Станислав Дыгат - Путешествие

• Название: Путешествие
• Автор: Станислав Дыгат
• Жанр: Современная проза
• Год: 1981

---

Генрик тоже выпил вино залпом, и ему сразу же стало тепло и приятно. Он ласково посмотрел на Зиту. Перед ним сидел человек. Человек, который разделил с ним еду, заботился о том, чтобы его стакан был наполнен, разговаривал с ним и позволял ощутить ту свободу и то удовлетворение, какое мы испытываем, когда кто–нибудь проявляет к нам внимание и доброжелательность, вырывает на мгновение из угнетающего нас паломничества в бездну одиночества.

Зита взяла с тарелки устрицу и, не оборачиваясь, протянула ее Генрику. Другой рукой она запихивала устрицы себе в рот.

Генрик отмахнулся.

— Нет, нет. Это я не хочу.

Зита повернулась и неодобрительно посмотрела на Генрика.

Нет. Она не была красивой. Но в ее лице была какая–то особенность, какое–то женское обаяние, которое очень часто притягивает мужчин больше чем ослепительная красота.

— А я вас прошу, съешьте. Ну попробуйте.

— Но я этого не переношу. У меня отвращение к устрицам.

— А вы их ели когда–нибудь?

— Нет, никогда.

— Никогда не ели, а чувствуете отвращение! Вы как большой ребенок.

— Пожалуйста, уберите от меня руку с этим гадом.

— Вам противна моя рука? Хорошо же!

— Не ваша рука, а эта скорлупа. Прошу вас…

— А я прошу, съешьте. Ну можете вы что–нибудь раз в жизни для меня сделать?

— Не понимаю, почему вы на этом так настаиваете.

— Я не настаиваю. Я только хочу, чтобы вы съели. Я знаю, что вам понравится.

— А я вас уверяю, что нет.

— Хорошо. Давайте проверим.

— Хорошо. Вам кажется, что вы очень умная, так убедитесь. Проверим…

Генрик с лицом мученика, который знает, что жертва его необходима только для показательно–исследовательских целей, быстро выхватил из рук Зиты устрицу и, закрыв глаза, наклонив голову и смешно кривя рот, проглотил ее. С минуту он сидел неподвижно, с закрытыми глазами. Зита, тоже не шевелясь, смотрела на него с полураскрытым ртом, довольная и чуть обеспокоенная. Наконец Генрик открыл глаза, заморгал, повернул голову, схватил стакан, сделал большой глоток, после чего лицо его прояснилось и он закричал:

— Эй, кельнер! Еще порцию!

Не успел он это сказать, как Витторино уже стукнул тарелкой об стол и в две секунды открыл несколько раковин своим перочинным ножом.

— Ха–ха! — рассмеялась Зита. Вот видите, вот видите! А против скольких вещей у человека глупое предубеждение, хоть он их и не пробовал!

— Ха–ха–ха! — рассмеялся Генрик. — Откуда ж мне было знать, что это такая прелесть!

— Откуда, откуда! Я вам говорила, и этого достаточно. Теперь вы будете меня слушать?

— Конечно! — воскликнул Генрик с жаром.

Ему было весело и приятно, и с каждым мгновением становилось все веселей и приятней. Печаль и беспокойство куда–то исчезли, он сидел с человеком, который составлял ему компанию, ел с ним, смеялся и разговаривал.

Они ели устриц, смеялись и разговаривали, и вдруг Генрик содрогнулся и онемел от удивления. Ему пришло в голову, что он ест улитку, ест улитку по желанию этой девушки, и это какое–то ужасное преступление. Ему показалось, что перед ним стоит Виктория, бьется в истерике и кричит:

«Значит, вот как! Для меня тогда в лесу ты не хотел съесть улитку! Не хотел стерпеть, пересилить отвращение, чтобы доказать мне свою любовь! Но достаточно, чтобы первая попавшаяся итальянская девка пошевелила пальцем, и ты съел не одну, а целую гору улиток!»

«Но ведь это улитки съедобные и, собственно, даже не улитки, а устрицы. И здесь ресторан, а там был лес. Это совсем другое дело. А она — человек, и ничего, кроме человеческих чувств, я к ней не питаю».

«Бабник! — кричала Виктория. — Бабник и негодяй!»

Формально Виктория была права. Но именно в этой формальной правоте заключалась какая–то большая несправедливость.

Жизнь вдруг показалась Генрику совершенно безнадежной. Его охватили апатия, смирение и усталость.

— Ну, что вы загрустили? — спросила Зита. — Что вы сидите и ничего не говорите? Может быть, я вам надоела? У вас какой–то странный вид!

— У меня такой вид, как будто я проглотил улитку, — сказал Генрик. — У нас в Польше так говорят про того, кто смутился или вдруг загрустил.

— Значит, вы из Польши?

— Из Польши. Вы знаете что–нибудь о Польше?

— Я? Ничего. Ничего особенного. Может быть, вы мне что–нибудь расскажете? Я люблю узнавать обо всем хоть что–нибудь.

— Я тоже о Польше не знаю ничего особенного.

— Поляк — и не знает о Польше ничего особенного!

— Именно так. Может быть, в этом–то и заключается особенное о Польше.

— Э, да разве вас поймешь!

— Именно, именно в этом.

— Ей–богу, вы начинаете меня раздражать. Расскажите что–нибудь о Польше. Все равно что. Какой–нибудь пустяк, мелочь, но чтобы о Польше.

Генрик задумался. Он скривился, почесал голову, видно было, что он делает над собой большое усилие.

— Да не могу я, — сказал он с отчаянием, — не умею.

Зита очень рассердилась. Она подбоченилась и вдруг встала.

— Клянусь божьей матерью! Или вы сейчас же что–нибудь расскажете, или я уйду. Может быть, вы думаете, что из меня можно делать идиотку? Ну? Будете говорить?

— Капри, — сказал Генрик.

Зита села снова. У нее не было никакого желания уйти, но она действительно была сердита. Она даже раскраснелась, нос у нее блестел.

— Капри! Как будто Капри имеет что–нибудь общее с Польшей!

— На первый взгляд ничего. Напудрите себе нос.

— Зачем?

— Потому что он сияет, как морской маяк.

— Пусть сияет. Но почему Капри?

Она вынула пудреницу, большую, некрасивую, из черной пластмассы, с цветной фотографией целующейся пары.

«Уж не мог Янек купить ей приличную пудреницу!» — подумал Генрик и сразу же понял, что мысль глупая. Янек никогда не купит Зите никакой пудреницы и вообще ничего ей не купит. Ему стало почему–то неприятно и стыдно, он сам не знал почему. Захотелось убежать отсюда.

Зита спрятала пудреницу и придвинулась вместе со стулом к Генрику. Она выжидательно смотрела ему в глаза и толкала локтем, как собачонка, которая царапает лапой обедающего хозяина, выпрашивая кусок.

— Почему Капри? Но почему Капри? — настойчиво спрашивала она, и эта настойчивость еще больше разжигала ее интерес. — Вы опять хотели надо мной поиздеваться или все–таки имели что–нибудь в виду? А если да, то что? Скажите же! Ну скажите же наконец что–нибудь, а то я сойду с ума!

— Я и не думал над вами издеваться. Я никогда не издеваюсь. Издеваются только глупцы и негодяи. Всю жизнь я больше всего старался не быть глупцом и негодяем. Но где наши макароны и рыба? Почему нам не подают?

Генрик оглянулся и постучал ножом о стакан. Витторино сидел неподвижно в темном углу траттории, подперев голову рукой, и рассматривал носки своих ботинок, время от времени шевеля ими. Он походил на заводную игрушку, у которой лопнула пружина. Толстяк за стойкой смотрел на него с видимым беспокойством; и наконец с энергией, которой нельзя было от него ожидать, ударил ладонью о стойку.

— Витторино! — крикнул он. — Ведь гости ждут, Витторино!

Но Витторино не реагировал. Он только изменил позу и подпер голову другой рукой, потом тихонько застонал и, продолжая шевелить носками ботинок, смотрел на них и не двигался.

Толстяк наблюдал за ним с возрастающим негодованием и выражением полного бессилия и наконец с неожиданной легкостью выскочил из–за стойки.

Может быть, они вовсе не страдали от повышенной или недостаточной деятельности щитовидной железы, а обладали одним общим запасом энергии. Когда переставал действовать один, сразу же начинал действовать другой.

Толстяк в несколько прыжков, которыми могла бы гордиться самая выдающаяся исполнительница роли Одилии в «Лебедином озере», очутился у столика Генрика и Зиты. Он стал смахивать полотенцем крошки и убирать тарелки, проделывая с ними такие фокусы, что кровь леденела в жилах.

— Прошу прощения у многоуважаемой синьоры и уважаемого синьора, — говорил он при этом. — С этим Витторино трудно сладить, но вообще он хороший парень. Он ни в чем не знает меры. Или безумствует так, что я боюсь, как бы он не развалил мое заведение, или вдруг садится и засыпает — тогда попробуй поговори с ним! Он сын моей дальней родственницы из Калабрии.

Хороший парень, но, к несчастью, ему захотелось изучать философию. Должно быть, в связи с этим он время от времени цепенеет. Решил, видите ли, улучшить мир. Прошу прощения, синьора.

Он исчез, и не прошло трех секунд, как с треском, шумом, звоном, а также с каким–то неопределенным торжествующим, несколько приглушенным возгласом он сунул под нос Генрику и Зите макароны, рыбу и еще бутылку вина, хотя они ее и не просили.

Толстяк вернулся за стойку и замер там в прежней позе, как кукла в «Коппелии», после того как она виртуозно исполнила свой танец.