Ольга Берггольц - Стихи

• Название: Стихи
• Автор: Ольга Берггольц
• Издательство: Государственное издательство художественной литературы
• Жанр: Поэзия
• Год: 1962

По словам Ольги Берггольц, в этот сборник помещены лучшие из ее стихов, написанных на протяжении многих лет, предшествовавших выходу книги.

Был долгий труд.   Того, что написала,не устыжусь на миг — за все года, —того, что думала и что сказалараз навсегда.

---

Октябрь 1942 г.

Третье письмо на Каму

…О дорогая, дальняя, ты слышишь?
Разорвано проклятое кольцо!
Ты сжала руки, ты глубоко дышишь,
в сияющих слезах твое лицо.

Мы тоже плачем, тоже плачем, мама,
и не стыдимся слез своих: теплей
в сердцах у нас, бесслезных и
   упрямых,
не плакавших в прошедшем феврале.

Пусть эти слезы сердце успокоят…
А на врагов расплавленным свинцом
пускай падут они в минуты боя
за все, за всех, задушенных кольцом.

За девочек, по-старчески печальных,
у булочных стоявших у дверей,
за трупы их в пикейных одеяльцах,
за страшное молчанье матерей…

О, наша месть — она еще в начале, —
мы длинный счет врагам приберегли:
мы отомстим за все, о чем молчали,
за все, что скрыли от Большой Земли!

Нет, мама, не сейчас, но в близкий
   вечер
я расскажу подробно обо всем,
когда вернешься в ленинградский дом,
когда я выбегу к тебе навстречу.

О, как мы встретим наших
   ленинградцев,
не забывавших колыбель свою!
Нам только надо в городе прибраться:
он пострадал, он потемнел в бою.

Но мы залечим все его увечья,
следы ожогов злых, пороховых.
Мы в новых платьях
   выйдем к вам навстречу,
к «Стреле»,
   пришедшей прямо из Москвы.

Я не мечтаю, — это так и будет.
Минута долгожданная близка.
Но тяжкий рев разгневанных орудий
еще мы слышим: мы в бою пока.
Еще не до конца снята блокада…
Родная, до свидания!
     Иду
к обычному и грозному труду
во имя новой жизни Ленинграда.

Ночь с 18 на 19 января 1943 г.

«Ты слышишь ли? Живой и влажный ветер…»

Ты слышишь ли? Живой и влажный
   ветер
в садах играет, ветки шевеля!
Ты помнишь ли, что есть еще на свете
земной простор, дороги и поля?

Мне в городе, годами осажденном,
в том городе, откуда нет путей,
все видится простор освобожденный
в бескрайней, дикой, русской красоте.
Мне в городе, где нет зверей домашних,
ни голубей, — хотя б в одном окне, —
мерещатся грачи на рыжих пашнях
и дед Мазай с зайчатами в челне.
Мне в городе, где нет огней вечерних,
где только в мертвой комнате окно
порою вспыхнет, не затемнено,
а окна у живых — чернее черни, —
так нужно знать, что все, как прежде,
   живо,
что где-то в глубине родной страны
все те же зори, журавли, разливы,
и даже города освещены;
так нужно знать, что все опять вернется
оттуда, из глубин, сюда, где тьма, —
что я, наверно, не смогла б бороться,
когда б не знала этого сама!

Март 1943 г.

Песня о жене патриота

Хорошие письма из дальнего тыла
   сержант от жены получал.
И сразу, покамест душа не остыла,
   друзьям по оружью читал.

А письма летели сквозь дымные ветры,
   сквозь горькое пламя войны,
в зеленых, как вешние листья, конвертах,
   сердечные письма жены.

Писала, что родиной стал из чужбины
   далекий сибирский колхоз.
Жалела, что муж не оставил ей сына, —
   отца б дожидался да рос…

Читали — улыбка с лица не скрывалась,
   читали — слезы не сдержав.
— Хорошая другу подружка досталась,
   будь счастлив, товарищ сержант.

— Пошли ей, сержант, фронтовые приветы,
   земные поклоны от нас.
Совет да любовь вам да ласковых деток,
   когда отгрохочет война…

А ночью прорвали враги оборону,
   отчизне грозила беда.
И пал он обычною смертью героя,
   заветный рубеж не отдав.

Друзья собрались и жене написали,
   как младшей сестре дорогой:
«Поплачь, дорогая, убудет печали,
   поплачь же над ним, над собой…»

Ответ получили в таком же конверте,
   зеленом, как листья весной.
И всем показалось, что не было смерти,
   что рядом их друг боевой.

«Спасибо за дружбу, отважная рота,
   но знайте, — писала она, —
не плачет, не плачет, вдова патриота,
   покамест бушует война.

Когда же сражений умолкнут раскаты
   и каждый к жене заспешит,
в тот день я, быть может, поплачу,
     солдаты,
   по-женски поплачу, навзрыд…»

…Так бейся же насмерть, отважная рота,
   готовь же отмщенье свое —
за то, что не плачет вдова патриота,
   за бедное сердце ее…

1943

Второй разговор с соседкой

Дарья Власьевна,
   соседка,
     здравствуй.
Вот мы встретились с тобой опять.
В дни весны желанной ленинградской
надо снова нам потолковать.

Тихо-тихо. Небо золотое.
В этой долгожданной тишине
мы пройдем по Невскому с тобою,
по былой «опасной стороне».

Как истерзаны повсюду стены!
Бельма в каждом выбитом окне.
Это мы тут прожили без смены

целых девятьсот ночей и дней.

Мы с тобою танков не взрывали.
Мы в чаду обыденных забот
безымянные высоты брали, —
но на карте нет таких высот.

Где помечена твоя крутая
лестница, ведущая домой,
по которой, с голоду шатаясь,
ты ходила с ведрами зимой?

Где помечена твоя дорога,
по которой десять раз прошла
и сама — в пургу, в мороз,
   в тревогу —
пятерых на кладбище свезла?

Только мы с тобою, мы, соседка,
помним наши тяжкие пути.
Сами знаем, в картах или в сводках
их не перечислить, не найти.

А для боли нашей молчаливой,
для ранений — скрытых, не простых —
не хватило б на земле нашивок,
ни малиновых, ни золотых.

На груди, над сердцем опаленным,
за войну принявшим столько ран,
лишь медаль на ленточке зеленой,
бережно укрытой в целлофан.

Вот она — святая память наша,
сбереженная на все века…
…Что ж ты плачешь,
   что ты, тетя Даша?
Нам еще нельзя с тобой пока.

Дарья Власьевна, не мы, так кто же
отчий дом к победе приберет?
Кто ребятам-сиротам поможет,
юным вдовам слезы оботрет?

Это нам с тобой, хлебнувшим горя,
чьи-то души греть и утешать.
Нам, отдавшим все за этот город, —
поднимать его и украшать.

Нам, не позабыв о старых бедах,
сотни новых вынести забот,
чтоб сынов, когда придут с победой,
хлебом-солью встретить у ворот.

Дарья Власьевна, нам много дела,
точно под воскресный день в дому.
Ты в беде сберечь его сумела,
ты и счастие вернешь ему.

Счастие извечное людское,
что в бреду, в крови, во мгле боев
сберегло и вынесло простое
сердце материнское твое.

Апрель 1944 г.

Памяти защитников

Вечная слава героям, павшим

в боях за свободу и независимость

нашей Родины!

[1]

I

В дни наступленья армий
   ленинградских,
в январские свирепые морозы,
ко мне явилась девушка чужая
и попросила написать стихи…

Она пришла ко мне в тот самый
   вечер,
когда как раз два года исполнялось
со дня жестокой гибели твоей.

Она не знала этого, конечно.
Стараясь быть спокойной, строгой,
   взрослой,
она просила написать о брате,
три дня назад убитом в Дудергофе.

Он пал, Воронью гору атакуя,
ту высоту проклятую, откуда
два года вел фашист корректировку
всего артиллерийского огня.

Стараясь быть суровой, как большие,
она портрет из сумочки достала:
— Вот мальчик наш,
мой младший брат Володя… —
И я безмолвно ахнула: с портрета
глядели на меня твои глаза.

Не те, уже обугленные смертью,
не те, безумья полные и муки,
но те, которыми, глядел мне в сердце
в дни юности, тринадцать лет назад.

Она не знала этого, конечно.
Она просила только: —
Напишите не для того, чтобы его прославить,
но чтоб над ним могли чужие плакать
со мной и мамой, — точно о родном.

Она, чужая девочка, не знала,
какое сердцу предложила бремя, —
ведь до сих пор еще за это время
я реквием тебе — тебе! — не написала…

II

Ты в двери мои постучала,
доверчивая и прямая.
Во имя народной печали
твой тяжкий заказ принимаю.
Позволь же правдиво и прямо,
своим неукрашенным словом
поведать сегодня
   о самом
обычном,
   простом и суровом…

III

Когда прижимались солдаты, как тени,
к земле и уже не могли оторваться, —
всегда находился в такое мгновенье
один безымянный, Сумевший Подняться.

Правдива грядущая гордая повесть:
она подтвердит, не прикрасив нимало, —
один поднимался, но был он —
   как совесть.
И всех за такими с земли поднимало.

Не все имена поколенье запомнит.
Но в тот исступленный, клокочущий
   полдень
безусый мальчишка, гвардеец и
   школьник,
поднялся — и цепи штурмующих поднял.

Он знал что такое Воронья гора.
Он встал и шепнул, а не крикнул:
— Пора!

Он полз и бежал, распрямлялся и гнулся,
он звал, и хрипел, и карабкался в гору,
он первым взлетел на нее, обернулся
и ахнул, увидев открывшийся город!

И, может быть, самый счастливый
   на свете,
всей жизнью в тот миг торжествуя
   победу, —
он смерти мгновенной своей не заметил,
ни страха, ни боли ее не изведав.

Он падал лицом к Ленинграду.
   Он падал.
а город стремительно мчался навстречу…
…Впервые за долгие годы снаряды
на улицы к нам не ложились в тот вечер.

И звезды мерцали, как в детстве,
   отрадно
над городом темным, уставшим
   от бедствий…

— Как тихо сегодня у нас
   в Ленинграде, —
сказала сестра и уснула, как в детстве.

«Как тихо», — подумала мать
   и вздохнула.
Так вольно давно никому не вздыхалось.
Но сердце, привыкшее к смертному гулу,
забытой земной тишины испугалось.

IV

…Как одинок убитый человек
на поле боя, стихшем и морозном.
Кто б ни пришел к нему,
   кто ни придет, —
ему теперь все будет поздно, поздно.

Еще мгновенье, может быть, назад
он ждал родных, в такое чудо веря…
Теперь лежит — всеобщий сын и брат,
пока что не опознанный солдат,
пока одной лишь Родины потеря.

Еще не плачут близкие в дому,
еще, приказу вечером внимая,
никто не слышит и не понимает,
что ведь уже о нем,
   уже к нему
обращены от имени Державы
прощальные слова любви и вечной
   славы.

Судьба щадит перед ударом нас,
мудрей, наверно, не смогли бы люди…
А он —
   он отдан Родине сейчас,
она одна сегодня с ним пробудет.

Единственная мать, сестра, вдова,
единственные заявив права, —
всю ночь пробудет у сыновних ног
земля распластанная,
   тьма ночная,
одна за всех горюя, плача, зная,
что сын —
   непоправимо одинок.

V

Мертвый, мертвый…
   Он лежит и слышит
все, что недоступно нам, живым:
слышит — ветер облако колышет,
высоко идущее над ним.

Слышит все, что движется без шума,
что молчит и дремлет на земле;
и глубокая застыла дума
на его разглаженном челе.

Этой думы больше не нарушить…
О, не плачь над ним, — не беспокой
тихо торжествующую душу,
услыхавшую земной покой.
По своей, такой же, скорби — знаю,
что, неукротимую, ее
сильные сердца не обменяют
на забвенье и небытие.

Пусть она, чистейшая, святая,
душу нечерствеющей хранит.
Пусть, любовь и мужество питая,
навсегда с народом породнит.

Незабвенной спаянное кровью,
лишь оно — народное родство —
обещает в будущем любому
обновление и торжество.

…Девочка, в январские морозы
прибегавшая ко мне домой, —
вот — прими печаль мою и слезы,
реквием несовершенный мой.

Все горчайшее в своей утрате,
все, душе светившее во мгле,
я вложила в плач о нашем брате,
брате всех живущих на земле…

…Неоплаканный и невоспетый,
самый дорогой из дорогих,
знаю, ты простишь меня за это,
ты, отдавший душу за других.

Апрель 1944 г.