Юрий Ефименко - Маленькая повесть о двоих

• Название: Маленькая повесть о двоих
• Автор: Юрий Ефименко
• Издательство: Дальневосточное книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1983

Юрий Васильевич Ефименко родился в 1943◦г. в Приморье. Среднюю школу закончил в Хабаровске, там же работал на заводе «Дальдизель». Служил в армии. Был корреспондентом Хабаровского краевого радио. В 1972◦г. закончил факультет журналистики МГУ, а позже — и его аспирантуру.

Участник зонального совещания молодых писателей Восточной Сибири и Дальнего Востока в Иркутске (1974). Автор книги «Несговорчивые люди», вышедшей в Хабаровском книжном издательстве в 1980◦г.

---

Помнится, у кого из них шофером был отец, у кого родственник, а кому добыли, как дань дворовому «королю». Мы все были офицерскими детьми. Офицеры получали хорошую зарплату, но не приносили камер от грузовиков. И нам оставалось крепко завидовать, потихоньку желая, чтобы на очередном подскоке сокровище хулигана налетело бы на что-нибудь острое и лопнуло. Улица же, что ни день донимавшая босые ноги осколками, гвоздями, ребристыми камешками, всегда щадила туго натянутую резину.

Обычно мы ходили купаться на «косу» (ныне тут стадион). Она была рядом — песчаный полуостров, наполовину зарос травой. Летом со всех сторон «косы» грудились моторки, стояли на якорях недалеко от берега, а чаще всего — вытащенные носом на песок и с отнесенным повыше якорем, который прочно втыкали в песок. Заботясь только о том, чтобы лодку не отнесло случайно волной. В лодках под еланями стояла черная маслянистая вода. Посередине лодки торчал деревянный короб. Когда с него снимали висячий замок и распахивали сверху створки, в коробе открывался мотор. Рядом с ним, на борту, было маленькое колесо с ручкой, как на токарных станках. От него к рулю тянулись два тросика.

Все эти лодки принадлежали довольно хмурому люду в кепках — «колонках», с уголками. Собираясь по выходным дням к своим лодкам, они усердно ковырялись в моторах, громко матерились в разговоре — на одно обычное слово три экспрессивных, даже глаголами у них были исключительно последние. К нам, только сунься забраться на корму, чтобы покачаться хоть немного, они относились как к врагам. Можно подумать, им бы убыло чего!

В воскресенье многие из них подъезжали поближе к пассажирской пристани. Перевозили на левый берег. Пароходство, даже бросая на подмогу колесные буксиры, которые в пять минут набивались, как автобус, обычно не управлялось. За перевоз семьи или компании перевозчики брали три рубля (старыми!).

Прокатиться таким образом один раз довелось и нам. С третьей неудачной попытки сесть на пароход отец договорился с мотолодочником. Сидеть пришлось на самом дне. Из-за борта высовывалась только голова. Наверное, мы еле плелись, но оттого что вода скользила совсем рядом, мне казалось — летели. Мотор тарахтел и поплевывал из коротенькой, обращенной концом вниз трубки. Хозяин в кепке сидел с бесстрастным лицом, словно индеец из романов Фенимора Купера, молча покручивал штурвальчик и высматривал левый берег. И мне было только жаль, что подвернулась не та лодка, какую очень бы хотелось. Ходили тогда по Амуру и совершенно индейские «пироги», моторки с одинаково сделанным носом и кормой, острыми и загнутыми кверху.

Ближе к осени, до паводка, берег и его речные окрестности оживлялись «сенниками», широкими, до двух метров, плоскодонными лодками. Чаще всего их соединяли попарно и тянули двумя моторками, одной было не под силу. Стог, поставленный на широкий помост, притапливал лодки и проплывал среди пароходов, лихтеров, нефтеналивных барж, изящных ведомственных катеров и полуглиссеров с достоинством представителя иной великой цивилизации. С краев помоста, чуть-чуть не достающего до волн, свисали и тянулись по воде, словно волосы русалки, длинные, зеленоватые колышущиеся пряди свежего сена.

Добрую половину лета «сенники» дожидались своего часа где-нибудь повыше на берегу. С первым снегом, вместе со всеми лодками, они возвращались в проулки и во дворы, чтобы зимние рыбаки, сатанеющие от мороза, не пустили их на дрова.

Под левым берегом напротив Казачьей горы («Казачки») и грузового порта все лето маячили баржи. Точно так же, как и сейчас, они появлялись там с самого начала навигации, а их исчезновение осенью означало ее конец, вот-вот пойдет шуга.

В непогоду они холодно чернели, разворачивались по ветру на якорях, словно флюгеры, насколько позволяло течение. Ночью откликались топовыми огоньками, по которым в зыбкой струящейся темноте можно было угадать противоположный берег. Не знаю, действительно ли так, но мне кажется, на долю барж приходились самые крупные потери в речных кораблекрушениях. Мы не раз натыкались на брошенный корпус, полузатопленный или полузанесенный илом, песком с мелким плавником. Погнутое, а то и разорванное железо неслышно гибло от ржавчины, словно куча хлама. Еще сильнее щемили душу деревянные баржи с проломанными бортами, с торчащими брусьями обшивки. За зиму их доламывали, растаскивали на костры или в печи ближайших домов.

Разрушаясь, все эти баржи становились напоследок нашими кораблями, фрегатами последнего поколения мальчишек, мечтавших о море как о самой великой главе в своей жизни. Следующие начнут записываться в космонавты. И даже из нас только Рома поступил в мореходку, несколько лет плавал матросом Дальневосточного пароходства. Из своей морской жизни он вынес умение в любых условиях, будь то палаточный комфорт и рюкзак, сохранять на брюках стрелку и рассказывать об одном случае сильнее другого: то, как ему изменила владивостокская девушка Галя, а то, как ходил на известной парусной шхуне «Заря». О Гале — чистая правда, и я ему не завидовал. О «Заре», окрыленной белыми парящими парусами, он скорее всего загибал, но и мало веря, я очень завидовал. Пусть он и не ходил, но наверняка видел настоящую парусную шхуну, с легким креном скользившую за горизонт.

В самом начале пятидесятых годов возле устья Чердымовки иногда встречались странные, красивые высокобортные барки черного цвета. Узкие, с высоким и острым форштевнем и с изогнутым по планширу корпусом, они мало походили на плоские речные суда. И казались морскими шхунами, временно лишенными мачт. От них пахло смолой, рыбой и морской солью. Видимо, их строили в низовье для лимана и Охотского побережья. Люди, распоряжавшиеся ими, не отгоняли нас и не обращали внимания на то, что мы забирались по крутому трапу на борт, бегали по палубе и заглядывали в люки. В низком кормовом кубрике без иллюминаторов, куда можно было лишь спрыгнуть в люк посередине палубы, всегда были охапки свежего сена и «летучая мышь», давно забытый городами керосиновый фонарь.

С появлением этих «шхун» в несуществующие моря отправлялись мои первые парусники. Я возвращал «шхунам» мачты и твердой рукой направлял их к океану. Но и река не была бы тесной для них.

Свою моряцкую карьеру мы начали и закончили за месяц до запуска первого спутника на разоруженном бронекатере морского клуба ДОСААФ. Со стороны, из парка например, он еще выглядел вполне настоящим: орудийная башня с пушкой, бронированная рубка и броня на бортах, защитная окраска. Возможно, он и в самом деле воевал и в сорок пятом поднимался по Сунгари до Харбина. В артиллерийских отсеках сохранились снарядные стеллажи. Башня разворачивалась, орудие можно было поднимать и щелкать затвором, сидя в принайтованном к лафету железном креслице. Но вместо порохового дыма в башне уже давно стоял лишь душноватый запах разогретого железа и краски, перемешанной с пробочной крошкой, смесью которой изнутри были покрыты кубрики. Вместе с пулеметами и другим боевым снаряжением с него сняли и мощный двигатель, заменив на серийный катерный, которого едва хватало на то, чтобы разогнать тяжелое судно до скорости несколько большей, чем напор течения. Стремнина возле Утеса оборачивалась уже серьезным испытанием.

Зато в столкновениях катер непременно выходил победителем. Его усатый штатский старшина, со способностями всегда казаться трезвым и зорко высматривать купальщиц с крупными бюстами, не успевал задумываться над простыми физическими законами. У катера, при его огромной массе железа, была мощная инерция. За версту давай задний ход, чтобы не врезаться. И мы врезались. Чаще всего при швартовке. Рельсовые стойки эстакады лопались, будто дюралевые трубки раскладушки, оставляя на скуле катера лишь легкую царапину. Наконец он таки получил пробоину в подводной части, как раз, прошу прощения, в гальюне, который после ремонта был замурован, основательно залит бетоном и больше не функционировал.

Бронекатер стал нашим триумфом над застарелыми соперниками, капитанами автомобильных камер. Их лягушатник завистливо Поглядывал снизу, со своих мыльных пузырей, на нас, кому было позволено в любое время забираться на катер, весь день торчать на нем, открывать любые люки и спускаться куда-то, чтобы выбраться в другом конце, из бронированной башни например, куда им и заглянуть не снилось.

Мы попали на него самым простым путем — по знакомству. Но не начальственному, а народному. Некоторое время мотористом на нем работал знакомый нашей семьи Толик Самойданов. Он пригласил моего брата с его друзьями. Через год брат привел меня с моими сменить его поколение в почетном качестве матросов.

Морская учеба и служба, длившаяся все каникулы (чем очень были довольны и все наши родители), не очень обременяли нас. Быстро выучившись тому, что такое швабра и как правильно бросать ведро, чтобы не только не утопить, но и мгновенно выхватить его полным, шумно окатить палубу, а также легко усвоив отличия брашпиля от кнехтов, а кнехтов от уток, мы целыми днями купались, загорали. Доплывали до красной причальной бочки, за которую заводился кормовой конец, подолгу лежали на ней. Бочка была для избранных — кто хорошо плавал. В основном для меня и Ромы. Но иногда появлялся и Глушка — по плаванию второе место после топора.