Сергей Катканов - Стоит ли об этом

• Название: Стоит ли об этом
• Автор: Сергей Катканов
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2015

---

Ещё раз я был на волосок от смерти, когда «Лена» тащила плоты, а я с кем–то из взрослых загорал на брёвнах. В плоту была прорезана прямоугольная дыра, возле которой я вертелся и, не знаю уж, отчего потеряв равновесие, кулькнулся в воду. Судно было на ходу, всплывая в том же месте, где упал я уже должен был иметь над головой плот, потому что дыра должна была за пару секунд сместиться. Но я вынырнул мгновенно, ухватившиесь руками за край дыры и даже не успев испугаться.

Страшно стало, когда уже обсыхал на плоту. Я не мог понять каким чудом я остался жив. Вероятнее всего, судно шло довольно медленно, к тому же, упав не с размаха, я погрузился не глубоко, а потому и всплыл мгновенно. Ещё был случай, когда «Лена» стояла у пирса в Белозерске, и мы с отцом плавали вдоль борта на огромной надутой камере. Плавать я не умел, но рядом с отцом чувствовал себя настолько защищённым, что потерял страх и расшалился. Мы полетели в воду, а лёгкая надувная камера резко отскочила в сторону.

«За шею держись, руки не трогай», — спокойно скомандовал отец. На себе он «довёз» меня до берега и облегчённо вздохнул: «Слава Богу, что ты мне в руки не вцепился, а то бы мы камнем пошли на дно — у испуганною ребёнка хватка мёртвая».

Мне было девять лет, когда всё это стало для меня «прошлым», когда я сошёл «на берег», словно бывалый «речной волк». Для девятилетнего ребёнка иметь богатое событиями прошлое — непозволительная роскошь. Но моё детство сложилось именно так. Непозволительно и роскошно.

Где мой белый пистолет

Игрушек у меня на корабле почти не было. Впрочем, память удержала некоторые драгоценные вещицы, вдвойне драгоценные своей немногочисленностью и втройне тем, что были сделаны руками отца.

Одна из них — деревянный пистолет, стрелявший горохом или маленькими камушками, с аккуратной круглой дыркой в стволе, отшлифованный шкуркой — отец всё делал очень тщательно. Никогда ни у кого из пацанов я не видел подобного. Какой–то это был «особый проект», наверное, из отцовского детства.

Ещё был лук со стрелами ровненькими, тоненькими. Лук лежал и каюте, дожидаясь ближайшей пристани. Из пистолета ещё можно было на корме пострелять, но изображать Робин Гуда на судне мне, конечно, никто не позволял.

А самой драгоценной была маленькая деревянная самоходочка и повозился же с ней отец, имея привычку отделывать каждую мелочь.

Раньше всех накрылся пистолет–гороховик. Сначала у него сломался курок, и отец починил его. Потом лопнула рукоятка (не надо было ею орехи колоть), но отец и на этот раз нашёл способ соединить несоединимое. Однако чрезмерно жесткий режим эксплуатации скоро привёл его в полную и окончательную негодность. Лук, очевидно, был просто заброшен, и я ничего не знаю о царевнах–лягушках, подобравших мои стрелы. Что же касается деревянной самоходочки, то я не помню, куда она делась.

Самоходочка была самой бесполезной моей игрушкой. Она требовалась только тогда, когда меня отпускали поплескаться в прибрежных водах, а такое случалось весьма нечасто, далеко не в каждом порту есть возможность купаться. Но драгоценной для меня была сама любовь, с которой отец мастерил игрушку для сына. К тому же самоходочка символизировала нашу с отцом общую любовь к реке, к речным судам. Почему такие вещи исчезают бесследно и беспамятно? Почему сердце щемит от пустяков, словно нет более серьёзных причин для запоздалых сожалений?

Шёл уже, кажется, октябрь, я ходил в школу, проживая у тётушки, и с нетерпением ждал, когда закончится навигация и родители вернутся в Вологду. В ожидании я мастерил для отца маленькую картонную самоходочку, которую усердно раскрасил с двух сторон и закрепил на бумажных ножках, чтобы стояла. Помню, как отец пришёл с рейса. Поужинав, он прилёг на кровать, очень устал. Я подошёл к нему и робко, молча поставил ему на грудь маленькую картонную самоходочку.

Запахи

Очень мне запомнились некоторые корабельные запахи. Иные, казалось, вовсе не за что любить, но я не просто их любил, — они меня завораживали.

В форпике стояли огромные ящики с якорными цепями. Цепи были таковы, что поднять даже одно звено ребёнку, пожалуй, было бы не по силам. Судно вставало на якорь, чугунная рогатина (типа «холла») уходила в таинственную глубину и впивалась в донный грунт. Мне всегда очень хотелось увидеть, как это происходит, как эта нехитрая «холла» так впивается в дно, что способна удержать огромный корабль. И, вообще, какое оно, дно? Оно такое близкое, всегда под нами и всегда невидимо, неисповедимо. Поведение якоря на дне — большая нераскрываемая тайна. И сам якорь даже не потрогать руками, он всегда висит за бортом в своей нише. А цепи с грохотом возвращаются в свои ящики.

Цепи пахнут донным грунтом. Какой–то это невероятный запах — очень обычный, потому что грязь есть грязь, но он меня гипнотизировал. Я мог по часу, если не мешали, стоять над ящиком с цепями и с наслаждением вдыхать запах дна. Наверное, в организме каких–нибудь веществ недоставало…

А вот чего моему организму недоставало определённо и постоянно, так это сгущёнки. Сие лакомство иногда появлялось в продуктовом ящике нашей каюты. Появлялась чаще, чем это могло быть на берегу, суда снабжались продовольствием на «плавлавке» куда лучше, чем покупатели в обычных магазинах брежневской поры.

Так вот, сгущёнка… Наш заветный шкафчик ею пропах. Даже если сгущёнки там не было, запах напоминал о её существовании в природе. К этому запаху примешивались ароматы различного печенья, которое у нас было почти всегда, и нехитрых конфет. А иногда, «хитрых», то есть не вполне обычных, если судно шло рейсом из Москвы. Надышавшись рекою, бежал к своему заветному шкафчику, и в нос мне ударял запах, с которым я уже сжился, который в моей памяти неотделим от «Лены».

«Лена» была судном молодым, совсем недавно прибыла со своей исторической родины, из ГДР, поэтому в каптёрке ещё хранились кое–какие расходные материалы, которыми дружественные немцы укомплектовали судно на дальнюю дорожку в Советский Союз. Больше всего запомнились крупные куски германского мыла, по виду почти такие же, как наше, хозяйственное. Но это только «по виду». Как оно пахло, это мыло! Тонко, изысканно, импортно. Оно пахло «дальним зарубежьем», которое в те годы для нас было гораздо более дальним.

Шлюзы

Самым большим праздником в моей судовой жизни были шлюзы. Особенно Топорня, через которую мы проходили довольно часто. Этот шлюз был милым, тёплым, деревенским. Бревенчатый его сруб напоминал колодец, и даже кнехты стояли деревянные. На берегу песочек, а кругом сосны. Едва «Лена» швартовалась, я сразу же соскакивал на песок. Здесь встречали улыбчивые работницы шлюза, которые нас хорошо знали, здесь можно было поиграть с большой собакой, для которой я старался припасти кусочек сахара. Но самое интересное — здесь не надо было возвращаться на своё судно, когда «Лена» выходила из шлюза.

Дело в том, что в километре был второй шлюз, до которого я бежал по берегу, среди сосен, радостно бросаясь шишками во все стороны. А «Лена» тем временем плыла у меня на виду. Было очень интересно смотреть на свой плывущее судно со стороны, такая возможность появлялась лишь в единственном случае. Когда судно заходило во вторую шлюзовую клеть, я благополучно заскакивал на борт, имея полные карманы сосновых шишек и впечатлений на сутки вперёд.

А были и другие шлюзы. Совсем другие. Я даже не помню, на какой реке, но, очевидно, где–то ближе к столицам. Это были огромные бетонные бункеры. Сходить на берег здесь строжайше запрещалось: охраняемые режимные объекты. Всё кругом немного страшило.

Мёртвая безлюдная территория, вылизанная до того, что маленький камень на дорожке бросался в глаза.

Потом судно погружалось, территория уходила из вида, и взгляд упирался теперь в склизкую бетонную стену с грубыми чугунными крюками на швартовых. «Лена» словно тонула в подводном аду. Холод, мрак, неумолимый сырой бетон, а на верху неумолимые люди. Впереди огромные стальные ворота, такие же склизкие, намертво закрытые. «Врата адовы». Выйти из такого шлюза, значит заново ощутить радость жизни, увидеть милый, обычный прибрежный мир с его многоцветьем, ускользнуть от мертвящего «ничего нельзя».

У нас на судне тоже многое запрещено, но здесь запрещают свои, близкие. Они делают это ради моей же безопасности. На охраняемом шлюзе запрещают чужие. Не родные и не близкие. Им наплевать на мою безопасность. Они блюдут безопасность государственную. Я для них не любимый ребёнок, а лишь малогабаритный движущийся объект. Они даже могут в меня выстрелить. А вдруг я маленький диверсант, которого подучили взрослые дяди–шпионы? Велика ты, безопасность государственная.

Москва

У каждого советского ребёнка в жизни была вполне реальная сказка — Москва. Столица настолько разительно отличалась в те годы от провинции, что и для многих взрослых она была другим миром.