимому, понял. Он сам подошел к лохани с остатками остывшей похлебки, набрал полмиски, пальцем поманил Гонзика и, изобразив щепотку, заговорщически сказал:

— Принеси соли.

Гонзик, не понимая, в чем дело, послушался. Надзиратель высыпал содержимое солонки в миску и поручил Гонзику подать похлебку Биллу. Толстые щеки Кобыльей Головы горели от радости. «Не пей!» — отчаянно взывали глаза Гонзика. Он не удержался и прошептал по-чешски:

— Не пей!

Поздно: перевернутая миска лежала на земле.

Билл отплевывался, в глазу, обрамленном лиловым подтеком, мелькнула искра ненависти.