Александр Грог - Время своих войн 3-4

• Название: Время своих войн 3-4
• Автор: Александр Грог
• Жанр: Современная проза

Историю человечества можно проследить на истории денег. Категория денег приобрела философскую, этическую и религиозную нагрузку, банковское ремесло превратилось в культуру. Как случилось, что презренное, осуждаемое всеми религиями ростовщичество стало диктовать законы и нормы поведения?

© Copyright Грог Александр ([email protected])

---

Комплекс простых Истин во времена, когда проповедники кормятся мутными суждениями — вот что составляет Убеждение, которое потом живет едва ли не вечно.

Нет большего врага для истины, чем убеждение. Но она и есть убеждение…

Сашка перед стрельбой становится медлительным, будто сонным, смотрит лунем, словно не соображает, что ему в этот момент говорят — координируют ли, ставят задачу — весь уже «там», на кончике своей пули. Таким его видят и представляют со стороны, а на самом деле — это чрезвычайная, расчетливая экономия мыслей и движений, ничего лишнего, наносного, кроме как — максимально коротко прихода к результату. Очень четко и экономно. Кажется, что и мыслей на тот момент нет, пусто. И самому Сашке видится, что все вокруг двигаются слишком медленно, и это он сам подстраивается к ним, чтобы не выделяться.

Миша строго наоборот, по жизни сонный, добрый. В деле — злой, жесткий, способный вспузырился, что пруд в дождь. В такие минуты, как разойдется, не видит разницы между «слишком» и «чуток». В деле несносный — не спроси под руку, а в жизни готовый все сносить, и больше всего Сашкины упреки.

— Нельзя сказать, чтобы дурень, но скажем так: не великого ума ты человечище, — говорит Сашка, будто диагноз ставит.

Миша не обижается. По сравнению с Сергеем — Извилиной — тут все дурни. Про многое думает, но не говорит. Да и в дурня Миша больше играет, вернее, подыгрывает для создания настроения. Только, вот, со временем все лучше и лучше получается — само собой. Сказать, что заигрался? Стал таким?

В такие дни «собственного осмысления» внезапно, но ненадолго, просыпается страсть к учебе, и Миша читает все подряд, принимаясь впихивать в открывшуюся ему, вдруг, прореху ума всякие прописные истины. Впрочем, слишком долго размышлять на одну тему Михаил не любит — тут никакого здоровья не хватит. Если что–либо настырно копать… да и зачем копать? — а ну как, что–то и откопаешь, докопаешься до неприятностей; не затем ли закопали умные люди, чтобы сберечься? Лучше на теле тяжести таскать, чем в мозгу, хотя иной раз так наваливают…

— Ошалели?! — иной раз восклицает Миша, глядя на сложенное для него.

— Которая лошадь больше везет, на ту больше и наваливают, — получает в ответ один из формулируемых принципов распределения и взаимозаменяемости в войсковой разведке.

До недавнего Михаил в несокрушимости собственного здоровья не сомневался, как и тому, что по физической силе в подразделениях вряд ли найдется равный ему. Впервые призадумался после того, как перепало от «лешего». И такие странные мысли стали приходить, как, к примеру, подписать на него контракт. То есть, не тот контракт, чтобы убить, а на собственное лешенство — уйти в лес, и делать те дела, которые им, лешим, собственным уставом определены. Но никому не говорил, а на Извилину поглядывал с подозрением — не читает ли мысли, Серега иной раз прямо–таки словно с листа озвучивает то, что Миша перед тем думал, только более складно формулирует…

Миша спрашивает пару дней отгулов — разрешения на медведя сходить — «посмотреть». Проверить себя.

— Скотина ты, Миша! — подначивает Казак. — Они же тебе побратимы!

— Форменная скотина! — не отстает Сашка. — Что в имени твоем? А в сущности?

Миша, способный так дать в челюсть оппоненту, что тот вылетит из собственных ботинок, кряхтит, смущается.

— Медведей по осени считают, — говорит Седой. — Здесь прошлый ноябрь тоже медведь повадился — территорию метил, что ли? Соседка за медведя ругалась — четыре раза к ее кладкам выплывал. «Убил бы!» — говорит… Это мне–то… Эко! Убил…. А куда девать? Это же не человек. Я душевное расстройство имею ввиду, — поясняет Седой. — Господь за медведя сегодня спросит — это за людей ему дела нет. Не ходи, Миша!

— В цирк сходим! — то ли обещает, то ли угрожает Извилина.

В подразделениях бытует шутка: «Хочешь увидеть локомотив — посмотри на Мишу — Беспредела, но сперва определись: не стоишь ли ты перед ним на «рельсах»?» У Миши сохранились детские глаза, чистое лицо, и наивный взгляд на мир, который должно быть только и остался что в российской глубинке. Не такая редкость в семидесятые–восьмидесятые, совсем не редкость во времена дедов, а уж прадеды все были такими — городов держались подальше. Это сейчас народонаселение как–то быстро «обквартирилось», когда над головой кто–то, да под ногами, по левую сторону и по правую, и даже не знаешь их по именам, стало к миру жестче и равнодушнее, перестало верить искренним вопросам о здоровье и пожеланиям, начало отыскивать в них скрытое: зачем говорит? — чего хочет? Сейчас Миша понимает, что теперь ему вряд ли придется перешагнуть того рубежа, с которого положено, чем бы ты не занимался, а остепениться — завести жену и детей, и мысленно просит об этом прощенья у отца, деда и прапрадедов…

----

ВВОДНЫЕ (аналитический отдел):

Пентагон выпустил очередную компьютерную игру Future Force Company Commander, призванную пропагандировать службу в армии и обучать потенциальных призывников тактическим навыкам управления войсками. События в этой игре разворачиваются в 2015 г., когда разгорается конфликт, в котором задействована боевая система будущего — ныне реализуемый МО США проект FCS с бюджетом около 150 млрд. долл. Правда, эксперты недовольны умышленной несбалансированностью игры — проиграть, сражаясь за Америку, практически невозможно, а армия противника глупа и сопротивляется слабо, в результате чего бойцам прививается неверное отношение к сражениям реальной жизни. Игра с бюджетом 1,5 млн. долл. разработана фирмой Science Applications International и распространяется бесплатно.

(конец вводных)

----

…На манеже чудят со смыслом. Словно великовозрастный ребенок с зачатками гениальности, которые вдруг выразились пузырем в неожиданную сторону, публику веселит человек, считающий, что весь мир — это анекдот, который господь бог от скуки рассказывает самому себе, — мало похожий на классического клоуна, с символичным на две краски (черная с белой) гримом, сделавшим лицо скошенным (впрочем, это безобразие несколько смягчает впечатавшаяся в центр красная картофелина носа), опустившийся, небрежный, не шнурующий за ленью собственных ботинок, отчего ему приходится подволакивать ноги, но что добавляет комичности; один из ботинок лопнувший, с отстающей подошвой, урчащий, озубастеный гвоздями — сущий бульдог, а не ботинок! — клоун время от времени подкармливает его перышками, которые мимоходом надергивает из прорех своего мятого пиджака, когда–то принадлежавшего племени смокингов, но подзабывшим собственную классическую породу и «опустившимся» вместе с хозяином. Перышки медленно опускаются, ботинок их перехватывает, заглатывает, клацкая гвоздями, и довольно урчит. Видно, что оба, он и хозяин, голодны — когда клоун останавливается возле инспектора манежа, что благородно отставив палец, берет с серебряного подноса, который держит для него униформист, один бутерброд с икрой за другим, зажевывая их в два приема, ботинку отчаянно хочется вцепиться в зад, а хозяину ботинка в бутерброд, и оба…

Миша смеется взахлеб. Клоун фокусничает: на его глазах достает из стоящего на столике цилиндра мордатых зайцев — одного за одним — и творит над ними вещи несусветные. То напихает одному цветных платков в рот, и перевернув «бедолагу», начинает вынимать их через задницу, но уже связавшимися в ленту. То оторвет зайцу уши, которые ему чем–то не нравятся, да вытянет из огрызков новые — метра на полтора. Мохнатого опустит обратно в цилиндр, придерживая за уши, пощелкает в воздухе ножницами — бросит их туда же, и тут же вынет зайца уже неприлично голым — выбритым до розового цвета, еще и с лапами обутыми в ласты…

Играет на флейте, но сразу видно не для других, а исключительно для себя, для собственного удовольствия, не парит в воздухе, но вдруг став тонким изящным, ходит по горлышкам бутылок, беспорядочно расставленных на листе крашеной фанеры. Узкие лучи прожекторов светят вниз, словно хотят выбить бутылки из под ног клоуна, и зеленое стекло отбрасывает таинственные блики.

Каждый клоун — штучный товар и должен чем–то отличаться от коллег. Но здесь чертой, странной, удивляющей, служила его ненавязчивость. Словно, вот «существо, которое само по себе», отгороженное стеклом, не пускающее в свой мир, разрешая только смотреть на него, но показывал этот мир щедро, не так, как впихивают рекламу, а как это присуще человеку щедрой души от мира не только щедрого, но и разборчивого. Смотреть можно всем, входить единицам.

Извилина видит и другое. С некоторой тревогой отмечает усталость работы клоуна, зная, что нет для актера большего врага, чем равнодушие — от этого, однажды заползшего в сердце червя, потом чрезвычайно сложно избавиться. И сколь трудно от него уберечься, день ото дня выполняя одно и то же, как некий автомат. отчего даже меняющиеся ежедневно лица кажутся одинаковыми, словно слепленными с одного лекала — не зрительские ряды, а надоедливые обои, оттиснутые раз и навсегда.