Виталий Шенталинский - Расстрельные ночи

• Название: Расстрельные ночи
• Автор: Виталий Шенталинский
• Жанр: Филология
• Год: 2007

---

Произошла мутация сознания, навязывались новые понятия и представления о человеке и человечестве, выраженные особым, языкоборческим, извращенным жаргоном. «Каэрлица» не просто встречаются друг с другом, а «устанавливают связь», и встреча превращается в «сборище», на котором укрепляется «каэрдружба» и, стало быть, может вспыхнуть и «каэрлюбовь», в результате которой возникают ЧСИРы — члены семей изменников родины, то бишь жены и дети, родня…

Каждый из писателей дал в руки следователей свой список, перечень коллег, на Лубянке литературные имена без конца перетасовывались, пока наконец не застывали в окончательном виде — в сталинском расстрельном списке.

То же превращение имени в номер, те же штампы, тот же портрет преступника — по его же собственному описанию. И маниакальная идея у всех: средоточие зла — Сталин и его надо убрать. Мысль в общем–то правильная, но дальше ее, мысли, дело и не идет.

Если раньше писатели жили под контролем, то теперь — под конвоем. И всех вели к одному концу. Все так или иначе оказывались в длинной, нескончаемой очереди — к сталинскому расстрельному списку и расстрельному рву.

15 марта 1938‑го этот ров принял еще двух крестьянских поэтов, друзей Есенина, — Петра Орешина и Василия Наседкина. Вместе с ними был казнен литератор Николай Федосеевич Рождественский, подробности жизни которого, к сожалению, узнать не удалось.

Но неужели все писатели — такие пропащие? Нет, есть и среди них светлые исключения, правда, и те с какими–то пятнышками, с червоточинкой. Загадкой предстал перед Наседкиным Андрей Платонов.

«У Андрея Платонова я бывал тоже два–три раза. По–моему, он молчаливым был со всеми. Политических разговоров он никак не поддерживал, беседы проходили только в рамках литературных дел. А когда я жаловался на трудности жизни вообще, он отмалчивался. Во время одной беседы я как–то задал ему вопрос — откуда у него такой пессимизм и страдания, которые чувствуются почти в каждом его рассказе? Вместо ответа Андрей Платонов лишь улыбнулся. В общем, А. Платонов представляется мне и психологически, и политически человеком больным и ни во что не верующим».

Платонов лишь улыбнулся… Он уже давно написал свое «письмо Ежову», акт капитуляции, как бы пережив возможную казнь в будущем, письмо по стилю и смыслу — абсолютно такое же, как те, что напишут братья–писатели через несколько лет на Лубянке. А может быть, и кошмарнее — по тому чудовищному хаосу, какой внесло советское государство в души своих подданных.

Письмо это, от 9 июня 1931‑го, в официальные печатные органы, «Литературную газету» и «Правду», — открытое обращение к власти, вернее, к ее воплощению — Сталину. Дело было после разноса вождем, а вслед за ним и советской печатью повести Платонова «Впрок».

«Нижеподписавшийся отрекается от всей своей прошлой литературно–художественной деятельности, выраженной как в напечатанных произведениях, так и в ненапечатанных. Автор этих произведений в результате воздействия на него социалистической действительности, собственных усилий навстречу этой действительности и пролетарской критики пришел к убеждению, что его прозаическая работа, несмотря на положительные субъективные намерения, приносит сплошной контрреволюционный вред сознанию пролетарского общества…»

Донос на самого себя. Да он прямо в тюрьму просится!

«Нижеподписавшийся не понимал, что начавшийся социализм требует от него не только изображения, но и некоторого идеологического опережения действительности — специфической особенности пролетарской литературы, делающей ее помощницей партии…

Каждому критику, который будет заниматься произведениями Платонова, рекомендуется иметь в виду это письмо».

К счастью для Платонова, сочинение сие, которое писал словно не он, а один из его фантасмагорических героев, тогда не было опубликовано.

Место Наседкина лубянские шулера несколько раз меняли в контрреволюционных колодах. Начали с компании Карпова — Макарова, потом он был переброшен к Клычкову, затем — к Воронскому и наконец попал к «сибирякам», где главным козырем был Валериан Правдухин.

Под занавес Наседкин выкинул номер: представ перед судом Военной коллегии, он отверг свою вину. От своих показаний отказался, назвав их ложными, выжатыми под воздействием следствия.

Но траекторию его судьбы это не изменило.

«ПРИЧИНЫ ПРОИСХОЖДЕНИЯ ТУМАННОСТЕЙ»

Прошло полмесяца после казни Орешина, Наседкина и Рождественского. И 2 апреля расстрельный ров поглотил еще одного писателя. № 97 в сталинском списке на 168 человек от 28 марта — Никифоров Георгий Константинович.

Задержал ли на этом имени свой прищур кремлевский орел–стервятник? Какой Никифоров? А, это тот самый, который в 1932 году на квартире Горького во время застолья писателей с вождями захмелел настолько, что осмелился оспорить тост за здоровье товарища Сталина, закричал на весь зал:

— Надоело! Миллион сто сорок семь тысяч раз пили за здоровье товарища Сталина! Небось это даже ему надоело слышать…

На что в наступившей жуткой тишине поднявшийся товарищ Сталин протянул через стол руку товарищу Никифорову и очень мягко так сказал, пожав ему кончики пальцев:

— Спасибо, Никифоров, правильно. Надоело это уже…

Что у пьяного на языке, то у трезвого на уме! Теперь, через пять с половиной лет, пришла пора ответить за свои слова.

Дело Никифорова лубянская машина прокрутила меньше чем за три месяца. За что посажен? Да мало ли за что!

Однажды Никифоров показывал гостям кусок хлеба, какого–то серо–бурого цвета, изготовленного из жмыха и травы, — смотрите, мол, чем питается сейчас деревня, до чего ее довели!

Разве этот поступок — не преступление?

В одной камере с Никифоровым и Веселым сидел еще один писатель — Герман Жидков. Он уцелел и донес до нас последнюю весть о человеке, который не захотел пить за здоровье товарища Сталина. Следователи выбили Никифорову зубы, и все равно он твердил: «Ничего не подпишу, мне не в чем сознаваться!»

Сатирик Андрей Никитич Новиков, «попутчик второго призыва», переживет расстрелянного Никифорова, к которому его «привязали», ненадолго. Он был арестован 12 января 1940‑го, после того как провозгласил пьяный тост «За погибель Сталина!» — в дни юбилея вождя, в компании писателей — Андрея Платонова и Николая Кауричева.

Квитанция, составленная во внутренней тюрьме ГУГБ, на Лубянке, гласит: «В отделении по приему арестованных. Принято от арестованного Новикова 2 корпуса трехдюймовых снарядов. Дежурный 10 отделения». Что бы это могло значить? Не иначе как изъяли при обыске какие–то военные сувениры и притащили на Лубянку. Улика! Недаром предлагал Артем Веселый: поставить пушку на Красной площади и прямой наводкой — по Кремлю!

Другую улику изъяли при аресте у Николая Кауричева.

— В какой связи находятся ваши тернастроения с тем, что у вас при обыске обнаружили в кармане фотографию с изображением Кагановича, изорванную, измятую? — спрашивает на допросе следователь.

— Нет, в этих обстоятельствах нет никакой связи.

— А почему все же у вас в кармане пальто обнаружено фото Кагановича в таком виде?

— Эту фотографию я увидел впервые в момент обыска…

Не иначе сами чекисты и подсунули! Не гнушались такими провокациями, хотя в них и нужды–то не было.

К делу Новикова привлечен в качестве эксперта литературный критик А. Гурвич, он дал заключение на повесть «Причины происхождения туманностей», рецензия приобщена к делу, тоже как улика, как своеобразное показание:

“«Любительское исследование беспокойного человека» — назвал свое произведение Андрей Новиков. Это памфлет на советскую жизнь, бюрократию, государство.

Огромное количество людей сосредоточенно, серьезно, кропотливо переливают из пустого в порожнее. Они увязывают, согласовывают, рационализируют, централизуют, заседают, прорабатывают, пишут инструкции, заполняют анкеты, составляют сметы, схемы, планы, организуют отделы, подотделы, секции, подсекции, комиссии, подкомиссии, отменяют, восстанавливают и, наконец, создают такие же, годами работающие, ликвидационные комиссии. Словом, бесконечный бумажный круговорот, в котором обезличивается и гибнет все истинно человеческое. Ценными являются только те виды труда, которые производят вещи, предметы, все остальное — паразитизм и бюрократизм. Меняется обстановка, не меняется громадное большинство людей: они только изворачиваются, — такова философия вещи (автора)… Произведение Новикова написано в подражание Салтыкову — Щедрину, Сухово — Кобылину и отчасти напоминает прозведение Андрея Платонова «Город Градов», также написанного под влиянием щедринского стиля».

Нанятый Лубянкой критик справедлив: рецензируемое сочинение — острая характеристика бесчеловечной советской бюрократии, рядом с которой герои Салтыкова — Щедрина смотрятся вполне терпимо. И что вы прикажете делать власти с таким сочинителем?